Евгений ЛЕЙЗЕРОВ

НЕМЕЦКИЕ РЕАЛИИ, 1992 – 2006 
 
 
Глава 1. Радио «Свобода»
            Анонс этой организации лаконичен, сердоболен и деловит. «Русская служба Радио Свобода начала свою работу в 1953 году. Радио Свободная Европа/Радио Свобода видит свою задачу в продвижении демократических ценностей и институтов путем обращения к аудитории тех стран, в которых свобода прессы ограничена властями или пока не стала нормой общественной жизни. Журналисты Радио Свобода предоставляют своей аудитории то, чего она не может получить с помощью местных средств массовой информации: новости без цензуры, ответственный обмен мнениями, открытое обсуждение проблем.»
            Ольга Бешенковская выступала в программе радио «Свобода» – «писатели у микрофона», причем в то запомнившееся, злополучное время августа 1991 года, когда к власти рвалось ГКЧП.[1] Но, конечно, достопримечательности Лондона не могли пройти мимо ее внимательного писательского взгляда.
ххх

Я вспоминаю Тауэрский замок,
где ворон, переваливаясь, брел:
полуиндюк-полуорёл...
И мудрый - в отдалении от самок...

Мне есть что вспомнить - можно уходить,
забрав с собой нехитрые пожитки:
под веками - две дымчатых открытки,
Нева и Сена, сросшиеся в нить...

А то, что не охотилась на льва  -
так это мне и Бог не разрешает;
и умереть  нисколько не мешает...
Да и своя дороже голова...

А то, что рикшу брать не довелось,
и вдоль стены китайской не гуляла, -
переживем...
                Там тоже есть немало,
что поглядеть...
                 Что в этой - не сбылось...    
1996
 
 
 
Глава 2. В Штутгарте
 
                                                                                                Михаил Окунь
                                    «НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛА ЗАГРАНИЦА...»
                                   Два вечера поэзии с Ольгой Бешенковской
            Первый из этих двух вечеров состоялся в Педагогическом института им. Герцена в Ленинграде, в 1989  году. Ольга Бешенковская работала в том институте оператором газовой котельной. Нашу с нею компанию «смысловиков», пишущих рифмованные стихи, для выступления разбавили поэтом Эриком Шмитке, автором коротких туманных верлибров, ныне с литературного горизонта исчезнувшим.   
            Мне трудно установить точную дату вечера. Фотографировал супруг Ольги Алексей Кузнецов, и на снимке, мне им подаренном, я поставил дату 1-е августа. Подарила мне своё фото и Ольга, но там под ее дарственной надписью стоит 1-е сентября. Возможно, это произошло в день, когда снимки уже были готовы, т.е. через месяц после вечера. А возможно, Ольга проставила правильную   дату вечера, а я  месяцем ошибся, – ведь логично предположить, что действо состоялось не в разгар каникул, а в день начала нового учебного года. Вот, мол, в гости к будущим педагогам пришли ленинградские поэты. Напомню, кончались восьмидесятые –  времена судорожного общественного энтузиазма...
            Вот надпись, сделанная мне на фотографии Ольгой Бешенковской:
            Мише на память от кочегара ЛГПИ им. Герцена по случаю выступления там в качестве пиитов...
             «В качестве пиитов...»  Ольга, напомню,  создала тогда объединение «поэтов-кочегаров» с шуточным названием «ТОПКА»  –  Творческое объединение пресловутых котельных авторов. Но это тема для отдельного доклада.
            После вечера, как водится, выпили, и уже позже Ольга говорила мне, что у нее хранится снимок, на котором мы сидим под памятником Ленину (где там он стоял в институте Герцена?) в весьма веселом виде...
            Второй вечер состоялся без малого через пятнадцать лет и уже в другой стране – в Германии, куда я приехал в 2002 году, а Ольга – несколькими годами раньше.  Закончились девяностые, времена неосуществленных надежд. Я оставил инженерное дело и ушел в журналистику, работал в еженедельниках «Невские ведомости» и «Невский глашатай» под началом Вадима Михайловича Тареева (1929 – 2004). А потом начались путинские «нулевые»... 
            21 февраля 2004 года в городок Эсслинген под Штутгартом приехала группа литераторов из Нюрнберга. Ольга задумала «матчевую встречу» поэтов этого города и Баден-Вюртемберга.  Большой материал о вечере дала  газета «BW Новости». Фотографии делал, как и тогда в Ленинграде, А. Кузнецов. Я, помнится, читал по своему сборнику «Слова на ветер», – последнему, вышедшему в Петербурге в 2002 году.
            Это была наша последняя встреча с Ольгой (если не считать мимолётную на Штутгартском вокзале в апреле того же года). Позже переписывались, перезванивались, и я еще успел поучаствовать в третьем выпуске альманаха «ВЕК ХХI», составленном Бешенковской для издательства из Гельзенкирхена «Edita Gelsen», и выпущенном в том же 2004 году. 
            Замечу, что седьмой выпуск этого альманаха в 2007 году довелось составлять уже мне, и открыл я его очерком Алексея Кузнецова и стихами петербургского поэта Алексея Давыденкова (ныне уже покойного), посвященными Ольге Бешенковской, и большой подборкой ее стихов.
            Вечер в Эсслингене удался. Мне, сравнительно недавно на тот момент приехавшему в Германию, показалось было, что и здесь существует довольно бойкая литературная жизнь.
            А если посмотреть с другого берега, с отзыва самой Ольги Бешенковской:
            Михаил Окунь – так же, как и многие из нас, - дитя либеральных 60-х. Но не тронул его угрюмых строк ветер ни комсомольской, ни даже, уже в наше время, Перестроечной романтики. Я бы даже сказала, что он – антиромантик. Во всех своих пяти вышедших книжках. И при этом – поэт. Серьёзный поэт, честный, горький, своеобразный. Мы встретились после многолетнего перерыва, потому что два года назад судьба перенесла его из Петербурга в Аален. Он и сейчас смотрит вокруг внимательными, всё подмечающими глазами. Наверное, копит впечатления для новой книжки, посвященной своей второй жизни – в Германии. А материал, действительно, есть, например, квартирная хозяйка Миши, которая приняла его – почти буквально – как сына, увидев в появлении постояльца Знак Судьбы: его день рождения совпадал с датой безвременно умершего... Чем же не тема?
 Впрочем, позже эти ожидания не оправдались. Хотя, возможно, она и была бы таковой, останься Бешенковская  в живых.
            Ольга, как хозяйка вечера, была гостеприимна и оживлена. Глядя на нее невозможно было представить, что через каких-то два с половиной года ее не станет...
            В заключение хочу привести стихотворение Ольги Бешенковской, по первой строке  которого названо это эссе:
***
 
Ничего не изменила заграница.
Разве только поулыбчивее лица.
 
Разве только виды более гористы.
И не снятся с первым снегом – декабристы...
 
Разве только  (уж не этого ли ради...)
С дрожью шепчущие губы – в шоколаде...
 
Да торчит как на помятом хулигане
Синтетический колпак на пальтугане...
 
Лучше было в этот мир явиться кошкой,
Чем зачуханною теткою с картошкой
 
С мужиком на хмурой шее да с дитями...
Ноют ночью заусенцы под ногтями...
 
Помереть бы тихо-тихо, без мучений,
Не нарушив гул и глянец развлечений...
 
Я увидела Париж, чего же боле...
О покое помолюсь, а не о воле.
 
В этой жизни мне и скушно, и натужно,
А другая... Коли нет – так и не нужно...                                                                                                                                                                                      Aalen, апрель 2016
 
Полностью согласен с Михаилом: да, литературная жизнь, как в Германии, так и в России потеряла без лидера Ольги Бешенковской всю остроту и привлекательность, что ей была свойственна. И тоже уверен, будь Ольга жива, этого бы не произошло.
 
 
Глава 3. «Эдита»
 
Хочу продолжить тему, начатую в предыдущей главе, и рассказать более подробно о третьем выпуске международного альманаха «ВЕК ХХI», тем более, что рассказ о нем ведет составитель и художественный редактор Ольга Бешенковская.[2] Но сначала анонс: «Вышел в свет весомый (700 граммов) и серьезный (хотя и с разделом юмора) международный альманах «Век ХХI», 40 авторов, большинство которых живет в Германии. Проза, поэзия, критика, эссеистика.» Корреспондент газеты Александр Фитц, о многом спрашивает О.Б., в том числе и об «Эдите». И вот её ответы.
Альманах «Век ХХI» придумала не я в прошлые годы вышли уже два одноименных выпуска. Это был как бы ежегодник «Эдиты», но нынешний действительно необычный: он представителен почти как телефонная книга. Еще бы один такой том – и можно было бы сказать, что почти все достойные авторы, пишущие по-русски в Германии, «отметились».
Далее Ольга своеобразно рассказывает об Александре Барсукове, ответственном редакторе всех книг, выпускаемых «Эдитой»:
            «Эдита» – это … Барсуков. Точнее, так звали девушку, которой Александр залюбовался в поезде, когда несколько лет назад возвращался с Фрвнкфуртской книжной ярмарки и раздумывал, как назвать литературное объединение, которое он организовал у себя в Гельзенкирхене. Загадал на имя случайной попутчицы… Постепенно литобъединение «Эдита Гельзен» стало виртуальным, а потом переросло в одноимённое издательство.
            На что корреспондент Александр Фитц вполне резонно замечает:
            Романтическая история. Простите, но я уже что-то запутался… Ольга, Эдита, Александр… Какой-то треугольник получается…
            - Нет, здесь совсем другая геометрия, я бы сказала: две параллели, которые чудесным образом пересеклись. Дело в том, что, когда Барсуков выпускал свой первый «Век», я ещё редактировала литературный журнал «Родная речь». Мы обменивались дружескими письмами и нашими «печатными изделиями», подсказывали друг другу интересных авторов. Барсуков искренне огорчился, когда «Речи» не стало. И сразу же хотел «реанимировать» издание на своей базе. Но для регулярно выходящего профессионального журнала база была еще, что называется, «жидковата»… А несколько месяцев назад Александр предложил мне заняться «Веком XXI» в качестве составителя и соредактора альманаха, и мы задействовали «авторский корпус» той самой «Родной речи». Но в нем присутствуют и другие, недавно приехавшие писатели, а также талантливые авторы из нескольких стран, попавшие в наш «Век» по «гостевой визе»…
            Здесь также нельзя не привести мнение Ольги о Барсукове:
            Александр Барсуков – человек загадочный: кого только ни напечатал он за эти годы в литературных журналах и альманахах литературного объединения «Эдита», кому только ни выпустил книжек в своём одноимённом издательстве в Гельзенкирхене, все пишущие в Германии его уже, кажется, знают...
            Могу подтвердить, что, благодаря О.Б., не только издал несколько книжек в издательстве «Эдита Гельзен», но даже лично познакомился с Барсуковым…
А читающие? Почти нет. Всё дело в том, что к себе как к автору он относится гораздо требовательнее, чем к другим. Прозаик Александр Барсуков точен в каждом слове, интеллектуален, интеллигентен. Его литературные учителя, можно сказать, - латиноамериканцы: Кортасар, Борхес. Новую тогда для нас литературу узнал и полюбил еще в молодости, когда был инженером, когда учился в аспирантуре. Он, кстати, и здесь занимается отнюдь не только книгоиздательством, деньги зарабатывает в одной небольшой фирме, трудом, можно сказать, и умственным, и физическим, иногда целыми неделями на колёсах... А по выходным и по вечерам выпускает чужие книжки. Когда пишет – не знаю, наверное, по дороге, в мыслях, ещё без бумаги и без компьютера...Любая несправедливость вызывает у меня желание с ней поспорить, а тот факт, что Барсукова практически прочесть негде, – безусловно, несправедливость. Эта публикация – одна из немногих и нечастых возможностей для читателей встретиться с Барсуковым-писателем...
Возвращаясь к статье, отмечу, что далее Ольга не просто перечисляет всех авторов «Века», но дает еще краткую характеристику их текстов. И, пожалуй, самое запоминающееся в конце статьи:
Критика нужна. Критика – это путеводная звезда литературы. Главное здесь не кого,  а что и как… К сожалению, в наши дни литературная критика почти отсутствует. Или приятельские (а то и покупные) дифирамбы – или действительно мстительные помои, выливаемые на автора и не имеющие по сути отношения к его произведениям. <…> Юрий Кудлач (Ганновер) – вот образец критики, можно сказать, хорошего тона – преподает урок Минне и Игорю Полянским. Без оскорблений, без интриг, с симпатией к авторам книжки «Классическое вино» и с огорчением, что книжка не получилась, он доказательно опровергает абзац за абзацем. <…> И наконец довольно резкие и местами спорные размышления о литературе в эмиграции Али Алиева (Шарлахберг). И это, на мой взгляд, хорошо, что спорные. В окончательных же выводах с автором не согласиться нельзя: «…Есть литература и литература. Любовь и долг, жизнь и смерть – темы абсолютного приоритета…» Я тоже думаю, что всем надоели пестрящие немецкими словами «хождения по амтам» и «истории болезней», которые пачками приходят в газеты и журналы, потому что авторы подобных рассказов полагают, что это и есть литература… <…>
А литература – это именно любовь и долг, жизнь и смерть. Так было и будет всегда и везде. Приоритеты не меняются, когда писатели и читатели проходят таможню и оказываются по другую сторону границы. Тем более что и границ в мире становится всё меньше… Собственно, это мы и хотели сказать альманахом «Век ХХI»
Еще раз напомню, статья опубликована почти четырнадцать лет назад, а до чего всё сказанное Ольгой до сих пор актуально. Самое интересное, что эта Ольгина актуальность затрагивает сегодняшние дискуссии об Украине.[3]
   «Знаете ли вы украинскую речь?»… Гоголевский вопрос звучал для нас чисто риторически. Мы знали. Мы с детства любовались таинственно светящимися закатами Куинджи в Русском музее, летом родители снимали для нас, продрогших ленинградских заморышей, дачи в белых мазанках над густым гуталиновым чернозёмом, из которого произрастало, и колосилось, и наливалось сочным солнцем всё, что только может уродиться на многострадальной земле, а потом дома, в ещё тёплых сентябрьских очередях за арбузами то и дело звучало крутобокое, звонкое слово «кавун», привычное русскому уху также, как, скажем, «хлопец» или «здоровеньки буллы».
           И ещё была незаурядная дружба с замечательным киевским поэтом Юрием Капланом,
совместно с которым был издан альманах русскоязычных украинских авторов «КИЕВСКАЯ РУСЬ» при участии и поддержке Мюнхенского филиала Толстовского фонда.
  
