Александр Ратнер

 (о Евгении Евтушенко)


Вместо вступления «Из книги судеб». За последние полвека вряд ли о другом поэте писали и спорили больше, чем о Евгении Евтушенко. Мнения были полярны – от восхищения его смелостью в поступках и в стихах до полного неприятия. Сразу оговорюсь: большей частью претензии относились к самому Евтушенко, а не к его произведениям. Даже Иосиф Бродский, которого трудно заподозрить в симпатиях к ЕЕ, в одном из интервью конца 80-х – начала 90-х годов минувшего века согласился, что при самом строжайшем отборе стихи Евтушенко, безусловно, войдут в антологию русской поэзии ХХ века. Более того, Бродский также сказал, что знает на память двести-триста его строк.

В ХХI веке страсти по Евтушенко не утихли.

Недавно Евгений Александрович отметил своё 75-летие традиционным вечером в Москве в Политехническом музее, по контракту с которым он обязан ежегодно до 2025 года включительно выступать там в свой день рождения (18 июля). Юбилейный вечер прошёл при переполненном зале, с телеграммами от Д. Медведева и В. Путина, с выступлением министра культуры России, но без наград. Очевидно, власть либо сэкономила на ордене, либо негативное отношение к поэтам (тем более негативное, чем больше сам поэт) у неё в крови. Остается лишь «наплевать на бронзы многопудье».

Я сознательно не привожу биографические вехи Евтушенко – они всем известны, и любой желающий найдет их в Интернете. У меня цель иная – рассказать о «моём» Евтушенко, с которым по стихам я познакомился лет 45 назад, а лично – в начале июня-2008, о чём мечтал все эти 45 лет.

* * *

…Зачастую счастлив тот, кто, читая книгу, плывёт по руслу её сюжета и упивается языком, но лично автора не знает. Знакомство с автором может усилить или перечеркнуть впечатление от прочитанного. Однако я, мальчишка, имевший за душой всего одно опубликованное стихотворение, хотел увидеть Евтушенко и услышать его!.. Такая возможность мне представилась лишь в июле 1966 года на поэтическом вечере в Лужниках, сбор от которого шёл в фонд Вьетнама, воюющего в то время с Соединенными Штатами.

Я пришёл в Лужники задолго до начала вечера, чтобы увидеть вблизи известных поэтов и, в первую очередь, Евтушенко. Стоял в метрах двадцати-тридцати от входа, но как ни вглядывался, как ни смотрел по сторонам, никого, кроме Расула Гамзатова, не увидел. Я наивно полагал, что Евгений Александрович обязательно будет, как Гамзатов, в костюме и галстуке. Увидел же его я уже на сцене, где он сидел между Ильей Эренбургом и Ярославом Смеляковым. Почти все записки из зала адресовались им троим, в основном Илье Григорьевичу. Евтушенко, как самый молодой, периодически выбегал к рампе, забирал очередную порцию записок и раздавал их. На сцене были также Римма Казакова, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, ещё десяток известных поэтов, в том числе Сергей Михалков, выступавший предпоследним. Зал шумел, не желая его слушать, – все ждали последнего выступающего – Евгения Евтушенко.

Слева от меня полряда занимала немецкая делегация с переводчицей. Когда объявили Евтушенко, зал замер. Поэт вышел на середину сцены, выбросил в стороны длиннющие руки-крылья и начал читать, точно взлетать всё выше и выше. Вначале он прочитал стихотворение о Вьетнаме: будто ему кажется, что он распят на каждом американском бомбардировщике, летящем бомбить Вьетнам. Потом сказал: «А теперь – лирика» –и, чуть раскачиваясь, начал читать:

Я разлюбил тебя… Банальная развязка.
Банальная, как жизнь, банальная, как смерть.
Я оборву струну жестокого романса,
Гитару пополам – к чему ломать комедь!

«Это посвящено Белле Ахмадулиной», – прошептала мне на ухо переводчица. Дальше шло стихотворение «Аплодисменты», смысл которого сводился к тому, что аплодисменты возвеличивают людей, в том числе и незаслуженно. И вдруг со сцены по ошеломленному залу полоснули строки:

Руки, руки,
вы – суки, пробляди,
Аплодисменты,
будьте вы прокляты!

Я не верил своим ушам. Зал ревел. Немцы, понимая, что произошло нечто невероятное, терзали переводчицу, требуя разъяснений, а она, бедная, не знала, как это все перевести на немецкий.
В конце выступления Евтушенко прочёл стихотворение «Несвобода» о том, что он несвободен от всего, что омрачает жизнь – от несправедливости и фарисейства, от унижения, от слова «жид» и т.д. А закончил выступление так (воспроизвожу по памяти):

И долго буду тем любезен я народу,

…………………………………… … … … ………

Что в мой жестокий век я славлю несвободу.

