Записки врача от писателя

Елена САЗАНОВИЧ

16 января 1867 года родился Викентий Викентьевич Вересаев

Сколько же лет ему было, когда он записал в дневнике: пусть человек кругом чувствует братьев! Семнадцать? Двадцать? Двадцать два? Не больше… Как он был молод. Впрочем… При чем тут это? Сейчас ему 78. И разве что-то изменилось? Он до сих пор повторяет: «Истина, истина, где же ты?» Разве может состарится совесть? Правда? Убеждения? Заповеди? Смысл жизни, в конце концов! Сам он может состариться, да, это неоспоримо. Но и не так уж трагично. Потому что не ново. Но его искра, вброшенная в человечество! Чтобы зажечь человечество. Своей верой. В общество людей-братьев. И разве что-то случилось? С его верой? Спустя 60 лет в литературе? Конечно, конечно нет. Вера не предается. Заповеди не меняются. Если они настоящие. Люди - все братья. «Лжи не будет. Я научился не жалеть себя…».
Это правда, что он всегда говорил только правду. И ни разу не пошел на сделку со совестью. А позади – три революции. Четыре войны. Приговор старому миру. И приветствие нового! И вот сегодня ему уже… 78 с лишним. И он еще не знает, что сегодня – последний день его жизни…
Да, чувствует он себя неважно. Но переводит «Илиаду» Гомера. И этот перевод признают лучшим. Правда, он уже этого не узнает. Но разве не каждый мечтает умереть на сцене? На своей сцене, которая стала призванием. А рядом на полке – его последний труд, книга «Без плана». Да, как жаль, что часто всё идет не по плану. И жаль, что эта книга останется так и не законченной.
Но он не знает, что именно сегодня остановится его сердце. Впрочем, он и впрямь себя не жалел. Далась ему эта правда! Далась, еще как далась. Хотя и не легко. Не даром ему хотел доверить свое лечение Лев Толстой, который вообще не доверял врачам. Не даром ему хотел доверить свое лечение Чехов. Который знал цену врачам. А Булгаков, который не доверял ни врачам, ни чертям! Хотел иметь дело только с ним, с Вересаевым! А он сам… Пожалуй, если и лгал, то пациентам, чтобы облегчить страдания. Как писатель он себе ложь не позволил ни разу. Как врач он лечил раны. Как писатель он их вскрывал. Как врач он изучал анатомию человека. Как писатель – анатомию души. Как писатель он ставил диагнозы пациентам. Как писатель он ставил диагнозы обществу. И как правило беспощадные. И общество ему это не простило. В начале ХХ века. В начале его пути. Врачебного и писательского. На удивление эти пути совпали. Разве могли ему простить «Записки врача»! Этот подвиг врача и подвиг писателя.
«Истина, истина, где же ты?!» Он, уже кандидат исторических наук. Он, к тому же молодой врач, переживший борьбу с холерой на рудниках в Юзовке (ныне Донецке). И наконец он – в Петербурге, в барачной больнице… Истина в правде. И эта истина привела его к «Запискам врача». И его правда была настолько самозабвенной, настолько обнаженной, настолько беспощадной… И безусловно печальной была эта правда.
Проза? Публицистика? Научная статья? И то, и другое, и третье. «Записки врача» взорвали затаившийся врачебный мир. И не только. Вересаев перешагнул через ограниченный мир врачей. И вышел на просторы России. А, впрочем, на просторы всего мира. Бросив ему вызов. Его бесправию. Его безжалостности. Беззаконию. И еще тысячу «без». Без - вот приставка для мира.
Где «бедные болеют от нужды, богатые от довольства». Где «оказывалось, что медицина есть наука о лечении одних лишь богатых и свободных людей... а по отношению ко всем остальным она являлась лишь теоретической наукой о том, как можно было бы вылечить их, если бы они были богаты и свободны». Где помогают не лекарства. А первопричина – в чудовищной бедности. Где ребенка можно вылечить не железом, а спасением из «темного, вонючего угла», в котором он живет. Где есть профессии, где не стареют. Где нет морщинистых и седых. Потому что не доживают до старости. И кто виноват, что болеют, что умирают?.. Получается, жизнь.
По Вересаеву, нет такой науки, которая бы залечивала язвы, если к рукам прибиты гвозди. Наука только может указать, что так жить невозможно. «Истина, истина, где же ты?!» И вот истина, по Вересаеву: если он врач, а не чиновник, он должен быть общественным деятелем. И бороться за устранения тех условий, которые делают его деятельность бессмысленной… А опыты на бедных, на бесправных, на детях? Это уже не просто медицинские эксперименты. Это страшнее. Это предчувствие фашизма. И это уже борьба против еще незаявленного фашизма.
