Марина Кудимова
Николай Васильевич Гоголь — второе после Пушкина Солнце нашей поэзии, безценный пушкинский подарок всем нам. Но подарок с секретом. Открываешь крышку шкатулки, думая, что внутри — сладости, а оттуда вырывается пламя. Так в статье из «Выбранных мест» Гоголь, думая, что пишет о Пушкине, написал о себе: «Все становится у него отдельною картиной; все предмет его; изо всего, как ничтожного, так и великого, он исторгает одну электрическую искру того поэтического огня, который присутствует во всяком твореньи Бога, — его высшую сторону, знакомую только поэту, не делая из нее никакого примененья к жизни в потребность человеку, не обнаруживая никому, зачем исторгнута эта искра, не подставляя к ней лестницы ни для кого из тех, которые глухи к поэзии».
Гоголь — второе солнце, но солнце темное, sol niger, сакральный символ древних славян, олицетворяющий связь с предками. На таких основаниях держится глубоко архаический, протозоический мир Гоголя, в котором начало религиозное круто сплавлено с магическим. Химия творчества у Гоголя то и дело превращается в алхимию. Русский религиозный философ Василий Розанов, всю жизнь сражавшийся с Гоголем, писал: «Свет искусства, льющийся из него, заливает все. Теряешь осязание, зрение и веришь только ему». Но ведь в темноту и погружаешься, когда «теряешь зрение». «Вспомните египетские тьмы… — пишет Гоголь в статье из «Выбранных мест» «Страхи и ужасы России» — Слепая ночь обняла их вдруг, среди бела дня…»
Но взамен «бела дня» слепец обретает мир своего воображения. Архаическая «темнота» и главная тайна Гоголя заключена в его языке. Поколению гаджетов этот язык уже не внятен. Хорошая, добрая девочка плакала над «Вечерами на хуторе…»: «Ничего не понимаю!» Но от того, понимаем ли мы язык Гоголя, наше существование зависит ничуть не меньше, чем от стратегических вооружений. Тайна Гоголя чужда «прогрессу». Ее можно постичь — отчасти — лишь в сакральной связи с Родом и Богом, в причудливом русском смешении канонического с языческим. Поэтому Гоголя так любили и прекрасно понимали крестьяне, не окончившие университетов.
В то же время эстетически Гоголь — абсолютно средневековый раблезианский тип. Только русское средневековье началось позже европейского и затянулось до второй половины XIX века. Описание еды составляет добрую половину его текстов. Чревоугодие помстилось Гоголю на пороге смерти самым страшным, непростимым грехом. Но в творчестве его постоянно преследовал средневековый страх голода, словно Третий всадник Апокалипсиса — Голод — с весами, отмеряющими скудные толики зерна, всегда стоял перед его взором.
В одном из римских писем Гоголь описывает памятник на могиле булочника: «Монумент очень велик (булочник был очень тщеславен). На нем барельеф; на барельефе изображено печение хлеба, где супруга его месит тесто». Хлеб — один из ключевых архетипов гоголевской архаики, нерасторжимости с Матерью-Землей, одновременно главный русский символ насыщения и благоденствия, и прообраз евангельского Хлеба Жизни: «Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек…» (Иоан.6:51). Известна совершенно гоголевская фраза, сказанная Пушкину графом Шереметьевым: «Худо, брат, жить в Париже: есть нечего; черного хлеба не допросишься!» Сегодняшние низкоуглеводные диеты не случайно первым делом изгоняют из рациона хлеб. Возможностью отказа от хлеба определяется нынешний уровень благосостояния.
Каждый, кто писал о Гоголе, добавлял к символическому барельефу на надгробии гения нечто свое по русской пословице: «Дитятко что тесто, как замесил, так и выросло». Князь Урусов говорил об устных рассказах, на которые Гоголь был большой мастак: «Это было малороссийское сало, посыпанное крупною аристофановскою солью». Во фразе Урусова в гоголевское тесто подмешана античность. Смешение и смещение времен, «всеедная ярмарка» истории с доисторическим бытованием человека — вот состав гоголевского «хлебопечения». Вторая необъятная тема у Гоголя — вода. Вода как вещество, которую философ Гастон Башляр именует «женским знаком», и духи воды — от «Майской ночи» до волшебного описания «Днепра при тихой погоде», с заучивания которого у русских школьников начинается аллергия на классику. Священные воды Днепра связывают Гоголя со священным Нилом — символом древнего Египта.
Древнегреческий историк Диодор Сицилийский так описывает разливы Нила: «Тем, кто видит наводнение Нила, оно кажется удивительным. Ибо в то время, как все другие реки начинают убывать во время летнего солнцестояния…только он один тогда, начиная подниматься, день за днем увеличивается настолько, что под конец затопляет почти весь Египет».