У меня, несмотря на июльскую жару, прошёл мороз по коже. Еще бы! Я знал, что эти слова принадлежат Пушкину, а тут на моих глазах их произносит о себе живой поэт. Я был потрясён и раздавлен.

Уже тогда Евтушенко был одет ни в какой не в костюм, а в чёрные брюки и поверх них в чёрную рубашку, на которой с правой стороны были два – один над другим – кармана, отстроченных белыми нитками. Рубашка обтягивала торс, и от этого, когда ончитал стихи, видно было, как напрягалось его молодое тело, что усиливало и без того сильное впечатление от выступления.

Прочитанные поэтом в Лужниках стихи были вскоре опубликованы в 36-м номере «Огонька» за 1966 год. Не помню, в этой подборке или в другой было и стихотворение «Аплодисменты», но совсем не в той редакции, в которой оно прозвучало с эстрады.

* * *

…Людмила Владимировна Карпова, бабушка Ники Турбиной, несколько лет назад мне рассказала, что в конце 80-х годов, когда они были в США, их пригласил к себе Иосиф Бродский и выделил на встречу всего лишь двадцать минут, поскольку после неё он принимал итальянских переводчиков. Визит этот для Ники с бабушкой был незапланированным, но не принять такое приглашение они, конечно же, не могли.

Не буду описывать встречу, которая свелась к интереснейшему диалогу двух поэтов (бабушка молча сидела в стороне). Отмечу лишь, что в один из моментов Ника имела несчастье упомянуть имя Евтушенко, а не упомянуть его она просто не могла, поскольку Евтушенко сыграл в её судьбе огромную роль: отредактировал первый сборник стихов Ники «Черновик», написал к нему предисловие и стихотворение «Восьмилетний поэт», вместе с ней ездил в Италию, где она принимала участие в международном поэтическом фестивале «Поэты и Земля», на котором Нику наградили «Большим Золотым Львом Венеции» (подобной награды до неё из русских поэтов была удостоена лишь Анна Ахматова); кроме всего прочего Ника была просто влюблена в Евтушенко. Но она, очевидно, не знала, что её кумир для Бродского хуже, чем красная тряпка для быка.

Едва Ника произнесла фамилию Евтушенко, как Бродский безостановочно в течение минут сорока или более того, забыв о стоящих за дверью итальянских переводчиках и побагровев от гнева, обвинял своего собрата по перу во всех смертных грехах, выказывая абсолютную нетерпимость к нему.

Коль уж я упомянул Нику Турбину, то должен заметить, что до сих пор остался без ответа вопрос, почему Евгений Александрович после возвращения Ники из Америки прекратил все отношения с ней и даже не брал трубку телефона. У меня, как у человека, близкого к семье Ники, имеется ряд соображений на этот счёт, но каждое из них сводится к тому, что у Евтушенко были основания так поступить. Сейчас можно лишь гадать, как сложилась бы судьба Ники, если бы он продолжал ей покровительствовать.

* * *

…В конце каждой книги своего первого восьмитомного собрания сочинений Евгений Евтушенко приводит массу относящихся к охватываемому этой книгой временному периоду отзывов о своём творчестве и деятельности, безотносительно к тому, возносят они его или низвергают. Думаю, что из всех отзывов, вошедших в восьмитомник, можно составить отдельный том, которым смогут насладиться как сторонники, так и противники поэта.

Наибольший интерес, мне кажется, представляют материалы, касающиеся взаимоотношений Иосифа Бродского и Евгения Евтушенко. Сразу же замечу, что Бродский был, мягко говоря, менее сдержан в своих чувствах и высказываниях и почему-то, говоря о Евтушенко, всегда упоминал его в тандеме с Вознесенским. В частности, в одном из своих многочисленных интервью С. Волкову1 Бродский сказал: «…При всей подонностости, Евтушенко мне всё же симпатичнее, чем Вознесенский. С моей точки зрения – которая, конечно же, не безупречна – у Евтуха русский язык всё-таки лучше. Ну, что такое Евтух? Это такая большая фабрика по самопроизводству, да? Он работает исключительно на самого себя и не делает из этого секрета. То есть абсолютно откровенен. И в отличие от Вознесенского не корчит из себя poetemaudit – "проклятого поэта”, богему, тонкача и знатока искусства».

В дополнение к этому приведу краткие выдержки из материалов, не вошедших в книги Евтушенко.

