Юрий Петрович родился за месяц до Октябрьского переворота. Можно сказать, что желание сбросить с парохода современности все ветхие заветы он впитал с молоком матери. Но всю свою первую жизнь, до 46 лет, прожил в актерской шкуре, играя театральных и киношных персонажей в эстетике соцреализма. Во вторую, режиссерскую жизнь, Любимов перетащил стойкое отвращение к системе Станиславского. То есть самого Станиславского он любил, а вот его систему -- не очень. Потому главное место в новорожденном Театре на Таганке занял портрет Мейерхольда, тем самым уничтожив на корню все разговоры театроведов о любимовском эпигонстве. Да, он считал Мейерхольда своим учителем, и не более того. На втором портрете был изображен Брехт. Знаменитый драматург стал талисманом для Любимова. Ведь именно по его пьесе о китайском человеке из Сычуани Юрий Петрович поставил свой первый таганский спектакль "Добрый человек из Сезуана". Его сыграли студенты "Щуки", которых Любимов отобрал в свою команду. Эта команда и пришла на Таганку. Третьим был повешен портрет Вахтангова, в театре имени которого Любимов прослужил актером всю свою первую жизнь. Ну и четвертым крайним разместился портрет Станиславского. Для Немировича-Данченко места не хватило. 23 апреля 1964-го года на Таганской площади в Москве начался новый отсчет театрального времени.

-- Юрий Петрович, кто из ваших современников оставил наиболее глубокий след в вашей душе?

-- Я учился у выдающихся личностей, был знаком с очень яркими людьми. Эйзенштейн, Шостакович, Довженко, Эрдман, Капица... Судьба свела меня с композиторами Шнитке и Денисовым, с писателями Трифоновым, Можаевым, Абрамовым. Руководитель Вахтанговского театра Рубен Симонов познакомил меня с Мейерхольдом. У Пастернака я учился читать стихи, бывал дома у Бориса Леонидовича, когда в молодости играл Ромео в его переводе Шекспира. А когда стал старым, поставил "Гамлета", и Высоцкий выходил с гитарой и декламировал Пастернака.

-- Но вам больше нравился не Высоцкий-Гамлет, а Высоцкий-Свидригайлов в "Преступлении и наказании"?

-- Не совсем так. Просто Гамлет очень трудно ему давался. Но все равно лучше в театре никто бы не сыграл. Поэтому спектакль был снят, когда Володя умер. Он интересно, быстро, глубоко очень работал. Чувствовал текст прекрасно. Поэтический дар заставлял его вслушиваться, и как он сам прекрасно отбирал слова своих стихов и песен, так он и чужую поэзию чувствовал превосходно. Поэтому я ему и Гамлета дал. И поэтому взял перевод Пастернака, в надежде, что Высоцкий как поэт все-таки услышит слово. В итоге была очень трудная работа, но он, я считаю, справился с ней. Играл он несколько лет эту роль и постоянно совершенствовался. Поначалу религиозная сторона роли его не очень захватывала. А потом постепенно Володя, видимо, стал задумываться над проблемой жизни и смерти -- и стал играть Гамлета интересней.

-- Видимо, произносить монолог "быть иль не быть" невозможно только на уровне слов... После смерти Высоцкого встретился ли вам кто-нибудь, сравнимый с ним по масштабу личности?

-- Нет. Он -- редкое явление. Природа не одаряет так часто. Высоцкий гораздо интереснее новых поэтов, которые сейчас появляются. Поэтому я согласен с оценкой моего любимого драматурга Николая Робертовича Эрдмана, который сразу это понял. Он очень хотел, чтобы я познакомил его с Володей. Эрдман вообще-то редко такие вещи высказывал. Он говорил: "Я не могу понять, как Высоцкий сочиняет". А ведь Эрдман был блестящим сочинителем! "Ну, как Окуджава сочиняет или Галич, я понимаю эту кухню, как это сделано. А вот каким образом этот господин сочиняет, я не понимаю. Юра, приведите его с собой, я буду так рад с ним поговорить!" Ну, конечно, я исполнил его просьбу. Высоцкий очень любил Эрдмана, ценил его, понимал такую сложную пьесу как "Самоубийца". Мы хотели ставить ее еще в советские времена, но нам, разумеется, не разрешили. Я даже начинал репетировать...