Глава 4. Журнал «Родная речь»
 
            Содержательный разговор о жизни и творчестве Ольги Бешенковской, в частности, о журнале «Родная речь» ведет писатель Инна Иохвидович в следующем очерке.                                                                   Ольги в Штутгарте
Обе - Ольги; обе - петербурженки, вторая, правда, родилась в 1947 году в Ленинграде, (упорно именуя его в своих эссе Ленинбургом); одна, Великая княжна, потом  Великая княгиня — Ольга Николаевна Романова, родившаяся во дворце, дочь императора Николая 1, вторая, -  Ольга Юрьевна Бешенковская, дочь инженера-экономиста, фронтовика, выросшая в коммуналке; Ольга Романова вышла замуж за наследника Вюртембергского престола Карла, ставшего впоследствии королём и переехала в Штутгарт, где стала королевой. Ольга Бешенковская тоже переехала из Санкт-Петербурга в Штутгарт в 1992 году, но эмигранткой; обе похоронены в Штутгарте...
Имя королевы-благотворительницы, любимицы народа известно всем штутгартцам, оно и в названиях улиц и тупичков, больниц, различных филантропических организаций и гимназии... И сегодня  работают эти,  основанные Ольгой Николаевной, учреждения.
Ольга Бешенковская тоже снискала славу, скандальную, правда, среди жителей «русского» Штутгарта.  Её имя даже и сегодня, через уже многие годы после смерти, и ещё раньше, после публикации «Дневника сердитого эмигранта», разделяет людей, говорящих и мыслящих по-русски на два лагеря, её апологетов и столь же яростных противников... Нужно сказать, что незатухающие споры вокруг «Дневника» подогреты были ещё и предсмертным изданием книги Бешенковской «Травля», что явилась как бы его продолжением, но где уже напрямую были названы имена и фамилии  ныне живущих «новых» штутгартцев...
Судьба русского поэта нелегка, а именно им — поэтом (не любила она «поэтесса») и была Ольга Юрьевна. Извечное противостояние Поэта и Власти не обошли и её стороной. В 1980 году она получила от силовых структур запрет на свою профессиональную, журналистскую деятельность. И, тогда она спустилась в н и з,  в котельную, став кочегаром дома, в котором некогда обитал Осип Мандельштам. Как не вспомнить его: «Чего добились вы? Блестящего расчёта: Губ шевелящихся отнять вы не смогли» И там, в подземелье, в содружестве, как и она, изгоев, возникла «ТОПКА», машинописный альманах: «Творческое   Объединение Пресловутых Котельных Авторов». Ведь, как известно, именно изгои и есть  избранники,  и последние становятся первыми, как альфа и омега… .
Перебравшись в Штутгарт в 1998 году,  я тут же услыхала её имя. Тогда  в журнале, редактором,[4] которого была она («Родная речь») и был опубликован «Дневник».
Только зимой 2000 года я решилась позвонить Ольге Юрьевне. Услыхала её хрипловатый, прокуренный голос. Она пожаловалась, что «Родная речь» прекращает своё существование из-за отсутствия спонсоров. А ведь это издание, после того, как «Грани» переехали в Москву, было единственным  русскоязычным «толстяком» на немецкой земле. Конечно, было обидно, тем более ей, особенно, сумевшей за два года создать «круг авторов». Те, кто занимался редактированием журналов или альманахов, знает насколько это сложно, подчас на это уходят целые десятилетия.
Как-то так всё складывалось, что познакомиться нам с Ольгой Юрьевной, лично, не удавалось. Хотя я годами наблюдала за ней, её литературной деятельностью, читала новые, появлявшиеся в печати публикации. Она же входила в редколлегию журнала-ежегодника «Студия» Александра Лайко, стояла у истоков создания журнала «Зарубежные записки» Даниила Чконии, вела «литературные странички» в некоторых изданиях, часто появлялась на страницах русскоязычных газет Германии. Наверное, моё представление о «литературных генералах», мешало мне встретиться с нею. Она мне казалась именно такой, хоть я полюбила её поэзию.  Впоследствии, обнаружилось, что не только я издалека наблюдала за нею, но и она за мной?! Для меня это было неожиданно. Она прочла мою первую книжку, и на кое-какие рассказы откликнулась, как мне передавали, сердечно. О некоторых, явно недолюбливая, как я поняла, «интимную» тематику, не сказала ни слова. Тогда прояснилось, что Русский Эрос осознаётся ею, как молчаливый и холодный, как любовь-жалость... И, была она, по-своему, б права, в русской классике это действительно так, и даже в набоковской «Лолите», этом романе о «рождении любви» всё сказано почти классически...
Ольга Юрьевна, (она и каждого человека называла по имени-отчеству, и сама не любила, чтоб называли её только по имени), эта русская, только русская особенность имени-отчества, во всём остальном мире у человека нет отчества. И,  это, в нашей «новой» жизни было удивительно, у неё была какая-то особая, можно сказать мистическая, связь с отцом, и когда называли её  имя, связанное с его, то, как бы многократное звучание, ещё больше связывало их, пусть и посмертно.
Впервые я рассмотрела Ольгу Юрьевну на вечере Игоря Ефимова, приехавшего в Штутгарт русского писателя, живущего в США, основателя и владельца издательства «Эрмитаж».  Она оказалась женщиной плотного телосложения, с копной непослушных волос; внимательно, зорким взглядом всматривалась она в каждого  человека, и, если он ей нравился, то глаза её светились, а улыбка и вовсе преображала лицо,  как и глаза, оно начинало будто бы подсвечиваться  изнутри... Да и  все  фото,  сделанные её мужем Алексеем Кузнецовым, точно совпадают с тем, что я увидала тогда, впервые. Вот что значит любящий взгляд...
Стали мы с нею перезваниваться, вернее звонила она, мне было не очень удобно отрывать, точнее возможно «вырывать», поэта из неведомой мне, увы,  с т и х и и...
 И говорила обычно она, я слушала: о стихах, о прозе, о литературе. «Блажен, кто о пустом не говорит...» писала она в своём стихотворении. Всегда, слушая её, я вспоминала Франца Кафку, он говорил о том, что разговоры не о литературе ему не интересны.
А вот какими видела рассказы Инны Иохвидович Ольга Бешенковская:
У плохих авторов герои говорят каким-то нечеловеческим языком, как роботы или, в лучшем случае, - как вожди с трибуны, а у хороших – каждая травинка имеет свой голос, а так называемых неодушевлённых предметов и вовсе не существует...
До этого цикла рассказов я не подозревала, что Инна Иохвидович – такая, если можно так выразиться, «фетишистка»: ходит по своей квартире в Штутгарте, да и по другим домам – тоже, и подслушивает, о чем шепчутся вещи...
Не знаю, может и в родном Харькове, и в Москве, где она училась в Литературном институте, были у неё такие странные наклонности, но в то время и в том царстве-гoсударстве о них благоразумнее было помалкивать.
Потому что вещи – не люди, им чувство осторожности не свойственно, неискренность – незнакома, они что захотят – то и скажут... А повидали они на своём веку так много, что еще и внукам нашим хватит записывать.
 Инна Иохвидович назвала этот свой цикл рассказов «сказками». Напрасно, мне кажется. Я бы метафорически обозначила его так: «Вещественные доказательства»...
   Я не была  её конфиденткой, в том смысле как Анна Ахматова у Анастасии Чеботаревской, но разговоры в последние полгода или восемь месяцев её жизни стали доверительными. Ольга Юрьевна призналась мне, что раньше не хотела читать мою вещь «Скорбный лист или история моей болезни», сказала, что не заболей она, то точно бы, не прочла. И тогда же призналась, что и у неё есть комплекс вины перед покойной матерью (как и у меня в этой новелле). Это как-то особенно сблизило нас, из-за наших мучений, оттого, что обе когда-то «не долюбили». Она, как и я, тоже заболела этой загадочной, смертельной болезнью, название которой, большинство людей не хотят даже произнести вслух, оно как бы табуировано. Ольга Юрьевна же говорила о ней просто: «У меня рак, вот врачи дали мне полгода, но чудится, что проживу дольше...» И раздавала заболевшим этой болезнью присланные ей со всего мира лекарства, народные и иные снадобья.  Она не хотела, чтобы кто-то из добрых знакомых приходил её навещать. Не хотела, чтоб видели её болеющей, к тому ж, в последние месяцы жизни она много работала, над своим поэтическим циклом «Диагноз», а особенно над составлением книги поэтов и писателей — инвалидов.  Написала проникновенное, до слёз потрясающее, эссе — вступление к этой последней книге «Люди мужества». Приближающаяся, неумолимо смерть не могла и не смогла отвлечь её от исполнения, понимаемого ею долга перед Литературой.
Свой последний день рождения, 17 июля, она естественно не праздновала, но множество людей её поздравило по телефону, поздравительными открытками и письмами... Она по-прежнему не хотела, чтобы её видели смертельно больной, щадила чужую психику….
«Но величайшей трагедией духа является то, что рано или поздно он сдаётся плоти. Рано или поздно душу душит больное тело; рано или поздно исчезают всякие мысли, кроме мыслей о боли...»,- писал когда-то болезненный, болевший с самого детства, и до конца жизни Олдос Хаксли. Я  считала это аксиомой, вся жизнь подтверждала сказанное английским писателем...
Но Ольга Бешенковская умирала с редким достоинством, не жалующаяся, сосредоточенная  на литературной работе, читающая, несмотря на боли, Осипа .Мандельштама, продолжая  думать о Марине Ивановне, она явила собою пример того, как надо  умирать! Ещё за четыре дня до кончины она говорила о своем материале, отосланном в «Неву»!  Она подарила мне, через мужа, свой последний прижизненный сборник «Беззапретная даль» с трогательной надписью.
В ночь с  четвёртого  на пятое сентября 2006 года она отошла,  преставилась,  мученица.
Её последнее стихотворение, за несколько дней до смерти было обращено к  мужу — Алексею Кузнецову. Нынче оно опубликовано в «Северной Авроре» и читать его без слёз невозможно.
Когда бываю я в Старом Дворце Штутгарта, то спускаясь  в крипту, где похоронена королева Ольга, Великая княгиня Ольга Николаевна Романова, всегда вспоминается мне и Ольга Вторая. 
 Тихо, зелено, распевают птицы и не слышно шума на главном штутгарском городском кладбище. Здесь, под небольшим камнем, покоится урна с прахом Ольги Юрьевны Бешенковской. На камне выбита надпись на немецком языке: «Ольга Кузнецова, урождённая Бешенковская 17 июля 1947 —  4 сентября 2006 года, русский поэт.
 