В другом – того же периода – интервью Томасу Венцлове2 – Бродский почти дословно сказал то же самое, добавив: «Как говорил Станислав Ежи Лец, то, что один поэт может сказать о другом поэте, можно сказать и не будучи поэтом… Когда я думаю о русской поэзии, почему-то эти два человека (Евтушенко и Вознесенский – прим. авт.) не возникают в моём сознании… Я бы сказал, что между этими двумя возникает определённая иерархия в моих глазах; степень отвращения, которую я испытываю при чтении того и другого, всё-таки разная. В пользу Евтушенко. Вознесенский – это явление гораздо более скверное, гораздо более пошлое. В пошлости, я думаю, иерархии не существуют, тем не менее Евтушенко – лжец по содержанию, в то время как Вознесенский – лжец по эстетике. И это гораздо хуже».

Ещё раньше в интервью Наталье Горбаневской3 Бродский сказал следующее: «Когда заходит речь о современной советской поэзии, всегда говорят о Евтушенко и Вознесенском. Евтушенко, при всей его менструозности – личной, политической и т.д., – мне всё-таки симпатичнее, потому что по крайней мере его язык – это всё-таки русский язык… Правда, я давно не читал ничего гаже, чем недавние стихи Евтушенко в "Новом мире”». И в другом месте: «Безусловно, Вознесенский, Евтушенко, ещё пригоршня – это люди, которые бросают камни в разрешённом направлении, не то чтобы в заранее указанном, я не хочу так дурно о них думать, но, в общем, это люди, которые создают видимость существования литературы».

Примыкает к Бродскому в своих суждениях о Евтушенко и другой замечательный поэт, волею судеб также оказавшийся в США, – Пётр Вегин. В своём романе «Опрокинутый Олимп» он пишет: «Я им (Евтушенко – прим. авт.) восторгался… Им нельзя было не восторгаться. Тем более в те времена, когда он, практически первый, начал, как я сегодня могу позволить себе выразиться, вполне сексуальные отношения с советской властью. Он делал вид, что безумно её любит, она делала вид, что любит его и возлагает на него большие, как на Маяковского, свои конкретные надежды». В другом месте: «…Нельзя брать заказы от власти и одновременно её обманывать. В итоге обманешь сам себя. В этом не вина Евтушенко, а его трагедия. Трагедия, впрочем, общая для большинства из нас, думавших, что советская власть это навечно…»

И это самые «добрые» высказывания Вегина, который, проживая в США, был близок к Бродскому и недалеко ушёл от него в своём мнении о Евтушенко.

Я не вправе комментировать эти высказывания и привожу их, конечно же, не для того, чтобы сделать ещё раз больно Евтушенко и порадовать этим его противников. С не меньшим успехом можно процитировать и диаметрально противоположные точки зрения не менее уважаемых поэтических мэтров, к примеру, того же Александра Межирова, тоже (дай Бог ему здоровья!) живущего в Соединенных Штатах и считающего Евтушенко своим учеником, о чём говорит с гордостью. «А Евтушенко, – пишет Михаил Этельзон4, – не забывает о своём учителе Александре Межирове, с теплом говорит о нём на каждом выступлении и обязательно навещает, приезжая в Нью-Йорк. Именно его заслуга, что появилась последняя книга Александра Петровича "Артиллерия бьёт по своим” – он её готовил вместе с автором».

А вот что писал через год после смерти Бродского его близкий друг и учитель Евгений Рейн: «Вот уже двести лет во все времена русскую поэзию представляет один Великий поэт. Так было в восемнадцатом веке, в девятнадцатом и в нашем двадцатом. Только у этого поэта разные имена. И это неразрывная цепь. Вдумаемся в последовательность: Державин – Пушкин – Лермонтов – Некрасов – Блок – Маяковский – Ахматова – Евтушенко. Это один-единственный поэт с разными лицами. Такова поэтическая судьба России».

Короче говоря, как ни крути, а всё равно выходит по Дмитрию Кедрину, гениально сказавшему:

У поэтов есть такой обычай –
В круг сойдясь, оплёвывать друг друга.

На этот раз круг уже был американским…

Мне остаётся только привести посвящённое Иосифу Бродскому стихотворение Евгения Евтушенко «Брат мой, враг мой» из его вышедшей в 2005 году книги стихов XXI века «Памятники не эмигрируют».

Как же так получилось оно?
Кто натравливал брата на брата?
Что – двоим и в России тесно?
И в Америке тесновато?

Как с тобою мы договорим?
Нас пожрал теснотой и ссорами
наш сплошной переделкинский Рим,
да и выплюнул в разные стороны.

Дружбой мы не смогли дорожить.
Может, чтоб не мириться подольше,
и не надо нам было дружить,
ибо ссорясь, мы сделали больше.

Мёртвым нам не уйти, как живым,
от кровавого русского римства.
Мы с тобою не договорим.
Мы с тобою не договоримся.

25 февраля 2004


---

1Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. – М.: Издательство Независимая газета, 1999. – 328 с.

2 Журнал «Страна и мир», №3, 1988 год.