***

В 60-е -- 80-е годы к трону Таганки тянулись толпы страждущих, чтобы испить живой воды любимовских постановок. Четверть века Таганка была не только самым актуальным театром Советского Союза, но и самым исцеляющим. Любимов исцелял от страха перед властью, от творческой немощи и верноподданического недержания. Его фрондерство, рассмотренное через телескоп времени, оказалось не столько политическим, сколько поэтическим. А в те годы поэт был в России и на примкнувших к ней территориях, как известно, больше, чем непоэт. За это время доиграл с Таганкой на крови свою жизнь Владимир Высоцкий. Кто видел его в роли Гамлета, тот до сих пор уверен, что смог приобщиться к великому спектаклю в великом воплощении. А перед началом представлений "Мастера и Маргариты" Любимову приходилось вызывать конную милицию, чтобы страстные поклонники таганского Булгакова не передавили друг друга. Юрий Петрович рассказывал мне, что в театре сутками напролет разрывался телефон.

"Пропустите на "Маргариточку!" -- умоляли изможденные страстью таганкоманы. Прорвавшиеся счастливчики с замиранием в груди смотрели, как летала над сценой Шацкая-Маргарита, страдал по своему роману Филатов-Мастер и творил добро во имя зла Смехов-Воланд. А потом все кончилось в одночасье. Любимова, не вернувшегося из загранпоездки, лишили гражданства, а нового главрежа Эфроса до смерти затравили "сукины дети" -- таганские актеры. Через пять лет после отлучения, в 89-м, Юрию Петровичу вернули гражданство и Таганку. Но публика за исцелением уже ходила не в театр, а на Кашпировского и Чумака...

-- Скажите, Юрий Петрович, а сейчас театр в России больше, чем театр?

-- Вы знаете, это все красивые фразы. Театр больше, чем театр, поэт больше, чем поэт... Да, Пушкин больше, чем поэт, а какой-то Куняев -- нет. Вон их навалом -- поэтов в России. Можно сказать, один поэт больше, чем поэт, он еще и бизнесмен, а другой -- номенклатурщик. Тусовня... Сейчас престижно не в театр ходить, а в ночной клуб. Подумаешь, театр... Все театры сейчас поняли, что зрителя надо ценить, холить и лелеять.

-- В вашем "Плаче о Веничке Ерофееве" очень слышна эта горькая нота...

-- Мне кажется, что так же как Иосиф Бродский подвел итог так называемой советской поэзии, Веничка Ерофеев подвел итог всему пребыванию в этом кошмаре, который называется соцреализмом, и жизни в нем. Это такой портрет нашей совковости. Мы играем все в ведерко и совочек, пока нас не зароют. Венедикт это все прекрасно ощутил. Попытаться нарисовать портрет всей этой советской абракадабры очень полезно для выздоровления. Как писал великий Лермонтов: в наш век нужны едкие, истинные и горькие лекарства. Помните его блестящее предисловие к "Герою нашего времени"?

-- "Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии". А как, Юрий Петрович, насчет героев вашего времени?

-- В мое время был экстаз перед Сталиным. Это все бесовня. Значит, в людях есть эта бесовня, да и по Библии она должна быть. Периоды разные, а мы-то, конечно, попали в период мрачный.

-- Но уже в менее мрачный период, в 60-е--70-е, ваша жена Людмила Целиковская помогала вам смягчать неизбежные конфликты с властью?

-- Люся? Ну чем же она могла помочь? Вы все в мифах живете. Даже человека, который сделал им бомбу, они сослали в Горький. О чем вы говорите? А о Люсе еще Сталин высказался: "Какая это царыца? В гробу чего-то улыбается. Нэ надо ее снымать вообще!" Она для них кто? Артистка-труляляшка. Когда с ней было плохо, ее не могли в хорошую больницу положить. Я устроил ее через приятелей своих, которые позвонили "портретам", как мы их называли. Ну и последовал грозный голос Юрия Владимировича Андропова...