Трудно отвлечься от текстологических совпадений с описанием Днепра из самой мистической, самой зловещей повести Гоголя «Страшная месть». При этом по справедливой реплике Андрея Белого: «…не изучал Гоголь восточной мистической литературы». Египетские аллюзии заметил снова «супротивный» Розанов: « …дивным гением или атавизмом своим перенесся в центральные таинства Египта… и даже просто разгадал эти таинства!..» В древнем гимне, восхваляющем Нил, поется: «Приносящий пищу, богатый едою».
В гимне Днепру говорится о том, что река держит все звезды «в темном лоне своем». Художественным ли гением, архаическим ли («атомным») мышлением Гоголь не только вобрал своим «темным лоном» всю мировую культуру, бывшую до него, но и провидел далеко не светлое будущее, печальными свидетелями которого мы являемся. В повести об Иване Федоровиче Шпоньке присутствует вполне постмодернистская сцена со словами, писанными на «сподке» пирожков, которые пеклись на листках из тетрадки рассказчика. В отрывке «Жизнь» («Бедному сыну пустыни снится сон») Гоголь обобщил культурные эпохи человечества. Характерно, что «Жизнь» предшествует статье «Последний день Помпеи». В статье «О преподавании всеобщей истории» написано: «Всеобщая история…должна обнять вдруг и в полной картине все человечество, составить одну величественную поэму». Не отсюда ли вывел Достоевский идею русской всечеловечности, соприсутствия русского духа одновременно везде, при этом сохраняя в сердце поэтическое ядро России? Немецкий историософ Освальд Шпенглер в «Закате Европы» заметил: «Египетское бытие — это бытие странника, бред. Всегда в каком-то одном направлении… Его прасимвол… скорее всего можно прояснить словом путь». Странничество Гоголя многократно обсуждено и опоэтизировано. Путь Гоголя остается неразгаданным.
В письме В. А. Жуковскому из Неаполя читаем: «Во время чтенья душа исполняется стройного согласия, а по прочтении удовлетворена: ничего не хочется, ничего не желается, не подымается в сердце движенье негодованья противу брата, но скорее в нем струится елей всепрощающей любви к брату… Искусство есть примиренье с жизнью!».
Сам Гоголь если и примирился с жизнью, то не с собой. И суть не в том, сжег ли он второй том «Мертвых душ», а в том, что гениальный творец находился в моральном конфликте со своим гением и не смог его преодолеть. Это неотъемлемое свойство художника, но далеко не идеальное качество христианина, которым Гоголь истово старался сделаться в конце Пути. Глобальный мир подошел к пределу, предугаданному великим славянским словотворцем более чем полтора столетия назад в сборнике «Арабески» писал: «Задумался древний Египет, увитый иероглифами, понижая ниже свои пирамиды; безпокойно глянула прекрасная Греция; опустил очи Рим на железные свои копья; приникла ухом великая Азия с народами-пастырями; нагнулся Арарат, древний прапращур земли…».
Культура потеряла — и продолжает по крупицам терять — свои корневые функции. Она никого не воспитывает, ничему не учит, но лишь надсадно развлекает и отвлекает. Литература не делает и этого — она просто никому не интересна, а язык и смысловой ряд её вершин всё менее доступен.
В начале июля 1845 года Гоголь в «Завещании» снова отметил о трапезе: «Прошу… помолиться покрепче о душе моей, а вместо всяких погребальных почестей угостить от меня простым обедом нескольких не имущих насущного хлеба». Конечно, назвать роскошное пиршество его сочинений «простым обедом» сложно. «Литературное, кажущееся иногда столь неправдоподобным, слово Гоголя близко и нашей жизни — тоже теряющей границу между мертвыми и живыми душами», — говорил епископ Иоанн Шаховской.
В повести — или поэме — «Невский проспект» ранним имперским утром «весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами». Доступными, заметим, извозчику, сапожнику, цирюльнику Ивану Яковлевичу, даже капитану Копейкину. Но, выполняя последнюю волю величайшего из писавших по-русски художников, озаботимся и мы «не имущими хлеба насущного» и попытаемся их накормить. Сделать это насильно не получается — и никогда не получалось. Будем уповать на то, что новое издание сочинений Николая Васильевича Гоголя каким-то образом раззадорит аппетит, угасший от искусственных заменителей пищи и таблеток для похудения.
© Марина Кудимова
24 октября 2020 г.
Переделкино.
© Коллаж Александра Стручкова (издательство «Московский писатель») — 2020
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.