3 Газета «Русская мысль», 3 февраля 1983 года.

4 Международный поэтический альманах «45-я параллель», №24(24), 21.12.2006.

* * *

В Днепропетровск Евтушенко прилетел из Киева в рамках своего тура по Украине: Черновцы–Киев–Днепропетровск–Харьков–Симферополь–Севастополь. После переезда из аэропорта в гостиницу и обеда до начала концерта оставалось на отдых часа полтора-два. Но Евтушенко во что бы то ни стало хотел посетить художественный музей. Возила его в тот день на нашей машине моя жена Марина. В музее из-за недостатка времени ему удалось пройти с десяток залов. Евтушенко понравились несколько картин, особенно два женских портрета, которые, если была бы такая возможность, он бы приобрёл.

Обратил также внимание на портрет некоего Михалка, предка Михалковых. «Вы не знаете, откуда у этого рода дворянство?» – спросил Евтушенко у экскурсовода. Тот стушевался: «Я так глубоко их историю не знаю». Интересно, что Евгений Александрович даже не назвал фамилию Михалковых.

Очень был удивлён, что хранящаяся в музее единственная в Украине картина Рембрандта отсутствует в экспозиции. По ходу Евгений Александрович рассказал, как его рисовал художник-француз: «Когда он через час повернул холст лицом ко мне, я заметил, что в портрете чего-то не хватает. Тогда художник быстро дорисовал сердце и сделал надпись: «Это один из тысячи видов поэта Евгения Евтушенко…» «Выкрутился», – сказал я. «Нет, – возразил Евтушенко, – он всё изменил, привёл в порядок, придал законченный вид».

Там же, в музее, он говорил о художнике Олеге Целкове: «У него есть одна гениальная картина "День рождения с Рембрандтом”, дело в том, что Рембрандт и Целков родились в один день. Сейчас я создаю музей, в котором будут и работы Целкова».

На пути из гостиницы в театр Евтушенко был очень беспокойным: вспоминал о том, насколько готов к концерту, интересовался, поглажен ли его костюм, будут ли продавать его книги, напрасно полагая, что они есть в Днепропетровске. Потом начал сетовать на то, что всегда перед концертом что-то теряет, а потом находит.

В Днепропетровск ЕЕ приехал впервые – как он выразился, «с опозданием на 75 лет». Самые дорогие билеты на его концерт стоили 80 гривен (примерно 400 рублей), в то время как билеты на те же места на проходящий там же, в академическом театре оперы и балета, концерт Тамары Гвердцители и Дмитрия Дюжева стоили ровно в десять раз дороже. Как потом оказалось, руководство театра специально установило низкие цены, поскольку боялось, что не соберёт публику. И напрасно, потому что перед концертом желающие на него попасть платили вчетверо дороже за далеко не лучшие места. В зале был аншлаг: все 1418 мест раскупили, зрители стояли в проходах и вдоль стен. Радовало, что среди них много было молодежи.

И опять, как сорок два года назад в Лужниках, Евтушенко вышел на сцену в рубашке поверх брюк с тем лишь отличием, что его наряд на сей раз был не чёрным, а белым, и рубашка с золотыми полосами и узорами была от Версаче, а ноги были обуты в белые же огромные (47-го размера) кроссовки. Плюс к этому кольцо и огромный перстень на пальцах. Такой внешний имидж поэта, желающего во всем выделяться из толпы, по-своему оправдан. Тем более, что ему Евтушенко верен с молодости. Но в молодости это прощалось, а позже, особенно в последние лет десять-пятнадцать, не так его почитатели, как собратья по перу, воспринимают подобное с раздражением и насмешкой. Резче других прошёлся по этому поводу Пётр Вегин в своём романе «Опрокинутый Олимп»: «Человек далеко не юного возраста, поэт, с которым связаны многие страницы истории нашей литературы, выходит на сцену в чём-то совершенно нелепом и ярком, не соответствующем образу поэта, тем более русского. Будь он поэт гватемальский или кубинский, наряд его был бы традиционен и воспринимался бы вполне естественно».

Ну да это все не главное, как говорится, мишура. А главное, что Евтушенко, в каком бы наряде ни выходил на сцену, всегда завораживает чтением своих стихов. Случилась такая ворожба и в Днепропетровске.

Концерт чисто литературным нельзя было назвать, потому что ЕЕ не только читал стихи, но и пел вместе с приглашённой из Винницы певицей Светланой Басовской известные песни на свои слова и даже танцевал с ней под музыку «Вальса о вальсе».

Одним из первых было прочитано стихотворение «Любимая, спи…» Читая его, Евтушенко к восторгу женщин вышел в зал, и последние беззвучные слова можно было лишь угадать по движениям его губ. Темы любви поэт коснулся не раз, начиная от известного «Со мною вот что происходит…», посвящённого первой жене Белле Ахмадулиной, до недавно написанного посвящения четвертой жене Маше:

Так зазывно играют разлуки мной,
но в тебя я хочу, как домой.
Не позволь себе стать разлюбленной
мной и даже тобою самой.