-- А Вениамин Смехов называет Целиковскую декабристкой в своей книге "Скрипка Мастера"...
-- Меня всегда поражает, откуда он все знает? Смехов -- такой конферансье своей жизни. Я ничего плохого не хочу о нем сказать, наоборот, Веня всегда на виду. Во всех исторических моментах присутствует Веня. Этому он научился у Андрея Андреевича Вознесенского.

-- Когда-то Анатолию Эфросу предложили назвать пять лучших режиссеров современности. Он сказал: Любимов -- и замолчал...

-- Мне он этого не говорил, но мне приятно, что Толя, с которым я был очень близок, снимался даже у него, так сказал. Некоторое охлаждение у нас наступило после его постановки "Вишневого сада" на Таганке, но исключительно по эстетическим соображениям. Потом стали судачить, что я хотел закрыть его спектакль. Это неправда. Я бы никогда себе не позволил обращаться с ним, как обращались со мной. Мне кажется, что роковой ошибкой Эфроса было то, что он согласился возглавить Таганку, когда меня лишили гражданства. В данном случае я непреклонен. Нельзя идти на Богом проклятое место. Как можно идти туда, где человека растоптали? Он же сам испытывал такие вещи. И тогда мы, коллеги, за него заступались, и он это знал. Тут, наверное, роковую роль сыграли дамы, близлежащие к нему. Их было две. Это моя концепция...

***

Надо же было такому случиться, чтобы в смутные 90-е, после трагического разрыва аорты Таганки, Любимов опять возродился из пепла для новой, уже третьей жизни. Этот железный Феникс продолжает творить (уже за пределами Таганки) на зависть всем антрепризникам и сериальщикам. И с олимпийским равнодушьем приемлет и хулу, и похвалу. Когда с попсовым размахом был отъюбилеен Пушкин, Любимов откликнулся на эту вакханалию хулиганским "Евгением Онегиным". В спектакле столько молодой энергии заблуждения, что невозможно поверить в очевидное: поставил пушкинский роман в стихах 83-летний режиссер. "Выпьем, дохлая лягушка бедной юности моей", -- обращается Александр Сергеич к няне. И няня учит его, как надо правильно писать стихи, вопрошая: "Выпьем, Саша, где же кружка? Сердцу будет веселей". Актеры лицедействуют в футболках, на которых написано: "мой Пушкин", "наш Пушкин", "I love Пушкин", "Пушкин -- наше все". Онегинские строчки произносятся то под Вознесенского, то под Бродского, то под Гребенщикова. А после набоковских комментариев сценическое пространство взрывает реплика: "Ай да Набоков, ай да сукин сын!" В этой реплике остается только фамилию Набоков заменить на фамилию Любимов.

-- Юрий Петрович, вы любите артистов? Относитесь к ним как к личностям или как к марионеткам?

-- На эту тему я, как доктор, о своих коллегах не разговариваю. Артисты во всех театрах мира ведут себя одинаково. Бранных слов говорить я не хочу. Лучше всего сказал еще Эрдман, когда они затеяли спор в театре, зачем я мешаю раскрытию их индивидуальностей. Он им сказал: "Вы же таланты! Ну так сделайте то, о чем вас просит Юрий Петрович. А вы 15 минут играете и 45 сутяжничаете. Сутяги вы!" На этом весь диспут ночной, который возглавлял `урочная личность Губенко, и кончился. Это было на самой заре Таганки. А если говорить шире, вы и без меня понимаете, что самая дилетантская профессия - драматический артист. Поэтому я и стремлюсь всю жизнь, чтобы был синтез. Артист обязан быть пластичным, музыкальным, уметь чувствовать пространство и себя в пространстве. А им безразлично: куда их ткнут, там они и стоят, как пешки. Когда я репетирую и рядом сидят мои друзья-музыканты, знаете, какую фразу они мне чаще всего говорят? "Юрий Петрович, что вы бьетесь над ним? Возьмите другого". Они как музыканты понимают, что актерской профессии обучить нельзя. Артисты - лабухи, им все равно, где играть - на свадьбе или на похоронах. Понимаете, актеры Таганки были избалованы жизнью: быстро начали карьеру, Таганка сразу стала центром. Они слишком уж взвились на том девятом вале. И думали, что так он их и будет везти до гроба. А такого не бывает. Надоела эта загадочная русская душа, тем более еще не понятно, русская ли она, будучи 300 лет под татарским игом. Жизнь - вещь жесткая, и Запад это понимает, а мы все никак постичь не можем.