                                   
Глава 5. «Травля vienvassen 22 и далее…», 2005
 
            Сначала мнение о книге Игоря Смирнова-Охтина.
            Оля уехала в Германию в 1992 году. Она с мужем спасала своего больного сына. Спасли. Перед отъездом состоялся ее прощальный литературный вечер. В двух отделениях. В первом — она, во втором — ее литературные ученики. Три петербургские газеты, как написала потом Оля, “…вдруг дружно проснулись и пожелали доброго пути еще одной поэтессе, впервые назвав ее известной”.
“Мне кажется, что я и в самом деле хорошая, — писала о себе Бешенковская. — Но отнюдь не потому, что формально состою членом нескольких престижных творческих Союзов в России и в Германии, и не потому, что вышли уже десять моих поэтических и прозаических книжек на русском и на немецком языках, а публикации в периодических изданиях перевалили за тысячу. И даже не потому, что издаю при каждой возможности своих коллег, составляю сборники, альманахи и антологии. Всего этого могло бы не быть, и до 1985 года казалось: не будет...
Я, наверное, все-таки хорошая, потому что в детстве однажды бросилась на рельсы перед разгоряченным, красным лицом трамвая, спасая бездомную собаку. И с тех пор всегда поступала так, не раздумывая. Всю свою жизнь я пыталась заслонить тех, кого линчует толпа. И тогда толпа принималась уже за меня...
Я, наверное, все-таки хорошая, потому что люблю своих друзей и стараюсь быть снисходительной к недругам. А так — биография как биография: училась, трудилась, женилась... (Именно женилась: я никогда не была за мужем, все они, так почему-то получалось, были за мной...) Рискну повторить банальность: моя биография — в моих эссе и стихах”.
Через восемь лет поехал в Германию и я. Планировал полугодовую прогулку, да подзастрял. Сначала подзастрял в общаге для приезжих, для таких, как я, третьим идиотом на тринадцати квадратных метрах, на второй полке.
— Игорь, приезжай на недельку. Переменишь обстановку, поживешь в нормальных условиях. Вдоволь наговоримся. 
Приехал. Приехал в Штутгарт. Добрался до ее квартиры. Уселись друг против друга. Сладкую болтовню запивали горьковатым пивом. Оля вручила мне экземпляр журнала с моей повестухой. Журнал, который она создала и редактировала, ее литературный толстячок выходил под пионерским названием “Родная речь”.    
— А хочешь почитать мою повесть? Документальную. На нее уже острая реакция…  
Я уселся на ее балконе и принялся читать. Повесть была большая, в трех журнальных номерах. Чтения хватило на несколько дней.   
Надо сказать, Оле и раньше удавалось писать иногда такое, что тоже меняло ее жизнь. Работая с Сергеем Довлатовым за соседними столиками в заводской многотиражке ЛОМО, Оля иногда писала такое, что не очень-то нравилось партийным хозяевам Питера, и когда в очередной раз что-то такое написала, партийные хозяева сказали: “Хватит”.
“Хватит — так хватит”. И Оля сменила перо журналиста на фартук кочегара газовой котельной.   
А вообще, говорить что-то такое, что-то прямо противоположное мнению всех, дело наиблагороднейшее. Независимо: прав ты или не прав. Судите сами. Когда мы уверены, что белое — это белое, то червоточина сомнения: “не черное ли это, все-таки?” живет в нас и мешает жить счастливо. А тут кто-то возьми и крикни: “Да это же черное!” — озвучит наше сомнение. Конечно, вне всякого сомнения, мы зашикаем его! А зашикав, сможем жить спокойно. А если когда-то выяснится, что ЭТО, действительно, было черным, — тоже ладушки, к повороту готовы, слышали такое, и даже как будто сами к мнению склонялись, да и не “как будто”, а — точно, и даже почти в этом были уверены, вот только никому не говорили, чтобы не смущать, а так-то, вообще, — да.
Бешенковская Ольга Юрьевна от молодых своих лет высказывала суждения, независимые даже от мнения друзей — а это очень сложно, быть независимым от мнений своего круга общения. Она не имела такого свойства — таить свой взгляд на жизнь, на всякий предмет нашей жизни, на всякое обстоятельство.
Приехав в Германию и оглядевшись, и поварившись три года в иммигрантской общаге, и помыкавшись в немецких “амтах”, то бишь с немецкой бюрократией, и насладившись общением с отдельными представителями “мы — советский народ”, Оля написала документальную повесть под названием: “Viehwasen, 22. История с географией, или ДНЕВНИК СЕРДИТОГО ЭМИГРАНТА”…
Повесть начиналась фразой, точнее — абзацем, который круто изменил жизнь Оли Бешенковской в Германии.
“Господи, как я ненавижу людей! Особенно немцев и евреев. Нет, все-таки евреев и немцев…Впрочем, и русские с их хитрожопыми лицами были не лучше. Но евреи и немцы…”
Что же случилось потом, что могло случиться такое, чтобы круто изменить жизнь поэта?
Прозорливый читатель, вероятно, догадался, что началась некая кампания. Началась охота за ведьмой. Именно так! Началось то, что будет потом названо “травлей”. Для организации всякой травли нужна организация. Была организация, была. Создалась. Содеялась. Собралась. Группа волонтеров. С интересами в травле разнообразнейшими. От дремучего средневекового сектантства с его хотя и бескорыстной, но зоологической злобой, до интриганов корыстных — издателей журналов, которым ошельмовать конкурирующего редактора — нормальный бизнес. Но это — полярные субъекты. А самое боевитое подразделение — между полями. Вчерашние мелкие партийные функционеры типа секретарей цеховых парткомов, которые в антисемитском государстве не только пытались компенсировать свой национальный “дефект” партийными билетами и мелкими партийными должностями (на крупные не пускали), но, выслуживаясь перед властью, принюхиваясь и выискивая душок сионизма, по полной программе гнобили других евреев — своих соплеменников. Теперь, в новых палестинах, эти вчерашние “выкресты”, заделавшись праведными и правильными иудаистами, охотятся в Германии за новой дичью — антисемитизмом.
Как же проходила эта травля? А очень разнообразно. Помимо публикаций всякого рода и уровня, велась большая организационная работа по срыву литературных вечеров Бешенковской, делались попытки оборвать человеческие и литературные связи поэта (нажимы в доверительных беседах, с миленькими угрозами, дескать, тогда и с вами никто дела иметь не будет), телефонные звонки и письма, среди них и подметные, в газеты и журналы, которые печатали Бешенковскую, в том числе и выходящие в России. Донос в Центральный раввинат о том, что “некая такая”, приехавшая по еврейской халяве, напечатала антисемитское произведение. Облыжные доносы в финансовое немецкое ведомство. Анонимные вложения (листовки) в эмигрантские газеты. А еще время от времени измененные, как в дурных детективах, голоса смачно матерились в телефонном аппарате Оли, и однажды прозвучала угроза, что на нее должна наехать машина. А когда “…в тихом бюргерском мире вспыхнула эпидемия паники, связанной с порошком сибирской язвы, я — один за другим — получила два конверта с белой порошковой массой в голубых точечках (наверняка стиральный порошок. — И.С.-О.) и трусливой запиской — печатными буквами — “Смерть врагам еврейского народа”. Это цитата из воспоминания Бешенковской.
Теперь настало время ответить на вопрос, который уже созрел у читателя, не знакомого ни с поэтом Бешенковской, ни с ее документальной повестью: “За что ее так? Всякая травля, конечно, — мерзость, но что за “повествование”? Действительно ли антисемитское?”
И тут правильнее мне будет помолчать и отдать повесть на рецензию другим.
Писатель и литературовед И. Порудоминский (Кельн):
“Читал Ваше повествование и радовался его силе, неожиданности, точности (…) вот прочитал еще раз (в “Октябре”¹) и снова был захвачен энергией и пластикой Вашего слова. Хорошо, что Вы (и как Вы) написали это. Всего Вам доброго”.
Писатель Андрей Кучаев (Мюльхайм):
“Ваша вещь — хороша, тонка, искренна, это почти новый жанр. Мне больно слышать Вашу правоту уже в прочитанных “откликах”… судят безвкусно, безграмотно, а в голове только одно: конкурентный зуд, “борьба” за место под здешним маленьким солнцем…”
Писатель из Петербурга Михаил Городинский (Аахен):
“Мне читать было интересно от начала до конца, несмотря на прилипавшее по мере продвижения чувство или, может быть, благодаря ему: тебя делают свидетелем, ты слышишь и видишь то, что сам почему-то тщательно прятал, прячешь — в подушку, в стакан, в дневник, в частный разговор, в молчание, наконец…”
Художник и прозаик Ю. Лейдман (Бохум):
“Прочел Ваш “Дневник сердитого эмигранта”. Смеялся так, что стены содрогались и окна звенели. Так “гогочут” у Репина “Запорожцы”… Представляю, что многие Вас не поймут или не захотят понять. Дураки и идиоты будут неистовствовать, вопить и размазывать сопли на своем безличии. Этот глупый и ничему не научившийся мир творит похвалу только глупости. Вы — “за всех — противу всех”. Мне нравится многосложность и резкость Вашего характера, которые связаны с честью и достоинством. Вы не только лирик, но и гневный, яркий сатирик, у Вас есть слух на будущее… Вы справедливо бичуете евреев, русских, немцев, бичуете с талантом классического сатирика… Читая, видимо, кем-то организованные нападки на Вас, заклинаю: признак таланта и знаменитости художника, а потом — его общепризнанности заключается не в количестве, а в качестве признания. Спасибо Вам за все”.
“Именно лиричность повести, определенная тем, что автор — поэт и по литературному опыту, и по жизни, делает ее Литературой. Лиричность повести не только в страстных, личных, иногда интимных стихах, вписанных в прозу. Лиричность повести — в стиле изложения событий, личных переживаний, даже в самых ядовитых высказываниях. (…) Поэт не против толпы. Он над ней. Он над толпой евреев, немцев, эмигрантов, профессоров из Москвы и черновицких торговцев. Он не против евреев и не за немцев. Он против тех, кто в родной речи называется хлестким словом “чернь”. Он не за тех, кто с умным видом рассуждает про “трактовку парадигмы у Кафки”, а потом обманывает гадко и мелочно. Он симпатизирует людям независимо от их национальной принадлежности, образования и происхождения. Он за тех, кто по духу своему не принадлежит к толпе (отличаться от толпы ростом, носом или родным языком необязательно)”. — Николай Михайлов, он же — Костик, один из персонажей повести.
“…Вашу повесть мама “пустила по рукам”. Приличная публика смеется от души. Многие задеты из-за принадлежности к “нелюбимому” народу. (Пишу, зная Вас, это прилагательное в кавычках…) Но “сердцу не прикажешь”, и невозможно обязать автора литературного произведения горячо и самозабвенно любить своих героев. Тем более таких… Я не думаю, чтобы Салтыков-Щедрин или Гоголь пылали страстью к своим персонажам. Но последние не стали от этого менее правдоподобными”. — З. Гдалевич (Франкфурт-на-Майне).
“Прочитала книгу, многое вспомнилось. Много было тяжелого, необъяснимого. Все! Казалось, жизнь закончилась. Хорошее все уже позади (…) Теперь, оглядываясь назад, когда все позади, смеюсь, читая грустную, очень грустную остроумную историю, написанную добрым, совсем не сердитым человеком, которого я узнала и полюбила за эти годы…” — Н. Линде (Штутгарт).
“Что же вменяется в вину автору? Опираясь на выслушанные мною негативные отзывы, рискну сделать вывод:
а) критическое восприятие страны проживания;
б) критическое восприятие евреев;
в) резкость суждений.
В первом вопросе я с Ольгой Бешенковской мало солидарен, так как воспринимаю многие вещи иначе. Но это же не повод лишать точку зрения и позицию автора права на существование.