Затем от любви – резкий переход к отношениям между народами («Мы забываем, что все мы – люди одной планеты, земляне. Границы – это шрамы, оставшиеся от войн, а ведь Земля была рождена без границ. Меня пугают размеры эпидемии антиинтернационализма. Она – повсюду…») и, в частности, между Россией и Украиной («Я считаю, что Россия и Украина всё равно никогда не разъединятся. Политики занимаются своими делами, а души людей устремляются друг к другу.»)

Евтушенко не был бы Евтушенко, если бы в своём выступлении уклонился от социально-нравственных проблем. В одном из эпизодов концерта он вспомнил, как в советские времена на Севере в его присутствии зверобои били доверчивых нерп, которых притягивал к кораблю льющийся из установленного на нём репродуктора божественный голос итальянского мальчика Робертино Лоретти, исполнявшего неаполитанские песни. Поэт был потрясен цинизмом, с которым искусство использовалось для уничтожения беззащитных животных.


До чего всё это грустно,
и какой есть злой шаман,
превращающий искусство
в усыпляющий заман.

Невесёлая картина…
У меня кромешный стыд,
что Лоретти Робертино
мне мой выстрел
не простит.

А разве современный мир менее циничен?!

Ещё был разговор об опасности и незащищённости журналистской профессии, трагичности судеб журналистов, которых в разное время убрали те, кого не устраивает, когда говорят и пишут правду. Памяти смелых и неподкупных Дмитрия Холодова, Юрия Щекочихина, Артёма Боровика, Анны Политковской и других их коллег Евтушенко посвятил ещё не напечатанное стихотворение «Свинцовый гонорар».

…Свинец и яд – цена опасных слов.
Жертв отпевает высь прощально,
журавлино.
Есть в мире Бабий Яр,
есть Журналистский яр,
Как щедро выдают
за смелость журнализма
Свинцовый гонорар,
свинцовый гонорар.
А сколькие ещё
пока незнамениты.
Их перья из трясин
в провинции торчат.
Неужто будут все, кто не молчат,
убиты,
А выживут лишь те,
кто льстят или молчат?..

Чтение новых стихов, как правило, предварялось рассказом о том, что подвигло автора на их написание. А когда он читал стихотворение «5-й битл», то периодически по его команде включали музыку. И весь зал пел: «We all live in yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine…»

В конце вечера традиционно прозвучало «Идут белые снеги…».

Публика не жалела аплодисментов, цветов, подарков. Днепропетровск достойно встретил поэта.

* * *

…В гримуборную Евтушенко я зашёл минут через двадцать после окончания концерта. Уже переодетый в разноцветную рубашку и закатанные до колен джинсы, он выглядел очень уставшим. Ещё бы – почти два с четвертью часа простоял на ногах и только раз, попросив разрешения у зала, присел на десять минут. Здесь же, в гримуборной, Евгений Александрович в течение часа раздавал автографы всем желающим. К нему подходили с его книгами разных лет, афишами и просто листками бумаги. Прежде, чем поставить подпись, он у каждого спрашивал, как его зовут и чем занимается, а одну девочку, которая сказала, что ей шестнадцать лет и она пишет стихи, смутил вопросом: «А ты знаешь, что ты красивая?»

Когда все ушли, я подарил Евтушенко изданные мной книги Ники Турбиной «Чтобы не забыть» и Светланы Кедриной «Жить вопреки всему» – о её отце Дмитрии Кедрине, а также свой сборник стихов «Старый двор». При этом заметил, что располагаю оригиналом фотографий, на которых он вместе с Никой Турбиной в Италии в 1985 году. «Может, мне сделать копии и выслать Вам?» «Не надо», – без раздумий ответил Евтушенко и разрешил вложить книги в стоящую тут же его дорожную сумку. Я раскрыл её и положил книги прямо на какую-то, опять же пёструю, рубашку поэта.

Марина протянула Евгению Александровичу для автографа его книгу стихов «Памятники не эмигрируют». «Марине, которой я всё сказал больше глазами, чем словами», – написал он, повторил написанное вслух и, протягивая книгу, сказал, обращаясь ко мне: «Так что у Вас появился соперник». На что я ответил стихами:

Я не делаю секрета,
Полагая, что должна
У хорошего поэта
Быть красивая жена.

«Хорошая жена», – поправил меня Евтушенко. «Выходит, мы с Вами дважды соперники, Евгений Александрович, – как поэты и как мужчины?» «Ничего, Вы его победите», – сказал в шутку продюсер поэта Семён Цедельковский.