Этот фашизм заявит еще о себе. Страшно заявит. И особенно в Великую Отечественную. Когда чудовищные эксперименты нацистов достигнут своего пика. Если такое вообще возможно назвать экспериментами. И мир уже не сможет молчать. Потому что это уже были извращенные издевательства над миром. Над самой сущностью человека.
Тогда книга Вересаева закричала по-новому. С еще большим трагизмом и силой. Тогда, в 1943-ем, Вересаев получил Сталинскую премию. А в начале века он публикует печальные, трагические факты. В том числе и то, что в царской России из 10 умерших врачей один погибает от самоубийства. «Русские врачи имеют печальную привилегию занимать первое место в свете по числу самоубийств…».
И что это как не русская совесть. Русская жертва. И русская честь, в конце концов… Но только не выход. Выход в другом. И Вересаев пытается его найти. Выход в борьбе? Но кто должен бороться? Врачи? Неумно и недальновидно. Конечно, все гораздо серьезнее. Кучка людей общество не изменит. Даже если эта кучка огромна. Нет, выход в другом. В понимании, что «мы – лишь небольшая часть одного громадного целого… лишь в судьбе и успехах этого целого мы можем видеть и сою личную судьбу и успех». Вересаев вступает в борьбу.
И в России, и во всей Европе книга произвела эффект разорвавшейся бомбы. Никто не имеет право производить опыты над «бесполезными членами общества» в «интересах общественного блага». Заражение «добровольцев» болезнями в России запретили. Победил Вересаев. А потому проиграл. В 1901году Вересаева выслали из Петербурга под полицейский надзор.
«Истина, истина, где же ты?» Вскоре военный врач Вересаев уже «На японской войне». Записки о войне писателя Вересаева – кульминация его дореволюционного творчества.
Пожалуй, Вересаев единственный, кто оставил свидетельство этой войны в такой яркой художественно-публицистической форме. Где главная тема – две власти. Народная и самодержавная. И они так далеки друг от друга. И они так против друг друга. Ведь в самые тяжкие годины для Родины проверяется и власть, и народ. Их сила, их дух, их честь. Одни - аферисты с офицерскими погонами, ежедневно прикарманивающие тысячи и сотни тысяч рублей - «опустошенность русской военно-врачебной совести». Вечно оглядывающиеся на Запад и пресловутые «общеевропейские ценности». Другие – солдаты, проявляющие истинное братство, жертвуя жизнями. Не раздумывая. Ради Родины.
Ненависть к «продавшим Россию» была неизбежна. Как неизбежен был и протест. Истинное поле боя перемещалось «внутрь России». И Вересаев – на передовой революции 1905-го. Помогая и словом, и делом. И в революции 1917-го он не остался в стороне. Председатель художественно-просветительской комиссии при Совете рабочих депутатов в Москве. А в 1919-ом, с переездом в Крым, – член коллегии Наробраза в Феодосии.
Вересаев часто заблуждался, часто ошибался. Часто преувеличивал звериное начало в человеке. А революционеры, по его мнению, слишком идеализировали человека. Это их и погубит, полагал писатель… Теперь понимаешь, что во многом он был прав. А тогда… Тогда он еще часто разочаровывался в жизни. Хотя к «Жизни» и «Живой жизни» тянулся всегда.
Двадцатые годы были трудными для писателя. Он отгородился от действительности. Романом «В тупике» загнал себя в тупик. Хотя сам Дзержинский поддержал этот его довольно противоречивый роман… Вересаев по-прежнему мечтает об обществе братьев. Но общество братьев как-то незаметно стало строиться без него. Вересаев вдруг решил постареть, уехать в Коктебель и выращивать виноградник. Он решил остановиться. И остановить свое творчество. А литература не остановилась. Она пошла дальше – Шолохов, Фурманов, Фадеев... И Вересаев сказал себе: нет! Не заменить литературу садом! И крымским солнцем!
И вновь в руках – бумага, перо и чернильница. Глубокие работы о Пушкине, переводы, антифашистские очерки. «Невыдуманные рассказы о прошлом». А столько еще невыдуманного и непридуманного впереди! Ах, как хотелось бы!.. Он вновь за письменным столом – и уже до конца.
«Главное, чтоб был свой стакан. Если он есть у вас, если есть хоть маленькая рюмочка, то вы художник, вы вправе сидеть за тем столом, где с огромными своими чашами восседают Гомер, Эсхил, Дант, Шекспир, Пушкин, Толстой, Ибсен». Вересаев поднял свою чашу. Чокнулся с ними. И выпил свою чашу до дна. А за окном на солнце блестели купола. И били колокола на солнце. Громче, ярче, отчаянее. Это били во все колокола Гомер, Эсхил, Дант, Шекспир, Пушкин, Толстой, Ибсен… И – Вересаев.