Другое дело — евреи. Уточняю: бывшие советские евреи. Тут я хочу снять шапку, поклониться баракам и сказать: “Спасибо тебе, Viehwasen, 22, за то, что помог мне узнать мой народ”. Одно дело, когда несколько миллионов евреев рассеяны по Союзу. И совсем другое дело, когда двести из них собраны вместе. Немало людей с прекрасными человеческими качествами посчастливилось мне узнать за время жизни в хайме² . С некоторыми из них и по сей день дружим или поддерживаем отношения. Если бы такие люди преобладали… Увы. (…) К сожалению, хитрость, граничащая с подлостью, встречалась не так уж редко. (…) Ряд черт еврейского менталитета не остался незамеченным Ольгой Бешенковской.. И вот ее повесть вышла в свет. (…) Лавиной прошел слух, и журнал уже не достать и не найти, на прочтение записываются (…) И кто-то, дочитав до конца, не обнаруживает о себе ничего. Это, может быть, еще обиднее. “Меня там просто не заметили, хотя я там тоже была!” Ну а если кто-то узнал себя в повести, несмотря на измененное имя, значит, образ схвачен правильно и написано верно. Но какой неповторимый шанс появился высказать свою преданность синагоге! (Ведь и ее не обошел вниманием автор повести.) И организуются походы с заверениями и клятвами в непричастности и несогласии; и делаются переводы “нужных” мест на немецкий; и услужливо подсовываются “пострадавшим”. А сами “пострадавшие”, может быть, и не чувствуют себя такими уж пострадавшими, но их же не оставят в покое угодливо суетящиеся дамочки, способные сделать любого гораздо несчастнее, чем он есть. В общем, критика на евреев в повести вовсе не беспочвенна. Слышу немой вопрос: “А ты сам кто?”. Отвечаю: “Не волнуйтесь. В моей родословной не было ни одного нееврея”. — Евгений Смертенко (Штутгарт).
“Когда антисемиты берутся за прополку негодного для них еврейства, нас это не устраивает. Когда проводит гребенкой против нашей шерсти свой брат (сестра), мы прикладываем пальчик ко рту: “Тс-с-с! Не забывайте об антисемитах!” (…) Эту прозу не проглотить зараз. Перечитывать фрагменты — удовольствие. Такой афористичной прозы не читал много лет. Не у кого. О чем ее проза? О евреях и немцах? Увольте! Вообще совсем не о них. И ее душевную возмущенность понимаю с другой, изнаночной стороны. (…) Ее протест — против затаскивания в узкий коридор еврейства без ее воли — там, на родине. Ее протест — против неизбежности считаться немкой, иначе будет не так, как у всех, а это — такое же гетто. Протест против любого загона, любой ограды, пощелкивания кнутом, да еще с собаками по бокам. Кому понравится? А поди же, нравится многим. И многие хотят. Я знаю одного моего “единоплеменника”, живет в Германии восемь лет, насобачился по-немецки и даже со мной, знающим его более тридцати лет, говорит на этом языке. И все же прекрасно понял меня, когда я его по-русски… Память же какая!” — Владлен Таран (Берлин).
“Кажется, в России было много тяжелее, даже если судить по тем довольно скупо сообщаемым подробностям, что находишь в книге: работа в котельной, десятилетиями взносы за кооперативную квартиру, и квартира-то — однокомнатная на пятерых, так что рабочим кабинетом становится сиденье унитаза со столом — стиральной машиной. Но, как ни странно, похоже, со всем этим что-то примиряло. То ли набоковский прецедент с ванной — рабочим столом, то ли своего рода гордость поэта, знание о том, что русские писатели никогда у кормушки не толпились и не от жирного пирога питались, но, неприхотливые птицы небесные, довольствовались тем, что из Божьей длани перепадало. А может, примиряло с убогой обстановкой философское утешение типа: так заведено, ничего не изменишь. А тут — заведено иначе, да идет не по-заведенному, не по “орднунгу”. Искупление исторической вины оборачивается попыткой откупиться, унизительной подачкой — унизительной потому, что за нее бороться приходится, и в выигрыше тот, чьи локти сильнее. Согласимся, малоприятное зрелище — встреча скупых и презирающих (что в самой природе роли) дающих и жадных и ненавидящих (опять-таки в самой роли заложено) берущих. (…)
Кажется, в том их, русских книг, натура или врожденный дефект: их порождает накренившийся под ногами пол, сместившийся угол зрения, утрата душевного равновесия — и они прекращают жизнь, когда порядок восстановлен; впрочем, не они ли и подготовили возвращение к жизни и порядку…”. — Е. О’Морфи (“Знамя”, 1999, № 5).
Пожалуй, хватит. Потому что, если кто-то пожелает сформировать свое мнение о повести, журнал “Октябрь”, перепечатавший ее, раздобыть не так уж сложно.
После публикации повести в “Родной речи” одна живущая в Мюнхене журналистка позвонила Оле: “Ольга, скажите, “ненавижу” — это позиция или поступок? — “Конечно, поступок”, — сказала Оля.
Предполагаю… а сказать точнее — почти уверен, а если быть правдивым до конца — уверен абсолютно, что ответ не заключал полной правды. Ее “ненавижу” — не только журналистский ход, напрягавший — буквально в момент! — читательское внимание. Ее “ненавижу” шло под ручку… нет, не с позицией — когда это ненависть была позицией, а… с эмоцией. Потому что мгновенно вспыхивающая неприязнь и даже ненависть — дело нормальное для нас, несовершенных.
В эмиграции с удивлением, а порой и с ужасом узнаешь, сколь разнообразен “мы — советский народ”. Даже если ты вел подвижную в пределах “красных флажков” жизнь, и объездил страну, и нормально себя чувствовал, воспринимая непривычное как местную экзотику; но, когда оказался в эмиграции!..
Нет, все не так просто! Впрочем, если кому-то достаточно смысла в сопоставлении “Поэт и чернь”, то и сложностей в оценке конфликта не ожидается. Как и всякий, поэт Бешенковская имела право на неприятие этого, или этого, или даже всего и вся. Было у нее также право и на высказывание. А что задетые ею люди? На что они имели право? Нет, не собираюсь оправдывать гнусности: подметные письма, доносы, прочее, прочее… Участников травли оправдать нельзя. Можно лишь постараться понять. Один очень талантливый поэт ХХ века высек формулу: “Кто сегодня поет не с нами, поет против нас”. “Мы — советский народ” заучивали это как заповедь. Заучивали и… заучили. На всю оставшуюся жизнь. И не только свою. Передавали заповедь своим детям. И чужим детям тоже. Когда — текстом, когда — розгами. Чужим детям еще и пистолетными, и винтовочными выстрелами, и автоматными очередями. Но дело и того хуже. Потому что большевизм — явление общепланетарное и вневременное. “Тех, кто поет не с нами”, травят и убивают во всем мире. Так что петь “чего хочу” — занятие опасное. Оно и сейчас опасное, было опасным и в скором времени менее опасным не станет. И хотя право на высказывание — ДА, но и риск тоже — ДА. А еще и ответственность, я бы сказал, моральная тоже — ДА. Про моральную — это я в связи вот с чем. Всякий литератор рискует быть неправильно понятым. Даже детские стихи могут стоить жизни, если усатый тараканище заподозрит себя прообразом усатого тараканища. А уж что говорить про очерк, публицистику, мемуары и всякое такое, где каждое высказывание — открыто, не замаскировано. Риск! Риск! Лично для меня в этом деле страшнее не то, что кто-то обозлится, а то, что может кто-то обидеться. Зачем обижать? Даже если кто-то обиделся по недомыслию, все равно, виноват — я. Писать, петь, говорить — всегда рискованно. Во всех смыслах рискованно. Так что лучше — помалкивать. В самом деле. То, что всякое слово должно быть до востребования, и что говорить надо лишь тогда, когда тебя спрашивают, — где-то мы слышали или читали, но в голову не взяли. Не взяли, потому что уж очень это сладко: говорить, говорить, говорить, говорить… писать, писать, писать, писать… Не взяли, ну и… несем чего хотим. Только вот удивляемся, когда за “неспрошенное” слово нам делают больно. Рискованное это занятие. Всегда надо знать: рискованным делом ты занят.
Можно ли утверждать, что постоянное нервное напряжение спровоцировало рак легких? Доктора говорят: нет. Говорят: три пачки курева в день — для рака вполне достаточно. Но кто скажет, что заставляло выкуривать ежедневно шестьдесят сигарет — с частотой в пятнадцать минут?
Я узнал стороной, что Оля “загремела” в больницу с сердечным приступом. Когда позвонил, она уже была дома. “Да нет, — сказала Оля, — с сердцем получилось не так страшно, у меня там нашли кое-что намного посерьезнее”. В самом деле. Рак выявили в неоперабельной стадии. Начался период мучительной химиотерапии. После каждой процедуры отказывали или слух, или зрение, или что-то еще. Всякий раз Оля рассказывала по телефону об очередном “отключении”, как о некоем курьезе, например: вот, смешно: уже три дня я — глухая тетеря, так что давай — кричи громче. Говорила, что обязательно послала бы химиоистязаловку куда подальше, но истязаловка как будто продлевает ее существование, а ей до своего ухода надо успеть выпустить книгу… нет, Оля торопилась не с книгой своих стихов. Возмутительница спокойствия, написавшая фразу: “Господи, как я ненавижу людей!”, составила со своим предисловием книгу “Люди мужества” — сборник поэзии и прозы авторов-инвалидов и теперь, в полном понимании оставшихся ей считаных дней, уже прикованная к постели, торопилась завершить достаточно многотрудную и громоздкую работу по выпуску книги авторов, “живущих несмотря ни на что, преодолевающих каждый прожитый день, ставящих перед собой, казалось бы, несбыточные цели — и... побеждающих!”. Тем самым она отдавала свой долг больным людям, перед коими ей “…всю жизнь было мучительно стыдно…”. — Видите ли. Ей вообще было свойственно отдавать долги, известные только ей самой. Судя по ее жизнедеятельности, Оля ощущала свой долг если не перед всеми, то перед многими. По крайней мере, перед собратьями-сосестрами по перу — совершенно очевидно. Подготавливала для журналов подборки не своих стихов, составила поэтический сборник “Город-текст”, посвященный трехсотлетию Петербурга, за ним — альманах русскоязычных украинских авторов “Киевская Русь”, подготовила к печати посмертный сборник стихов другого выдающегося поэта — Марии Каменкович. “Я люблю моих друзей!” — говаривала она. А все “пишущие” были ее друзьями. Да, по жизни получалось, что все “пишущие” — ее друзья. Но если бы она только знала, сколько у нее друзей среди “непишущих”!
“Мое мироощущение, да уже и, пожалуй, возраст, таковы, что “резюме” или “бевербунг” я могу писать только для Господа Бога и для Его небесной канцелярии... С тем же привычным подтекстом: примите меня!..
Впрочем, если наша взаимная бумажная волокита протянется еще лет этак двадцать, роптать не стану...”
“Волокита” двадцать лет не протянулась.
Первый вечер памяти Ольги Бешенковской состоялся на ее родине — в Ленинграде-Петербурге. Второй — в немецком городе Констанце. И уже третий — в городе ее последних лет жизни Штутгарте. А потом были еще, еще, еще вечера в разных городах и странах. Вечера памяти устраивали литературные коллеги, но “пространство” и “время” на них делили с многочисленными личными друзьями Оли из числа “непишущих”, а также и с полюбившими Поэта и Человека ее друзьями-читателями, для которых Ольга Бешенковская была и добрым наставником, и советником щедрым.
Я намеренно не инкрустировал текст стихами Оли, но завершу отрывком из письма Ефима Эткинда… 
“Ваше мощное соединение современности речи, сегодняшнего мышления и видения мира с античной образностью и перифразами классицизма, Ваше слияние отвращения и любви, духовного и отвратительно-материального, строгого и распущенного меня покорило: Вы оказались близко от того, чьей фамилии избегли и о ком Вы так хорошо написали: “Святой Иосиф продан, как в Египет, в Америку. Не раб — наоборот: Он фараон, его ласкает Муза...” (…) Спасибо еще раз за прекрасные стихи.
Преданный Вам Е. Эткинд”
…и стихами — отрывком стихотворения Юлиана Фрумкина-Рыбакова, посвященного Ольге Бешенковской.
Как крупно легли в твою жизнь и судьбу
ахматовский профиль, и челка на лбу,
и горечь полыни…
И хрупкость твоя. И блаженство пера.
Все наши дожди и все наши ветра —
как справиться с ними?
А просто писать, и писать, и писать
Все то, что успеем, в простую тетрадь
За пару копеек.
А Время, оно повернет этот пласт,
А Время найдет, и прочтет, и издаст —
 оно так умеет.
 1 “Октябрь”, 1998, № 7.
2 Хайм, нем. — Das Heim — Дом, домашний очаг, употребляется в смысле “общежитие”.
 