«Как поэта – никогда, – сказал я, – а как мужчину…»

Несмотря на усталость, неуёмный Евтушенко ещё пошёл на встречу с ожидавшими его в холле театра художниками, – об этом он просил организаторов гастролей. Из-за позднего времени его дождался лишь один художник, с которым он долго беседовал, знакомился с его работами и тут же написал ему какие-то строки. Затем Евгений Александрович зашёл к директору театра, чтобы проверить свою электронную почту, и лишь после этого мы поехали в гостиницу. За воротами театра ещё толпились люди в надежде получить автограф и увидеть вблизи своего кумира. Чуть в стороне, возле фонтана, что перед оперным театром, небольшая группа людей с вином и с читаемыми вслух стихами ЕЕ продолжала свой духовный праздник…

А сам Евтушенко ехал в это время в машине и снова беспокоился о том, положили ли в его сумку диски с записями музыки и песен, где его вязаная сумка и саквояж на колёсах, вложили ли в него подаренные книги. Получив на все вопросы положительные ответы, он успокоился и сказал: «Ну, теперь смело едем ужинать» и начал договариваться с Мариной о совместном ужине: «Мы уже подружились, и Вы с мужем идёте, без сомнения, с нами».

Когда они подъехали к гостинице, я уже ожидал их и, ничего не ведая об авторазговоре, подошёл к Евтушенко, чтобы попрощаться. Мы пожали друг другу руки, трижды расцеловались…

Он спросил: «А Вы не с нами идёте ужинать?» – «Нет», – ответил я. – «Почему?» – «Нас не приглашали», – «Нет, нет, пойдёмте», – очень настоятельно сказал Евгений Александрович. Только круглый идиот мог отказаться от такого предложения!


* * *

…Ресторан «Август», расположенный напротив гостиницы, в которой остановился Евтушенко, выходил окнами на Днепр и работал до 23 часов. Хотя близилась полночь, поэта здесь ждали. Конечно же, как и на сцене, он правил балом за столом. Говорил негромко, был естественно вежлив, любезен, внимателен, уважителен, его речь была чисто русской, без каких-либо примесей. Начал он с признания: «Теперь Днепропетровск вошёл в мой список городов, которые я буду посещать: Винница, Черновцы, Сан-Франциско… Я ставлю чёрную пиратскую зарубку на Днепропетровске». И тут же попросил официанта до половины налитые шампанским бокалы наполнить доверху – мол, так полагается. Мы беспрекословно поддерживали его тосты, а официант – пожелания.

«У каждого человека, – продолжал Евтушенко, – как у подводной лодки, есть отсеки, и все они должны быть заполнены любовью».

«Все отсеки в человеке», – сразу срифмовал я.

«Браво!» – воскликнул Евтушенко и впервые посмотрел на меня пристально, будто угадывая во мне поэта.

«Вы не знаете Ренату Муху?» – спросил он меня.

«Нет», – ответил я.

«Она начала писать в шестьдесят два года, пишет замечательные двустишия». Евгений Александрович тут же прочитал несколько впечатляющих строк-тандемов.

«У меня тоже есть короткое стихотворение, правда, не из двух, а из четырёх строк», – сказал я и прочитал рубаи:

Не к женщине меня, а к тишине
Ревнуй, – я посоветовал жене, –
Ведь и с тобою я не позволяю
Себе того, что с ней наедине.

«Браво!» – снова вырвалось у Евтушенко, при этом его указательный палец был нацелен в меня. Судя по выражению его лица, мои строки произвели на него впечатление.

Я был счастлив возможности читать стихи самому Евтушенко, но понимал, что их нужно дозировать и ждал (в разговоре) случая, когда они придутся к месту.

А пока я ждал, Евгений Александрович демонстрировал своё искусство в составлении коктейлей. По его рецепту в нашем присутствии бармен изготовил так называемый «коктейль по-евтушенковски», который оказался красивым на вид, приятным на вкус и, несмотря на хмельные составляющие, нисколько не пьянил, а даже освежал. Я тогда подумал, что свои коктейли, как и стихи, Евтушенко сочиняет. Оказалось, их подают во многих барах мира, как продают повсюду его книги. В знак благодарности бармену Евтушенко записал в толстенную ресторанную книгу рецепт своего коктейля, разрешение на бесплатное пользование им и расписался.