-- Расскажите, пожалуйста, о вашей дружбе со знаменитым киевлянином -- писателем Виктором Некрасовым.

-- Он был милейшим человеком. Книгу о войне "В окопах Сталинграда" написал прекрасную, гораздо лучше, чем васильевские "А зори здесь тихие", которые я вынужден был поставить. Встречались мы с Виктором Платоновичем в разных местах, он водил меня и по Парижу, по всем пивным, уже в последний период его жизни. И в Киеве мы когда-то ночами напролет с ним разговаривали. Однажды в Париже он опоздал на встречу со мной и Давидом Боровским, когда мы уезжали в Москву. Вика прибежал и сказал: "Умер Саша Галич".

-- Это было в декабре 1977 года. А вы Галича тоже хорошо знали?

-- Да, я с детства очень хорошо знал Сашу. Его жена Нюша умерла в Париже через 10 лет после его смерти -- задохнулась, заснув с зажженной сигаретой. Мой первый режиссерский опыт был, когда Саша написал какую-то скверную пьесу, а я пытался ее поставить. Но с его песнями у меня как-то не сложилось в театре. С Булатом Окуджавой больше сложилось, хотя мы дружили с Галичем десятилетиями. Нюша мне даже трость его подарила, с которой он любил ходить, бамбуковую, толстую, солидную... Так у меня и остались трость от Галича и трость от Параджанова, с серебряным набалдашником, тяжелого дерева, тяжелей железа...

-- Какая легенда о Любимове для вас наиболее неприятна?

-- Была легенда, что мне покровительствует Андропов. Вообще-то правильная легенда, потому что я его детей не принял в театр, и он как отец был мне глубоко благодарен. А когда умер Володя Высоцкий, я позвонил Андропову и сказал, что товарищи в органах не понимают масштаба потери. Им кажется, что умер какой-то забулдыга-пьяница - подумаешь, песенки писал. Андропов как политик понимал, что Высоцкий - очень популярный человек, ему об этом докладывали. И Высоцкого хоронила вся Москва. Это был большой скандал для "портретов", и этого они мне уже решили не прощать. Закрыли спектакль памяти Высоцкого, закрыли "Бориса Годунова", прекратили репетиции "Театрального романа". А министр культуры Демичев мне просто сказал: "Раз вам у нас все не нравится, не надо вам здесь быть". Так и оказался я в Европе и дал "Таймсу" интервью. В результате меня лишили гражданства. Потом его вернули, и я вернулся...

– Что для вас изменилось с тех пор?

-- Для меня изменилась просто ситуация выживания, а театр для меня совершенно не изменился. Как ни звучит это странно, но за границей я всегда работал точно так же, как у себя на Таганке, только с переводчиками-синхронистами. Знаете, какие преимущества обращения к актерам через синхрониста? Я вроде китайского императора. Субординация соблюдается, ко мне нельзя обратиться напрямую. Почти не зная языков, я умудряюсь к концу работы переводить себе все синхронно на русский. Правда, в оперных спектаклях это не важно. Там все равно никто не поймет, что они воют. Я не занимаюсь политическим театром, хотя некоторые мои последние постановки (скажем, «Бесы» по Достоевскому в театре Моссовета — самая последняя), к сожалению, удивительно актуальны. Ведь интеллигенция ведет себя сейчас в России довольно паскудно.