                        Исай Шпицер
Немного о широко известном.
 
Замечательная, полная юмора, иронии и сатиры повесть Ольги Бешенковской «Viehwasen 22“ была опубликована во втором номере журнала «Родная речь» за 1998 год. 
И хотя с момента этого события в русскоязычной литературе Германии прошло более 18 лет, мне хорошо помнятся те горячие споры, которые эта повесть вызвала у читающей публики. 
Но если бы только споры. Были и те, кто в этом ярком художественном произведении разглядели себя как прототипы (вот уж по истине «на воре шапка горит»!), и посыпались на бедную Олину голову проклятия и угрозы. Ольга с честью выдержала и такой напор обывательских страстей, и упрёки «воинствующих гуманистов» (термин Ольги)   разного калибра. 
Я был рад, что выходящая в те годы в Германии газета «Neues Leben“ напечатала мой материал в качестве отповеди одному из этих «воинствующих гуманистов», а по сути, её хулителю, усмотревшему в повести Ольги антисемитский посыл.
 
А чуть позже я написал иронический стишок с посвящением Ольге. Он был включен мною в вышедший в 2006 году поэтический сборник   «Не подводя итоги». К большому моему сожалению, я получил этот сборник из издательства только через неделю после Олиной смерти. В 2011 году это стихотворение было опубликовано в «Литературной газете».
Я привожу его здесь.
 
*    *   *
                       Ольге Бешенковской
Талант, стремящийся к успеху
С упорством мастера по бегу,
Задумался ли хоть на миг
Ты о завистниках своих?
Ну вот поймал ты миг удачи,
Прогноз их жизни будет мрачен.
Лишившись навсегда покоя,
Они не выйдут из запоя,
Уделом станут им отныне
 Гастриты и гипертонии,
Изжоги, насморки, мигрени
И - вот напасть! - вода в колене.
Так стоит ли людей калечить?
Талант, тебе что — делать нече? 
 –
 А Александр Сергеевич был упомянут мной в другом ироническом стишке, который также «приютила» московская «Литературка»:
 
Жаль Пушкина — не знал он авторучки,
И Гоголь был компьютера лишён.
Насколько бы они писали лучше,
Когда бы наш прогресс до них дошёл.
И классиков поэзия и проза
Была б для нас ценней наверняка.
Дожил ведь Лев Толстой до паровоза,
И тот его прославил на века.
  
Исай Шпицер давно зачислен в гвардию юмористов, еще с тех пор, как приехал в Мюнхен из Ленинграда, а было это более десяти лет назад... Но всё в этом мире меняется, и наши амплуа – тоже.
Ленинград стал Петербургом, а Исай отрастил вдохновенный седой хвост на голове (в городе Ленина его бы за одну такую прическу уволили из инженеров и, вполне возможно, отправили бы на принудительное лечение) и, став совершенно свободным человеком, вдруг поменял литературною ориентацию: начал снова, как в далекой юности, писать лирические стихи.
 Накопилось, видно, в душе тепла, грусти, радости...
Ольга Бешенковская
  
Глава 6. «Беззапретная даль», 2006
 
            Радостно сознавать, когда стал нежданно владельцем этой книги.[5] Впрочем не совсем нежданно. Дело в том, что в середине апреля 2006 года я был в Питере, как пишут, наездом из Германии. Среди прочих дел должен был привезти Оле в Штутгарт книги «Беззапретная даль», полученные от друзей Оли несколько дней назад. Как-то раз раздается телефонный звонок. Подходит к телефону жена, меня дома не было. Предоставляю ей слово.
 
Светлана Лейзерова
(филолог)
           
Воспоминания об Ольге Бешенковской
 
                       «…что в памяти несу,
Как на весу, как в домыслах и в тайне.»
Ольга Бешенковская
 
            Знакомство моё с творчеством Ольги Бешенковской, современного писателя и поэта, как это часто бывает, произошло случайно. Находясь в Германии летом 2004-го года, читала газету «Аргументы и факты». Привлекла внимание большая статья с заманчивым названием: «Писатель – не кошка, чтобы лизать читательские руки». Текст написан просто, доходчиво, интересно. Чтение статьи, как звучание музыки, растревожило, побуждало переживать и думать.
            Позже, читая стихи Ольги Бешенковской, я просто окунулась в мелодии и звуки ее строк, «Где воспаренье – раствореньем,
            И где искусство – естество.
            Три точки над стихотвореньем
            И три за строчками его…»
Любила я стихи с детства, а Оля Бешенковская школьницей уже писала их.
«…Чтобы лёгким пером и бояться коснуться листа,
И тянуться к нему…»
У одних людей окружающий мир начинается с музыки, у других – с яркости красок, у третьих – с поэзии. Человек придумывал первое слово или слышал его от Создателя, тоже, несомненно, великого Поэта.
«Чуть-чуть незавершённости - ну хоть
На выдох – как в берёзовом наброске
И в строчке, что нашёптывал Господь…»
Читаешь стихи Оли и понимаешь,
«Что обладаешь оптикой двойной:
В себя – и в мир, прекрасный изначально…»
 Вот «память задела тень твоя», и хочется рассказать о нашем знакомстве с Олей. Значит пришло время сделать достоянием читателей «распахнутый душевный мир» большого Поэта, ведь этот «День предрешён и Господом храним».
 Общение наше было необычным, заочным, на большом расстоянии друг от друга. Женя передавал горячие приветы и милые подарки от Оли мне из старинной Германии в далёкую Сибирь и наоборот.
Нечасто, но подолгу беседовали с Олей по телефону. Она была прекрасным собеседником. В разговорах чувствовался неподдельный интерес, обаяние личности, жизнелюбие.
«Поговорим по телефону,
Предпочитав иную связь:
Голосовому марафону – 
Беседы трепетную вязь.»
Это было переплетение взаимных фраз, слов, когда «…чувство переходит в мысль, 
                                                                               И ощущенье – в состоянье».
Думаю, сложно передать всю гармонию этих диалогов и тем. Однако об одной из телефонных бесед хочется рассказать.
Предыстория такова. Апрель 2006 года. Родные Оли получили из Нью-Йорка новые книги Ольги Бешенковской «Беспредельная даль», которые нужно было перевезти автору в Штутгарт. Евгений с радостью согласился помочь в этом непростом деле. Олины родные – Рая и Наум Гуткины[6] передали нам при встрече три большие стопки книг. Мы принесли книги домой, поставили их в коридоре. Женя ушел по срочным делам, я оставалась дома.
            Ещё не успев достать и посмотреть одну из этих книг, я услышала звонок телефона. Это была Оля. Она как почувствовала, что книги мы уже принесли, эта случайность немного удивила и обрадовала нас обеих. Конечно же, разговор зашел о встрече с её родными, о том, как мы донесли эти стопки, о формате, обложке и цвете обложки книг. Я старалась подробнее рассказать, что размер небольшой, но удобный, переплёт кожаный чёрного цвета. В ответ Оля крайне удивилась: «Как чёрный? Не может этого быть!» Я извинилась, побежала за книгой. Разумеется, Оля была права. В тёмном коридоре было плохо видно. Книги были глубокого синего цвета с серебристой надписью. Иллюстрированы по разделам изящными тонкими рисунками по фотографиям Алексея Кузнецова.
            Вот такой случился памятный разговор. Мы расстались, поблагодарив друг друга за эту беседу, надеясь вновь созвониться. К сожалению, это оказался последний разговор. Отчего же так «тревожно и стыдно»? Все мои думы и чувства об Оле, о её трепетной и ранимой душе поэта.
            Читая строки стихов Ольги Бешенковской и слушая мелодию ее поэзии, хочется «стоять и стоять, как далёкой заслушавшись скрипкой…» В её поэзии чувствуется сила духа, чистота истинного таланта. Однако глубокая грусть наполняет душу. Оле пришлось «прервать на взлёте дорогую жизнь»[7], мы потеряли близкого друга и прекрасного Поэта.
                        «И во власти земных красот
                        Время жизнь мою подытожит…
                        Мне на светлых людей везёт.
                        Я ведь с ними светлее тоже.»[8]  
 