Мы обсуждали взаимоотношения Украины с Россией, оранжевую революцию, о которой я прочитал восьмистишие. «Ты ничего нового этим не сказал», – прокомментировал его Евтушенко. Потом речь зашла о Бабьем Яре. Я сказал, что, вроде, одним из первых о нём написал украинский поэт Микола Бажан. Евтушенко же заметил, что автором первого стихотворения о Бабьем Яре была женщина, фамилию то ли он не назвал, то ли я не запомнил…

Но, чтобы установить приоритет, впоследствии я обратился к поэтической антологии «Эхо Бабьего Яра», вышедшей в Киеве в 1991 году (составитель Юрий Каплан) – к 50-летию трагедии. Не буду перечислять фамилии всех авторов, отдавших дань этой теме. Скажу лишь, что первой написала о Бабьем Яре ещё в 1941 году и писала о нём в последующие годы войны Людмила Титова; в 1944 году появилось стихотворение «Бабий Яр» Ильи Эренбурга, в 1944–1945 годах – одноимённая поэма Льва Озерова, в 1946 году – стихотворение «Теряются следы» Павла Антокольского. Всех не перечесть.

Да и сам Евтушенко не претендует здесь на пальму первенства. Так, в июле этого года в интервью киевской газете «Бульвар Гордона» он сказал: «Я не был первым, кто написал о Бабьем Яре: ещё в 44–45-м годах мальчишкой прочитал два прекрасных, сильных стихотворения, авторами которых были киевляне Илья Эренбург и Лев Озеров, вошедшие вместе с Советской Армией в освобождённый Киев. Особенно меня потрясли строки Льва Озерова:

Я пришёл к тебе, Бабий Яр,
Значит, возраст у горя есть.
Значит, я немыслимо стар,
На столетья считать – не счесть.

Я ещё тогда дал себе слово, что обязательно должен на этом месте побывать, а попал сюда через полтора десятка лет».

Общеизвестна история написания и публикации евтушенковского «Бабьего Яра», и вот, спустя сорок семь лет после его появления в «Литературной газете», Евгения Александровича за эту поэму выдвинули на Нобелевскую премию в области литературы.

…Когда речь зашла о возрасте, я обратился к Евтушенко: «Евгений Александрович, это я с виду ещё ничего и хорохорюсь, а на самом деле далеко не юн. Поэтому с Вашего позволения хочу прочитать сонет…»


Нельзя влюбляться в старые лета:
Любовь сожжёт быстрее дней остаток,
Который краток и отнюдь не сладок –
Хандра, дряхленье, хвори, суета.

И если ослепляет красота,
До коей был ты в молодости падок,
Ум приведёт эмоции в порядок,
Хотя задача эта не проста.

А что, коль ум не обуздает чувств,
И, как умалишённый, ты из уст
В любви признанье выдохнешь без страха?
Да будь что будет! Ибо на черта
Жить без любви, хоть в старые лета
Она не только счастье, но и плаха.

Евтушенко очень внимательно слушал, и, когда я дочитал, посоветовал: «А почему бы Вам не поставить «из»?» и что-то прочертил в воздухе рукой. Я ничего не понял, а он пояснил: «Напишите, что это, к примеру, из Петрарки. Петрарку все знают, а потом, через какое-то время, скажите, что это Вы».«Отличный пиар-ход», – подумал я, но вслух сказал: «А для баланса у меня есть короткое и весёлое стихотворение "«Стариковское”».

Простился с курением. Пью не из кружек.
Всё больше болезней. Всё меньше подружек.
Уже не снимаю, как некогда, стружек –
Запал, к сожалению, спал.
И только повсюду встречаю старушек,
С которыми в юности спал.

Евтушенко стихотворение очень понравилось, он наградил меня третьим «Браво!» и начал чаще и внимательнее смотреть в мою сторону. Потом сказал мне, кивая на сидящую рядом Марину: «Я полюбил твою жену, а через неё – тебя».

Через какое-то время, конечно же, к месту я начал читать ещё одно стихотворение, от волнения пропустил строфу, дважды Евтушенко поправлял меня за неправильное ударение, но после заключительной строфы –

И на то я, ребята, сетую,
Что, летя под казацкий гимн,
Стала Родина эстафетою
От одних дураков к другим. –

заработал ещё одно евтушенковское «браво!» плюс поцелуй его продюсера…

Я ловил себя на том, что не чувствовал никакого напряжения, хотя отдавал (себе же!) отчёт, понимая, кто напротив меня сидит. Евтушенко словно впускал в свою ауру, не кичась известностью, славой, судьбой. А когда кто-то из присутствующих заговорил о его гениальности, он, как мне показалось, с сожалением, но твёрдо произнес: «Я не гениален».

Уже было около двух часов ночи, когда он в знак благодарности двум парням – официанту и бармену – прочитал стихотворение…

Прощались и обнимались мы у входа в гостиницу несколько раз. Я напомнил Евгению Александровичу о его выступлении в Лужниках в 1966 году, о стихотворении «Аплодисменты» с нецензурными словами, процитировав их. «Что, я так и читал?» – удивился он. – «Да! – подтвердил я, – Наверное, Вы забыли – с тех пор прошло всего сорок два года». – И услышал в ответ: «Да, наверное». – «Дай Бог Вам сил и надолго, – пожелал я Евтушенко, – всё остальное он Вам дал».

