ОН БЫЛ сухощав и угловат, в жестах и суждениях страстен... Из-под густых сросшихся бровей глубоко запавшие каре-зелёные глаза на собеседника глядели пытливо и оценивающе. Он знал наизусть сотни стихотворений самых разных поэтов, не считая своих собственных. Он жил поэзией...

Таким друзья запомнили Павла Когана.

«...Я ветром мечен. Я ломал

Судьбу. Я путь тревогой метил.

Не многих ветер целовал,

Но редко ошибался ветер».

Он сам, как ветер, пронесся по своей недолгой жизни...

«Я, наверно, родился поздно

Или рано.

Мне – не понять.

Эти слишком домашние звёзды

Не тревожат меня, не манят.

Не разбить им и не нарушить

Надоевшей своей синевой

Устоявшийся на равнодушии,

Утомительный мой покой...»

В 1936-м поступил в Институт истории, философии и литературы – знаменитый ИФЛИ.  Но этого Павлу было мало:  спустя три года, продолжив там заочное обучение, стал вдобавок студентом и Литературного института. В поэтическом семинаре Игоря Сельвинского, где оказалось немало молодых талантов, Коган был особо заметен...

Еще шестнадцатилетний, он писал нежно и целомудренно: 

«Ну скажи мне ласковое что-нибудь,

Девушка хорошая моя...»

В ярко-радостных, вихрастых мальчишеских стихах возникли грусть и тревога, горестная взволнованность – в общем, первая счастливая и первая несчастная любови, первые ссадины от первых обид:

«У земли весенняя обнова,

Только мне идти по ноябрю.

Кто меня полюбит горевого,

Я тому туманы подарю.

Я тому отдам чужие страны

И в морях далёких корабли,

Я тому скажу, шальной и странный,

То, что никому не говорил.

Я тому отдам мои тревоги,

Лёгкие неясные мечты,

Дальние зовущие дороги,

Грустные апрельские цветы...»

Однако рядом с глубокой нежностью в его сердце уживалась и жесткая непримиримость. Не любил людей, по его собственному определению, «промежуточных». Когда во время одного юношеского разговора кто-то из приятелей графически изобразил свою жизнь в виде овала, Павел поперёк овала резким росчерком карандаша нарисовал остроконечный угол и прочитал стихи про грозу, которые заканчивались так:

«Я с детства не любил овал,

Я с детства угол рисовал».

Да, у него и характер, и талант оказались «остроугольными». Пошлость во всех проявлениях ненавидел до болезненности. Самодовольных мещан – и в жизни, и в поэзии – презирал. Воспитанный в атмосфере «межвоенного» сталинского СССР, был, как говорится, «плоть от плоти» своего поколения:

«Мое поколение –

это зубы сожми и работай,

Мое поколение –

это пулю прими и рухни.

Если соли не хватит –

хлеб намочи потом, 

Если марли не хватит –

портянкой замотай тухлой...»

В 90-е годы прошедшего века, размышляя о тлетворности сталинщины, Евгений Евтушенко, в частности, заметил, что «Коган принадлежал к детям Великой Утопии, обманутым ею». Наверное, так. Но сколько же было в Павле и других мальчиках того поколения истовости и веры, которые помогли им в борьбе с фашизмом отстоять свои «утопические» идеалы. Думая о мальчиках будущего, Коган писал:

«...Мы были всякими, любыми,

Не очень умными подчас.

Мы наших девушек любили,

Ревнуя, мучась, горячась.

Мы были всякими. Но, мучась,

Мы понимали: в наши дни

Нам выпала такая участь,

Что пусть завидуют они.

.......................................................

И пусть я покажусь им узким

И их всесветность оскорблю,

Я патриот. Я воздух русский,

Я землю русскую люблю,

Я верю, что нигде на свете

Второй такой не отыскать,

Чтоб так пахнуло на рассвете,

Чтоб дымный ветер на песках...

И где ещё найдешь такие

Берёзы, как в моем краю! 

Я б сдох как пёс от ностальгии

В любом кокосовом раю...»

Вот характеристика, которую дал своему другу Георгий Лепский:

«Безудержный фантазер и мечтатель, забияка и атаман. Его облик поразил меня, может быть, по контрасту, какой-то стремительной мужественностью, решительностью. Но более всего он был поэтом и романтиком, видящим жизнь возвышенно и взволнованно». Именно Лепский придумал мелодию к его стихотворению про Бригантину – и возникла песня, которая стала воистину гимном юности и студенчества:

«Надоело говорить и спорить,

И любить усталые глаза...

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина подымает паруса...»

Предстоящую войну – в отличие от некоторых известных тогда поэтов – Павел в радужных красках не рисовал. Не сочинял строк насчет «малой крови» и скорой победы – этот «сладкий сироп» ненавидел. Твердо знал: мы победим, но крови прольётся много:

«Нам лечь, где лечь,

И там не встать, где лечь.

................................................................................

И, задохнувшись "Интернационалом",

Упасть лицом на высохшие травы

И уж не встать...»

Его приятель Алексей Леонтьев спустя годы вспоминал, как весной 1941-го, когда зашёл разговор о предстоящей войне, Павел сказал просто и тихо: «Я с неё не вернусь, с проклятой, потому что полезу в самую бучу...» 

                                                   ***

ТАК и вышло. О нападении гитлеровской Германии узнал, находясь в экспедиции. С трудом добрался до Москвы и сразу – в военкомат. Но из-за плохого зрения получил отказ. Поскольку прилично владел немецким, в тот же день определился на краткосрочные курсы военных переводчиков. На фронте сначала допрашивал пленных, потом стал помощником начштаба стрелкового полка по разведке.

Из письма (в 1942-м, 12 марта) своей любви и жене, которую мы хорошо знаем – тоже как воина, переводчицу, дошедшую до Берлина, Елену Ржевскую:

«Мне хочется отослать тебе кусочек этой фронтовой ночи, простреленной пулемётами и автоматами, взорванной минами. Ты существуешь в ней рядом со мной. И спокойная моя бодрость наполовину от этого… А в трёхстах метрах отсюда опоганенная вражьими сапогами земля. Край, в котором я родился, где в первый раз птиц слышал. Так вы и существуете рядом – любовь моя и ненависть моя».

Возглавив поисковую группу на сопке Сахарная Голова, что под Новороссийском, лейтенант Павел Коган был сражён пулемётной очередью. Это случилось в 1942-м, 23 сентября. Ему было двадцать четыре года...

На снимке: Павел Коган, 1940-й.