                                                        Инна Иохвидович
 
                               «Я – былинка России над павшей берлинской стеною»
           О цикле стихотворений Ольги Бешенковской «Стихи, написанные в эмиграции» из последней прижизненной книги поэта «Беззапретная даль: Стихотворения»: - Нью-Йорк: Alexandria,2006. -232 с.
            29 марта 1924 года И.А.Бунин выступил в Париже с речью  «Миссия русской эмиграции».  В которой он дал определение эмиграции, именно русской эмиграции. «Мы – не изгнанники, а именно эмигранты, то есть люди, добровольно покинувшие родину….  Миссия, именно миссия тяжкая, но и высокая возложена судьбою на нас».
            Именно эти слова нашего классика, Нобелевского лауреата по литературе, приходят ко мне всякий раз при чтении цикла Ольги Бешенковской «Стихи, написанные в эмиграции».
            Ольга Бешенковская прожила жизнь человека и поэта, противостоящего власти. Оттого она и получила запрет репрессивного аппарата на журналистскую деятельность и стала кочегаром в котельной. Повторила путь многих советских диссидентов.
            Она покинула родину в 1992 году.  А в цикле «эмигрантских» её стихов, самые ранние,  датированы 1996 годом. То есть это не все её стихи, написанные в Германии, а своеобразное, самим поэтом отобранное, «избранное»!
            И в этих стихах тема покинутой родины начинает звучать с особой силой:
                                                      «И пребываю за границей, 
                                                        Хотя считается -  живу…» 
 
                                                       «Ностальгия – не выдумка большевиков,
                                                         Ностальгий – по юности стон…
                                                         Оттого-то и снится не скрежет оков,
                                                          А чудесный малиновый звон…»
 
                                                          «Россия, родина,
                                                            Когда бы знала ты,
                                                            Кто будет тосковать,
                                                            Скупая киноленты…
                                                           Отребье, пасынки, евреи-диссиденты,
                                                            Твоих обочин сорные цветы…»
 
                                                              «В нелюбимом городе жить,
                                                               Ненадёжные руки жать.
                                                                А во сне - над страной кружить,
                                                                 Из которой мечтал сбежать…
 
                                                                   По делам беглецу – уют,
                                                                   Поделом ему грусти яд…
                                                                    Тут скучают, а Там – поют,
                                                                    И вовсю купола сият!
 
                                                                    Православного слова мёд
                                                                    Всё течёт по моим устам.
                                                                    Всяк услышит, а кто поймёт?
                                                                   Первый встречный не тут, а Там…»
             Особенно трогает в стихах Бешенковской это привязанность и любовь к простому народу. К России Платона Каратаева. Ещё знаменитый немецкий славист Вольфганг Казак отмечал поэзию О.Бешенковской как «готовность служить ближнему, словом». И, если в девятнадцатом веке передовые русские люди, ощущали свои вину пред народом, и «шли в народ», то в нынешнем российском обществе возобладала замкнутая кастовость интеллектуалов, часто презрение к людям. Именно в этом   проявилось отличие поэта от нынешних интеллигентов, так называемого креативного слоя! Нет в поэте русофобии, так завладевшей многими умами в современной России, когда народ, это даже не «народонаселение», а просто «быдло». 
                                                                 «…зная: Родина – мир… Где любовь… – там и 
                                                                   Родина… Но…
                                                                   И любовь….там, где  родина…Прочее…лишь 
                                                                   любованье…
                                                                   Как темно в этом космосе…(Помните, как в 
                                                                    «Котловане»….)
                                                                    А в России из кранов библейское хлещет вино…»
 
                                                                    «Как вам там,Петровна, Николавна
                                                                      И другие образы тихонь?..
 
                                                                      Как вам спится на железных буклях?
                                                                      Также ль тянет свежестью с реки?
                                                                      Ваши руки тяжестью набухли.
                                                                      Как на ветках – яблок кулаки…
 
                                                                      Вольно вам в предутреннем тумане
                                                                     Путь заветной тропкою продля…
                                                                      …Никаких Америк и Германий:
                                                                      Лишь деревня Редькино – Земля!..»
 
                                                                    «На площади (зеваки – в сборе,
                                                                      Но мало их – не напирают…)
                                                                     Выпускники консерваторий
                                                                      За жалость медную играют…
 
                                                                       На площадях всем хватит места…
                                                                       (Вразвалку – кто, а кто в обнимку…)
                                                                       А ну- ка сбацайте маэстро,
                                                                       Непревзойдённую «Калинку»!
                                                                       Монетой мелкой потакая
                                                                       Смеются, будто раскусили…
                                                                       Им очень нравится такая, 
                                                                       неприхотливая Россия:
 
                                                                      когда тихи её куранты,
                                                                       когда фронты не напирают…
                                                                       И с голодухи музыканты
                                                                      «чего изволите» играют…
 
                                                                        Ребята, может быть, не надо? –
                                                                        Учитесь в армии на «ромбы»…
                                                                        Глядишь, улыбчивое НАТО
                                                                        И на Москву обрушит бомбы…
 
                                                                       Я помню, как со зверской рожей
                                                                        Пел на закуску дядя Вася:
                                                                        Мы – люди мирные, но всё же
                                                                        Наш бронепоезд – он в запасе…
 
                                                                        Неужто прав сосед-вояка,
                                                                        Что, если выпимши – скандальный:
                                                                         Стращать всех надо, а не плакать
                                                                         И на планете коммунальной….
 
                                                                         Пусть крепко помнят круги Данта
                                                                         И сталинградские окопы…
                                                                         И как входили музыканты
                                                                         шеренгой в чёрную Европу…
 
                                                                         И кто б военному оркестру
                                                                         Осмелился подать на бублик?..
 
                                                                          Я – враг Советов. Но маэстро,
                                                                          Сыграйте им в канун Сильвестра
                                                                          Гимн не расхищенных республик!..

                                                                                                  Дни бомбардировки Белграда
            Прочитывая, и не по разу, эти, без малого семьдесят стихотворений   цикла, снова думала о поведанной   И.А.Буниным   миссии русской эмиграции, и о мудрости Г.П.Федотова: «Быть может никогда ни одна эмиграция не получила столь повелительного наказа – нести наследие культуры. А потому «мы не в изгнании, мы в послании». 
Ольга Юрьевна Бешенковская была заместителем главного редактора журнала «Родная речь», членом редколлегии журналов «Студия» и «Зарубежные записки», русских изданий в ФРГ.  Творчество её в годы жизни в Германии было исполнено силы необыкновенной, а цикл её предсмертный «Диагноз» стал символом её поэтического бессмертия!
  
Глава 8. 4 сентября 2006 года
 
 
   «ВСЁ БУДЕТ ТАК ЖЕ, КАК ПРИ МНЕ, ХОТЯ МЕНЯ УЖЕ НЕ БУДЕТ…»                                 
               (Воспоминания о встречах с Ольгой Бешенковской)
 
                                                                                 Поэту всегда пора и 
                                                                                  всегда рано умирать,        
                                                                                  и с возрастными                                                                          
                                                                                 годами жизни он                           
                                                                                  связан меньше, чем
                                                                                  с временами года и
                                                                                  часами дня.
                                                                                      Марина Цветаева
 
   Помню этот страшный черный понедельник 4-го сентября 2006-го, когда не стало Ольги Юрьевны Бешенковской. Помимо небывалого потрясения, а ведь знал же, что еще в начале года врачи ей прямо сказали: «заканчивать все земные дела», и все-таки рассчитывал на новые препараты, на чудо, или хотя бы на отсрочку... В сознании сразу же возникло: «Срочно нужно писать некролог в нашу газету!». Наша – это русско-немецкая ежемесячная бесплатная газета «Neue Zeiten Konstanz», распространявшаяся в Констанце, в районе озера Бодензее, а также в Австрии и в Швейцарии. Вышло на тот момент 5 номеров, я был ее редактором, а Ольга Бешенковская не только наставила меня на путь редакторства, но и была бессменным, никогда не отказывающим, консультантом в области журналистики. У читателей нашей газеты, конечно, было на слуху имя Ольги и без публикаций ее стихов в «Neue Zeiten Konstanz», но я считал своим долгом, в анонсе как можно больше рассказать о жизни и творчестве поэта. Тем более, что сам город Констанц, ей не только нравился, но она даже мечтала переехать сюда из Штуттгарта.
     ...Но странное дело, при обдумывании некролога, непроизвольно, сам собой возник следующий триптих.
 
ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО
 
1
 
В «Беззапретную даль»[9] окунуться
И прочувствовать, (сердцем прирос),
Боль прошедшего...
                                  тихо очнуться
И задать запредельный вопрос:
«Сколько ж, милые, это продлится
И доколь – всё терпеть и терпеть?»
Будет в сумерках ветер клубиться
И позёмка ночами звенеть...
 
2
 
Забит поэт: затравлен, заклеймён
Ничтожной клеветой, крутым наветом
И вот в ловушке – вырваться бы вон,
Но не выходит: невозможно это;
 
Поскольку трудно, нечем уж дышать – 
Перегородки жизни-смерти тонки...
И к Богу устремляется Душа,
И в злобе ухмыляются подонки...
 
3
 
От настоящего к прошедшему прийти:
Она была, звала и говорила...
Как мало в сущности нам предстоит пройти
По проторённому, давно до нас, пути:
Рожденье – жизненный прогон – могила.
 