Подошла Марина. Евгений Александрович, уже отдохнувший после концерта и выглядевший вновь помолодевшим, сказал – сначала мне: «У Вас прекрасная жена, берегите её», а потом – нам: «Вы замечательная пара. Не расставайтесь никогда».

Уже в дверях гостиницы он обернулся и неожиданно произнёс: «А о Нике это интересно». И вслед ему я успел сказать: «Я знаю её семью, это отдельный разговор». Ах, если бы хоть накоротке мы поговорили о ней!»

Через четыре часа Евтушенко предстояло вставать, чтобы готовиться к отъезду в Харьков. А он ещё собирался включить ноутбук и вычитывать какую-то вёрстку…

* * *

Из интервью Евтушенко одной из днепропетровских газет:

– Что скажете о сегодняшнем русском языке?

– Он развивается в сторону англизирования. Когда-то было офранцузивание русского языка. В нашем языке до сих пор есть французские выражения, по которым, кстати, проверяется интеллигентность. Интеллигентный человек говорит «извините», а неинтеллигентный – «извиняюсь».

– Как Вы считаете, молодым поэтам сегодня есть что сказать? Они найдут слова, чтобы выразить то, что не сказано Вами?

– В сегодняшней молодой поэзии вообще маловато тепла. Среди молодых поэтов сейчас – увы! – нет ни одного, которого бы выделило собственное поколение и полюбило его. В Чечне погибло столько их ровесников, а они даже не обратили на это внимания. Политика их не интересует, потому что их не интересуют люди, которыми интересуется политика. Скепсис, сарказм, стёб, порой переходящий в уникум.

Тем не менее, они многому научились у шестидесятников, в частности, форме. Без учёбы у шестидесятников не могло быть, например, Бродского, он учился у нас рифмовать. Но у него язык не поворачивался сказать об этом. Межиров точно сказал: «Современная молодая поэзия напоминает хоровое исполнение сольной партии Бродского». Им хочется его успеха, хочется Нобелевской премии.

* * *
На самом деле Евгению Евтушенко… 76 лет, и своё 75-летие он отмечал целый год. Отмечал выступлениями по всему земному шару. Год назад выдержал тур с чтением стихов в США, Гватемале, Сальвадоре и Венесуэле, затем были новосибирский академгородок, Петрозаводск, Сортаваль, Сургут, Ханты-Мансийск; закончил же прошлый год впечатляющим действом в 25-тысячном дворце «Олимпийский», где показывали рок-оперу «Идут белые снеги…» А в этом году провёл столько встреч с почитателями поэзии, что со счёта сбился. Только нынешним летом выступил более 40 раз.

Вот уже полтора десятилетия Евгений Александрович живёт на два дома: в России и США, в Москве и городе Талсе, в котором 450 тысяч жителей и четыре университета; в нескольких из них профессор Евтушенко преподаёт курсы о русской поэзии, а также о европейском и русском кино. Он счастлив, что три тысячи талсовских детей изучают русский язык.

А за спиной – годы, в которые он демонстративно не явился на исключение Пастернака из Союза писателей, написал письмо в защиту высланного Солженицына, направил телеграмму Брежневу с осуждением ввода советских войск в Чехословакию. Уверен, что не отмолчится он и в связи с событиями в любимой им Грузии, чьих поэтов всегда чтил и переводил.

Мне снова вспомнился французский художник, подписавший свою картину: «Это один из тысячи видов поэта Евгения Евтушенко». Его видов и ликов (!) действительно не счесть: поэт, переводчик, прозаик, критик, публицист, киносценарист, режиссёр, актёр, фотохудожник, составитель трёхтомной антологии «Десять веков русской поэзии», профессор университета, победитель в состязании дегустаторов в Париже и на конкурсе кулинаров в Риме, почётный гражданин штата Оклахома. И всё это не в прошлом, а ныне. Его захватывающая биография продолжается.

Он объездил 96 стран, его произведения переведены на 72 языка.

В известном стихотворении о возрасте у Евтушенко изначально было так:

Жизнь, ты бьёшь меня под вздох,
А не уложить.
До 73-х
Собираюсь жить.

Потом он переделал – до 83-х, до 93-х, а теперь появился четвёртый вариант:

Жизнь, ты бьёшь меня под вздох,
А не уложить.
Я до ста (для рифмы – трёх)
Собираюсь жить.

Замыслов у поэта, по его признаниям, на добрые двадцать лет, и, если Господь ниспошлет ему эти годы, Евтушенко отработает их с лихвой. Хотелось бы стать тому свидетелем.

Александр Ратнер