Ирина Карпинос


Не знаю как другим, а мне сейчас трудно говорить о героях и героизме. Все время вертится на языке есенинское: большое видится на расстояньи... История не то чтобы все расставит по местам, но обязательно разделит великое и суетное, истинные подвиги и напрасные жертвы. Мне же хочется сказать несколько слов о всем известном человеке, с гибельным восторгом прожившем свою жизнь. Он сгорел, как факел, став героем своего и, думаю, нашего времени.
Юрий Петрович Любимов, ушедший в октябре 2014 - в год 50-летия Театра на Таганке, называл Высоцкого шаровой молнией. Пожалуй, лучше не скажешь. Явление столь же редкостное, завораживающее, сколь и разрушительное. Ему было дано всего 42 с половиной года на то, чтобы вырасти из обыкновенного московского мальчишки в большого поэта и артиста и, выполнив свою миссию, оглушительно хлопнуть дверью этого тесного, всего лишь трехмерного мира. Юношеские приятели Высоцкого и друзья-недруги на Таганке привыкли воспринимать его на равных. Лицом к лицу лица не увидав, они не осознавали метаморфоз его бурно развивающейся личности. Когда-то Тынянов сказал о Пушкине: "Катастрофическая эволюция!" Именно такая катастрофическая эволюция была и у Высоцкого со всеми обрушившимися последствиями. Советский ренессанс 60-х, как и любой ренессанс, выплеснул на поверхность избыточное количество талантов. Поэты брали на абордаж стадионы, шершавый эзопов язык дирижировал пространством и временем. Властителями дум становились очень рано. Вознесенский называл Высоцкого златоустым блатарем, а Высоцкий, тем временем, уже шел на обгон, оставляя позади забронзовевших шестидесятников. Те, забронзовевшие, не создали за последние сорок лет ни одной, достойной их же имен, строки. Таланты скукожились, а боязнь забвения осталась. И только Высоцкому нечего бояться. Он и при жизни был отчаянным гонщиком. Пили все, но смертельно -- только он один. Знамениты были многие, но через край -- только он. И жены у тех небожителей были -- "красавицы, спортсменки, комсомолки". Но такая -- только у него. Сначала не хотели верить в невозможное, не воспринимали его всерьез, потом -- смирились. Но осадок остался... Этого златоустого блатаря цитировала без всякой снисходительности даже Анна Андреевна. Высоцкий однажды был у нее в гостях и получил в подарок книгу Ахматовой. Только особенно не распространялся об этом визите. Да и будущий нобелевский лауреат Иосиф Бродский, нашептавший Ахматовой пару строк Высоцкого, всерьез воспринимал восхождение ни в чем не схожего с ним поэта. В одном из первых фильмов, посвященных памяти Высоцкого, Бродский сказал: "Я говорю именно о том, что он делал с языком, о его рифмах... Это гораздо лучше, чем Кирсанов или Маяковский, -- я уже не говорю о таких людях, вроде Евтушенко и Вознесенского. Дело в том, что он пользовался совершенно феноменальными составными рифмами, а гитара помогала ему скрадывать тот невероятный труд, который он затрачивал именно на лингвистическую сторону своих песен. В принципе, они поражают людей не столько благодаря содержанию и музыке, а благодаря бессознательному усвоению этой языковой фактуры. И в этом смысле, потеря Высоцкого -- потеря для русского языка совершенно невосполнимая". Ему так не хватало этого очевидного признания при жизни! Таганка, собравшая целое созвездие пишущих и поющих актеров, была, к сожалению, весьма типичным террариумом единомышленников. К концу жизни у Высоцкого благожелателей в театре почти не осталось. Зато после его смерти все разразились воспоминаниями. Близких друзей набежало на многолетние поминки в избытке, только почему-то никого не было рядом в самые трагические его дни. Актерская братия -- сукины дети -- становилась для него все более чужеродной в последние годы жизни. Высоцкий писал тогда уже совсем другие песни и играл совсем другие роли. На Таганке ему оставался интересен только Гамлет, его Гамлет.
На смену короткому ренессансу на Союз нерушимый опустилось в 70-ые серое покрывало маразмирующей эпохи. "Спасите наши души!" -- хрипел Высоцкий из своей подводной лодки. Ему не хватало воздуха, несмотря на то, что благодаря жене Марине Влади перед ним распахнул двери весь мир. Но мир тоже оказался тесным и не слишком оборудованным для обитания истинных поэтов. С этой безмерностью в мире мер они не могут жить долго и смирно. И цветаевские строчки так же применимы к неведомому ей Высоцкому, как и к ней самой. Дома его окружают зависть и злоба коллег да жлобство и тупость властей, держащих наготове кляп, кнут и обглоданный пряник. На Западе -- не менее угнетающая тупость сытого сонного обывателя. Высоцкий мечется здесь и тоскует там, пьет горькую, рвется к гибели и хочет жить. А жить -- это значит для него писать стихи и прозу, снимать фильмы, подниматься на все более и более высокий уровень творчества. При такой сумасшедшей интенсивности стремлений и такой безумной гонке он, хочется думать, успел все-таки осуществить самое главное. Он успел не только с исключительной полнотой выразить свое время, но и оставить задел на будущее. То, что не было услышано при жизни Высоцкого, обретает новое звучание через десятилетия после его смерти. Недавно одна чиновница брезгливо промолвила за столом: "А кому вообще нужны поэты? Что они сделали для человечества?" И мне стало страшно за человечество, которое опять развязывает войны и задается такими вопросами. "Поэты ходят пятками по лезвию ножа -- и режут в кровь свои босые души!" Владимир Семенович, рычите со своих пленок, спасайте наши души как можно дольше! Вы не успели доиграть своего Гамлета, но успели сказать то, до чего принц датский вряд ли бы додумался, вернее, дочувствовался. Ваш необузданный Гамлет звучит в унисон с нашим временем, только обогащая первоисточник вашей неповторимой интонацией.
Я видел -- наши игры с каждым днем
Все больше походили на бесчинства, --
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.
Я прозревал, глупея с каждым днем,
Я прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век, и люди в нем
Не нравились, -- и я зарылся в книги.
Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденье смерть проглядывает косо.
А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.
© Ирина Карпинос