Но Личность может взять такой прогон,
Такие цели – вектором движенья,
Что жизнь тогда – сияющий канон
Её Божественного восхожденья!
     Здесь, правда, надо сделать небольшую оговорку. Собственно говоря, сразу же в этот траурный день были написаны 2-е и 3-е стихотворения триптиха. А первое «В «Беззапретную даль» окунуться...» было написано 29-го апреля прошлого года, когда был уже известен диагноз врачей. (Кстати, Оле оно понравилось). И еще надо немного пояснить фабулу 2-го стихотворения, чтобы была понятна его последняя строчка. А для этого просто необходимо привести казенные строки ее биографии.
    Ольга Бешенковская родилась в 1947 году в Ленинграде, окончила факультет журналистики ленинградского университета. 15 лет работала журналистом в городе на Неве, но по настоянию КГБ была уволена без права работать в советской печати. 10 лет она, как и многие ленинградские поэты и художники, трудилась кочегаром в котельной. Издавала самиздатовский журнал «ТОПКА»: орган Творческого Объединения Пресловутых Котельных Авторов.
   Ольга Бешенковская принадлежала к альтернативной культуре, к так называемой «второй литературной действительности», стихи и эссе публиковались в запрещенном самиздате и на Западе «для того, – как было сказано в одном из ее интервью – чтобы обозначить уровень»... Первая книжка вышла только в 1988 году. Когда же в 1992 году Ольга Бешенковская переехала в Германию, она сумела сделать почти что невозможное: так изучила и познала немецкий язык, что через несколько лет смогла на нем писать превосходные стихи, и стала в конце 90-х годов членом Союза немецких писателей Германии. (Помимо того, что являлась членом Союза журналистов России, членом Союза писателей Петербурга и клуба русских писателей Нью-Йорка.)
   Хотелось бы остановиться на последних 14 годах, прожитых Ольгой Бешенковской в эмиграции. Да, казалось, после переезда в Германию всё сложится благополучно: будет кипеть напряженная творческая работа, связанная с изданием «толстого» литературного журнала на русском языке «Родная речь». Однако, получилось всё иначе. 3 года проживания в общежитии для иностранцев обнажили перед Ольгой срез далеко не лучшего слоя русскоязычных эмигрантов, их эгоистические устремления и непомерные притязания. Об этом она правдиво рассказала в повести «Дневник сердитого эмигранта». Эта книга сразу же попала не просто в категорию наиболее читаемых книг, но даже рекомендовалась посольством Германии в Москве быть обязательно изученной всеми эмигрирующими в эту страну.
   Но ...прототипы отрицательных персонажей, так едко высмеянных Бешенковской в повести, естественно себя узнали и затаили не просто злобу на автора, но и стали жестоко мстить. И чего тут только ни было: и грязные инсинуации, и подбрасывание в общественные места «подметных писем», и грозные обвинения, в чем ни попадя ... даже в антисемитизме. Конечно же, ни с чем не сравнимая травля стала как раз одним из быстродействующих катализаторов болезни, приведших к скоропостижной кончине.
   А еще запомнился мне день – 3 марта 2006 года. Мы согласовали с Олей мой приезд к ней, она тогда уже никуда не выходила из дома за исключением посещения врачей и обязательных медицинских процедур. Всю дорогу к ней (а это без малого 3 часа езды в поезде) я думал о предстоящей встрече... И вот представьте мое изумление, когда я увидел Ольгу на платформе U-Bahn. Как оказалось, все квартиры ее многоэтажного дома в Штутгарте сегодня утром обходили двое полицейских. Всем жильцам нужно было сразу же покинуть дом на несколько часов, так как в их микрорайоне была обнаружена бомба времен 2-й мировой войны. При встрече со мной Оля сказала: «Вот, Женя, запомните и расскажите, какой у меня выдалась пятница, 3-е марта. Вместо того, чтобы лежать в постели, я коротаю время в трамвайных переездах. А на самом деле мне сейчас очень тяжело». И, улыбнувшись: «Но все-таки встретила вас, а то ведь могли и разминуться».
    Познакомился же я с Ольгой Юрьевной 18-го октября 2003 года. Это было в первый год моего проживания в Германии. Местная русская община попросила меня организовать вечер, посвященный Пушкину. Я с радостью согласился. Решили устроить этот вечер в субботу 18 октября, накануне дня лицейской годовщины. Но какой же пушкинский праздник – без настоящего поэта? Я решил пригласить Ольгу Бешенковскую и позвонил ей по телефону. Она сразу же прониклась высоким духом предстоящего праздника, расспросила о конкретных деталях, и согласилась в нем участвовать. Так завязалось наше общение по телефону, а потом и по интернету.
    ... И вот я встречаю ее, мы идем в зал, где через некоторое время будет открытие пушкинского праздника. Оля выступала минут двадцать. Сначала она рассказывала о своей краткой работе экскурсоводом в Пушгорах, а потом читала свои стихи. И что за сильные, открытые были стихи! Зал после каждого из них взрывался аплодисментами. А мне больше всего (хотя всё читаемой Олей я знал по публикациям), понравилось следующее стихотворение:
 
Право, славно – выпить православно,
захрустев огурчиком огонь...
Как вы там Петровна, Николавна
И другие образы тихонь?..
 
Как вам спится на железных буклях?
Также ль тянет свежестью с реки?
Ваши руки тяжестью набухли
Как на ветках – яблок кулаки...
Вольно вам в предутреннем тумане
Путь заветной тропкою продля...
...Никаких Америк и Германий:
Лишь деревня Редькино – Земля!
 
Мне за вас и радостно, и жутко;
Вот звонит наш колокол по ком...
Ну а дочки... Дочки...в проститутки
Убегли – как были – босиком...
   Вот такое оно – чисто русское, ёмкое стихотворение, где в 16-ти строчках дается прошлое, настоящее и будущее нашей деревни. И подумалось, что наверняка деревня Редькино где-то на Северо-Западе, а точнее, ближе к Пушгорам, на Псковщине...
   А еще Ольга выступала на ахматовском вечере 20 июля 2004 года в Университете Констанца. Это был один из вечеров Литературно-музыкального Салона, посвященный Анне Ахматовой и Игорю Стравинскому. Ольга Юрьевна рассказывала о своем разном (от восторга до неприятия) отношении к Ахматовой, читала стихи, ей посвященные. А еще поведала о том, что в молодости она так была похожа на поэтессу, что однажды в Ленинградском Доме Писателей ей сказал об этом старейший питерский поэт Всеволод Рождественский и спросил, кем она приходится Ахматовой. На что Оля, со свойственным ей чувством юмора, ответила – читательницей. (Как хорошо, что этот вечер мы сняли на видеокассету, и, забегая вперед, скажу, что ее выступление смогли посмотреть все, собравшиеся на вечер ее памяти 20 октября 2006 года в Санкт-Петербурге).
   А наш вечер памяти Ольги Бешенковской в Констанце, первый в Германии, состоялся 2 декабря 2006 года. На него приехали литераторы, журналисты из Штуттгарта и Мюнхена. Алексей Кузнецов привез не только все книги умершей супруги, но и составленную им подборку фотографий, сделанных ею в Нью-Йорке. Писатели и поэты: Игорь Смирнов-Охтин, Тамара Жирмунская, Исай Шпицер, Инна Иохвидович поделились своими воспоминаниями... И звучали не только Олины стихи, но и песни Анжелики Миллер на ее слова. Я прочитал несколько стихотворений, в том числе и это:
*   *  *
                                                Памяти Ольги Бешенковской
 
Жить не по лжи... – морально быть готовой:
Толпа ли, власть кощунствует вовсю...
Но главное – своё лелеять слово
И летопись стихов писать свою.
 
И, если смерть заставит без причины
Прервать на взлёте дорогую жизнь,
Вы отойдете строго, без кручины,
В ту область снов, где жили не по лжи...
 
...Вообще-то Оля была удивительно честным, порядочным, как она говорила, обязательным человеком. Она органически не переносила даже малейшей фальши в мысли, в разговоре и уж тем более в поступке. Все известные литераторы, общавшиеся с ней на протяжении ее жизни, как ушедшие (Лидия Яковлевна Гинзбург, Сергей Довлатов, Виктор Кривулин, Ефим Эткинд) так и живущие (Евгений Евтушенко, Александр Кушнер, Даниил Чкония и т.д.) поражались не только ее творчеству, но и поистине бойцовским, несгибаемым характером. И этот характер, несокрушимый дух великой личности продолжал до последнего дня сражаться с тягостным, смертельным недугом. Как метки и сердечны в этом плане стихи последнего года из цикла «Диагноз»! Вот некоторые из них:
х х х
 
Мне опостылела кровать
И смирный саван шить...
Мне надоело умирать –
И я решила – жить!
 
Вернуться к прерванным делам,
К укладке кирпичей.
Наперекор антителам
И выдумкам врачей.
 
Любой нарост – не больше гланд,
И, значит, скажем: нет!
Что знает бледный лаборант
О силе наших недр...
 
О сопромате от Стиха,
О рифмах начеку...
Проснёмся раньше петуха:
Весна, ку-ка-ре-ку!
             .                                 10. 12. 05
х х х
 
Ну не торопить же эту дату...
Просто жить, любуясь на зверей.
Белка, лира тёплая, куда ты?
Мы с тобой придумаем хорей!
Сочинить бы солнечную книжку,
Чтобы листья на деревьях – в пляс,
Чтобы кошка в рыженьких штанишках
С холмика за домом поднялась...
Но опять нездешним острым светом
Взгляд мой тихий режет и болит.
Отчего суров Господь к поэтам,
А подонкам так благоволит?
Не ропщу, – сравнив судьбу с другими,
Просто жжёт навязчивый вопрос...
Пусть моё бесхитростное имя
Станет маркой новых папирос:
Господа, курите на здоровье,
Пейте жизнь! Танцуйте в гололёд!
Опрокинет шприц с нечистой кровью,
Или в небе лопнет самолёт.
У Неё в богатом арсенале
Войны, наводнения, слова...
Ну а душу – как бы ни пинали,
Всё равно, упрямая, жива!
07. 12. 05
х х х
 
Всё будет так же, как при мне,
хотя меня уже не будет:
щербинка эта на луне
и суетящиеся люди.
И золотое Рождество
с его цинизмом, китчем, сказкой,
и детской правды торжество
в тетрадке, названной «раскраской».
Мы наполняем трафарет
беспечной зеленью надежды.
Шальной прибой, полночный бред,
зимы весёлые одежды.
И вдруг в предчувствии конца
печаль под сердцем шелохнётся.
И от Небесного отца
лицо к земному обернётся.
Какой отчаянный бедлам
трудов и дней беспутно ленных...
И сердце рвётся пополам
на Здесь и Там, на две Вселенных...
09.12.05
   И последнее. За несколько месяцев до смерти Ольга Бешенковская совершила беспримерный подвиг, сделав почти что невозможное – прикованная к постели, под неусыпным медицинским контролем, она написала предисловие и составила замечательную книгу «Люди мужества» (книга поэзии и прозы), где были опубликованы художественные произведения инвалидов. 
   «Дописать раньше, чем умереть» – эту фразу любимого ею Булгакова можно поставить эпиграфом к этой книге, которая по-настоящему удалась. Таким образом, Ольга Бешенковская не только отдала свой долг больным людям, перед коими ей «...всю жизнь было мучительно стыдно..», но и достойно выполнила насущное дело литератора: не свою новую книгу опубликовала (хотя могла бы это сделать), а добрую книгу о тех живущих «...несмотря ни на что...», преодолевающих «...каждый прожитый день...», ставящих «...перед собой казалось бы несбыточные цели – и ...» побеждающих!                             
                                               Вечная ей память!
    P.S. В марте 2007 года вышла в свет моя книга стихов «Заветных строф родное благозвучье», откуда взяты приведенные мною стихи. Она посвящена памяти выдающегося поэта Ольги Бешенковской.
 