***

И на посошок пару слов о любимовских постановках, которые составляют своеобразный триптих. Спектакль "До и после" -- бриколаж о поэтах (и не только) Серебряного века. На программке написано: "Фокусы-покусы, накося выкуси", а также: "Человек, занимающийся мелкооплачиваемой работой, по-французски "бриколер", а по-русски "бриколажник". И еще много чего интересного можно найти в программке. Но вообще-то в переводе с французского bricole -- это безделица. А по звуку и по сути можно добавить, что bricole -- это самый что ни на есть прикол. Хотя любимовский спектакль -- вовсе не прикол и не безделица. Прежде всего, он невероятно красив и музыкален. Доминируют три цвета: черный, красный и белый. Из черного квадрата Малевича выходят все действуюшие лица. В него же они и возвращаются в финале спектакля, вернее, ныряют в этот квадрат, как в черную дыру. Актриса Любовь Селютина в образе Анны Ахматовой читает ее ранние и поздние стихи, звучат отрывки из "Реквиема" и "Поэмы без героя".

Наиболее узнаваемы в бриколаже Блок, Маяковский, Горький, Гиппиус, Мандельштам, Чехов, Бунин, Куприн и... Сталин. Шутовской Сталин вполне вписывается в стилистику спектакля. А потом выходит Золотухин в рыжем парике и нарисованных очках и говорит, что на Васильевский остров он придет умирать. Батюшки! Это же последний ментальный осколок Серебряного века -- Иосиф Бродский. Такой Бродский -- не для эстетов и не для буквоедов. Да и весь любимовский бриколаж -- не для филологинь или любителей-искусствоведов. "До и после" -- для зрителя, уставшего от антреприз, соскучившегося по красоте и поэзии. Это спектакль еще и для человека с душой ребенка, впервые услышавшего гениальные строчки Блока, или Мандельштама, или Ахматовой, или Бродского. Блажен тот, кто сохранил в себе это первозданное восприятие. Такому зрителю на любимовском спектакле невероятно хорошо. Радуются глаза, уши, просыпаются чувства и происходит прекрасное брожение в крови. Со сцены переливается через рампу такой поток живительной энергии, что хочется подойти к любому рифмоплету и сказать: если ты -- поэт, значит, ты -- Бог. И это в наши-то ширпотребовские времена! Юрий Петрович, вы -- маг и волшебник...

А вот следующий спектакль триптиха лучше смотреть не добитым еще литературоведам. "Идите и остановите прогресс (обэриуты)" -- постановка, где в форме утонуло содержание. Стихи Хармса, Олейникова и Введенского достаточно сложны для восприятия, за исключением произведений для детей и хармсовских анекдотов про вываливающихся из окон старух и любящего бросаться камнями Пушкина. Наиболее внятен Заболоцкий со своим романсовым "очарована, околдована", исполняемым, разумеется, в частушечной интерпретации. Актеры не проясняют сущности поэзии обэриутов. Да они и вовсе не актеры в этом спектакле, а гуттаперчивые марионетки, которых Карабас Любимов дергает за ниточки в нужных ему направлениях. Если Серебряный век у патриарха горяч до ожога, то повествование об обэриутах холодно до онемения. Однажды Любимову сказали: "Этот спектакль -- мистическая трагедия". Он ответил: "Ха-ха, была оптимистическая трагедия, будет мистическая". Еще кто-то добавил, что эта постановка сильнее любимовского же "Фауста". И он моментально отпарировал: "Ну да, это посильнее, чем "Фауст" Гете". Он смеется над нами, бедными зрителями, когда мы готовы опять что-то ляпнуть насчет его якобы угасающей режиссерской потенции. Какое там, к черту, угасание? Что, несъедобно на сей раз? Это ваши проблемы, ха-ха-ха!

Ну и третья часть триптиха поставлена Любимовым к очередной годовщине Таганки. Патриарх замахнулся на Кафку с Беккетом и Ницше с Джойсом. Вот такое вот "Суф(ф)ле". Хотите -- ешьте, хотите -- нет. У Петровича в запасе еще много блюд. Хорошо, что в нынешние времена, уже вне Таганки, ему хотя бы не мешают их готовить...

(с) Ирина Карпинос
05.10.2012