            Из интервью Ольги Бешенковской Евгению Дворецкому в июле 2004
- А можно сказать о Вас «немецкий русский поэт»? 
 - Знаете, я бы поостереглась жонглировать, так сказать, «национальными прилагательными». Скажем, в моих жилах течёт еврейская кровь и многие мои стихи, особенно в то время, когда это было не модно и даже «не можно», в глухонемые 70-е, касались еврейской темы. Но они были написаны на русском языке, а значит – русским поэтом. И даже когда я пишу на немецком и в этот момент по-немецки думаю, мне кажется, что это скорее «игра в бисер по-научному», медитация у Кастальского языкового родника, а не тот шепот, лепет и вскрик в едином спазме слова, который в моём понимании и есть поэзия.
 
                                   Часть 3:
                        «Всё будет так же, как при мне…»
 
Глава 1. «Голос поэта», 2007
 
            В 2007-м году через год после смерти Ольги Бешенковской в издательстве Edita Gelsen вышло литературно-художественное издание
 «Голос Поэта 
Ольга Бешенковская
 Публикации»
            Составителями такого уникального издания были писательница Лорена Доттай, издатель Александр Барсуков и фотохудожник-архивист Алексей Кузнецов. Как пишет во вступлении к изданию Александр Барсуков «действительным инициатором этого издания следует безусловно считать Лорену Доттай», выделившую «ключевые сайты Ольги Бешенковской с антологической структурой». Потому, наверно, стоит прочесть в начале издания два стиха из редкого цикла Ольги Юрьевны, найденного Лореной Доттай.
ххх

Ни живого огня у печи и свечи,
Ни чернильной томительной влаги...
И, как дева Мария, уныло пречист
Светлый лик одинокой бумаги.
Как ты выжило, Слово, до наших имён,
Еле слышных в плебейском разврате,
Где публичная Муза сосёт микрофон,
Пьяный Каин рыдает о брате...
Так чудовищно сбылся обещанный хам, -
Как не верить насчёт остального...
Ничего не добавишь к библейским стихам,
Кроме тихого вздоха ночного...
Полустёртого между «прощай» и «прости»
Полушёпота, рвущего связки!
Кроме хруста бессоницы в лобной кости
Отмирающе-лунной окраски...

АПОКАЛИПСИС

Свистел атеист: покажите мне Бога,
Признайтесь, кто близко знаком!..
А Бог отвечал: «Поумнеешь немного...»,
У ног раскрываясь цветком...
И снег полинял, и встряхнулась природа,
На кончиках ёлок – укроп...
Шутил атеист от себя и народа,
Что всё же  - пустой телескоп...
И было, как в линзах, прозрачно и чисто,
Сиял первомайский наив
В испуганно круглых глазах атеиста,
Где яблоки – белый налив...
Откуда всё это – и адские громы,
И проволка трещин в коре?!
Себя на планете он чувствовал дома,
Как в гулком футбольном дворе...
Бахвальные речи, льняные девчонки,
И пенсия пенсий – в конце...
...А небо – раскосо.
А сумерки – чёрны.
И весь – в светоносной  руце...
 (Цикл написан в 1984 г. В Ленинграде)
            Но самое, пожалуй, главное и интересное – публикации в периодике литобъединения «Edita Gelsen», предоставленные их составителем Александром Барсуковым. На мой взгляд следующая глава из этого реестра, пожалуй, самая трогательная и самая личная… 
 
Глава 2. Призвание в любви
 
              С  БОЛЬШОЙ  БУКВЫ
         О том, что в Питере живет и пишет необыкновенные стихи Ольга Бешенковская, я узнала из антологии «Строфы века», составленной Евгением Евтушенко. Включив в толстенный том более восьмисот авторов за три века русской поэзии, представив многих достойных одним-двумя-тремя стихотворениями, новому (для меня) имени Евгений Александрович отдал огромную в сравнении с большинством коллег книжную площадь. В литературной среде Е.Е. считается тонким экспертом. Он редко ошибается в оценках и предсказаниях. Сразу попавшие в разряд антологических стихи петербуржанки сказали о том, что зазвучал сильный, страстный, безоглядный голос.
         Но познакомилась я с Ольгой только в Германии. Несколько пересечений, несколько телефонных разговоров. Обмен своими книгами. То она просит у меня стихи для изданий, которые курирует. То я заказываю ей томик рано умершей Марии Каменкович (вышедший материнскими заботами Оли). То сидим рядом в жюри на конкурсе самодеятельных поэтов («Вот мы с вами и пожюрили» - шутит она). То обе приглашены на вручение премии им. о. Александра Меня писателю Даниилу Гранину...
         И вдруг удар: Ольга Бешенковская неизлечимо больна...
         31-го августа 2006 года мне позвонил из Штутгарта Олин муж Алексей. И сразу взяла трубку она. Поздоровалась. Почти обычным своим голосом, с чуть более заметной хрипотцой. Сказала, что долго была без сознания и вот пришла в себя.
         Зная, какая напасть ее точит, я спросила:
- Это от болезни или от лекарств?
- От того и другого...
                 Торопливо (боясь не успеть) она попросила разрешения прислать мне по электронной почте ее роман в стихах: «Призвание в любви». Не «призНание», а именно «ПризВание». Человека одарили свыше: он родился с призванием любить. Любить несмотря ни на что... Это она, конечно, о себе написала. Лирик без дара любви – не поэт, а стихоплёт. В лучшем случае – стихотворец. Даже если поэт в ярости, ибо то, что выпало ему и многим другим на долю, унизительно, подчас бесчеловечно, - без любви он, как самолет без керосина: не оторвется от земли, не полетит. Вспомните некрасовское: «Он проповедует любовь/Враждебным словом отрицанья...»
                  Я разрешила прислать мне роман без лишних вопросов. Оля сама стала как будто извиняться, оправдываться: написан давно, более четверти века назад. Большой. Никогда не печатался. У нее просто нет сил его вычитать. А сделать это – необходимо.
                 Я дала слово, что вычитаю так быстро, как только смогу.
                 И тут вспомнилось. Когда одна моя близкая подруга ложилась на операцию, точно так же она поручила мне своего сына-подростка: «Если я не вернусь...»
                 Оля не вернулась.
                 Через четыре дня ее не стало. При ней были муж, сын. А при романе, который, надеюсь, будет жить и после ухода автора, - я...
                 О чем он? Какой была Оля, когда наперекор непечатанию, невезению, да просто выкинутости из литературы создавала его?
                 Ясно, как Божий день, что он о любви. О самом прославленном и самом дефицитном чувстве на свете. «Вот старая песня,/Ей тысяча лет:/Он любит ее,/А она его – нет» - написал когда-то Наум Коржавин. Но ведь есть и другая песня, и она не моложе коржавинской: «Она его любит, а он ее – нет». Снисходит, может быть, уступает себя урывками. Ведь в глубине души каждый мужчина – бог и царь. Но это не то, совершенно не то, чего жаждет любящая женщина... Не о такой ли неразделенной, ущербной ответной любви писали наши старшие сестры, начиная с Сапфо и кончая... назову хотя бы Веронику Тушнову, умницу и красавицу, ушедшую еще раньше Оли. Стихолюбам памятны ее «Сто часов счастья». Можно сказать, ей повезло: у ее преемниц счастья еще меньше. Зато любовь-испытание, любовь-страдание, воплощенная поэтессами последних десятилетий в искреннем, жарком современном слове, ранит и женские и мужские сердца.
                 Потом уже я узнала: жгучий отрывок из этого действительно огромного – 96 компьютерных страниц – поэтического произведения собирается опубликовать Владимир Батшев в журнале «Мосты». А в Петербурге роман должен быть напечатан целиком**.
                 «Призвание в любви» писала не очень счастливая женщина. Всё, вроде, было как у людей: послевоенный Ленинград, с трудом отогревшийся после блокады, ждановских наездов на культуру и других бед. Любящие друг друга и своё единственное чадо интеллигентные родители. Клуб юных поэтов при Дворце пионеров (а где же еще?). Ранняя публикация – в 7-м классе! Побег идейной идеалистки «с неряшливо закрученными косичками» ...на Кубу – участвовать в революции. И неизбежная поимка «зайца» в московском поезде милиционером. Универ... А потом заклинило. Виной ли пятый пункт? Неуживчивый характер? Доходящая до абсурда прямота и принципиальность? Наверно, и то, и другое, и третье. Выпертая из газетки «Знамя прогресса», где в одной каморке на пятерых творил рядом с ней и Сергей Довлатов, Оля работала истопником. Правда, кочегарила в доме, где родился Мандельштам, о чем есть удостоверение в стихах. Но кто же, кроме неё и нескольких чудаков из окружения, знал про Мандельштама? И что это меняет?..
                 В любимом городе долго не находилось для нее ниши, или попросту приличного рабочего места. А ведь рос сын. Старели родители. Надо было зарабатывать на жизнь. «Имей я тогда хоть какие-то деньги, ну, хоть на хлеб...» - не жалуясь, даже с юморком, проговорилась она в одном из прозаических эссе.
                 Под своё крыло ее принял «постбродский андерграунд». Появились друзья-единомышленники (почти о каждом она напишет потом с великолепной щедростью богатых духом людей). Бог послал ей завидных учителей: Давида Дара, Глеба Семенова. Первому она посвятила горячий мемуар. Второму – роман в стихах...
                 Всё можно найти в этом романе-монологе: раскрытое, как во время операции, сердце – навстречу жизни, навстречу людям. Безмерность чувств, которая не может не пугать при несоответствии темпераментов и полярном расхождении душ. Упоение каждым выпавшим светлым мигом (сто мигов счастья). И нелицеприятный портрет времени – середины семидесятых, - ее, моего, нашего времени, с узнаваемыми печально-комическими штрихами, времени-хамелеона, времени-оборотня, всегда настороженного и подозрительного к посланцу вечности.
                 Ее охотно печатали на Западе, а дома по головке за это, понятно, не гладили. Хорошо хоть не посадили.
                 В 1991-м, в самые дни августовского путча, она впервые ненадолго вылетела по приглашению в Лондон, где выступила на Би-би-си. А некоторое время спустя обосновалась с семьей в Германии.
                 Однако это уже новая эпоха жизни, не связанная с романом в стихах. А мой рассказ – именно о нем.
                 Слово поэт  не нуждается в эпитетах. Поэт – это всегда с большой буквы, причем не только в немецком языке.
                 Стихи пишут очень разные люди. Тысячи людей или, скорее, десятки тысяч. В поэзии остаются самые внутренне свободные, самые талантливые, заплатившие за свой дар высокую цену. Я думаю, Ольга Бешенковская из таких.                                                               
                                                                                    Тамара ЖИРМУНСКАЯ