Нищета роскоши
Анатолий МАКАРОВ

Игрою случая попал в гости в загородный дом богатого знакомого. Реально богатого, как выражается молодёжь, а не просто владельца навороченного джипа или персонажа светской хроники. Догадываясь благодаря именно ей об архитектурных вкусах новой элиты, я был готов к любым эстетическим потрясениям, к любому нравственному шоку. Однако испытал не его, а глубочайшее искреннее удивление.

Я решительно не мог понять, почему бывшему советскому интеллигенту, несомненно, демократического, чтобы не сказать плебейского, происхождения, непременно нужно зимовать под Москвой в готическом замке? Не укладывалось у меня в голове, зачем на среднерусский пейзаж надо взирать сквозь трёхэтажные витражи, подходящие какому-нибудь Реймскому или Шартрскому собору? Точнее, конечно, пародии на них. Не хватало у меня воображения уразуметь, для чего вообще вполне понятное желание современного комфорта следует совмещать с кричащей безвкусной роскошью?

Поверьте, вопиющая нелепость интерьеров, многократно воспетая в незабвенных анекдотах про новых русских, меня уже не потешала, мне не давала покоя оскорблённая логика: разве не удобнее, не приятнее при немалых возможностях обитать в элегантном, корректно достойном доме? Не оскорбляя ничей вкус и не подвергая испытаниям собственную психику.

Моего знакомого извиняло до некоторой степени лишь одно обстоятельство: этот подмосковный приют короля Артура он построил не сам, он его, что называется, приобрёл по случаю у одной средней руки «звезды» шоу-бизнеса. Чем, впрочем, гордился не в меньшей степени, как если бы и впрямь выкупил замок у потомков легендарного короля. Что же касается «звезды», то она где-то неподалёку возвела новые хоромы то ли в мавританском, то ли в японском стиле.

– Красиво жить не запретишь! – иронически улыбался мой знакомый.

Кажется, именно эта неновая шутка или другая, столь же расхожая, стала рубрикой, под которой по телевизору демонстрируют частные владения всё тех же неугасимых «звёзд» шоу-бизнеса.

У меня был когда-то приятель поляк, очень недурно говоривший по-русски, но путавший прилагательные «частный» и «честный». «Заезжай, посмотришь мой честный домик», – приглашал он, бывало, не догадываясь, что радушное приглашение отдаёт некоторой двусмысленностью. Вот и многие владельцы феодальных замков из числа шоу-баронов, словно бы догадываясь о парадоксальном созвучии двух иной раз взаимоисключающих понятий, сильно нажимают на непомерность трудов, которыми добыты все эти палаццо. Возразить нечего, «всякий труд благослови удача!». Однако одолевает сомнение: почему это в наши дни из всех видов праведных трудов удача щедрее всего в самом непосредственном смысле слова благословляет вращение бёдрами под фанеру? Простите, пение под магнитофонную запись.

Поначалу мне казалось, что авторы телевизионных программ тонко, почти неуловимо иронизируют над вкусами и замашками попсовой аристократии. В самом деле: можно ли всерьёз относиться к, с позволения сказать, артисту, который пренебрегает приличными словами русского языка (которых всё-таки девяносто девять процентов), но опочивальню себе отделал в стиле короля Людовика XVI, не подозревая, разумеется, к чему приводят такие излишества? А вообразить себе внутренний мир личности, которая полагает, что по статусу ей положено ездить в нелепом, как выпрямленная кишка, лимузине, вы способны без насилия над здравым смыслом? Подначивают, стебаются, полагал я, пока однажды не сообразил: да ничего подобного!

Все эти льстивые восторги по поводу башен, мансард, балдахинов, атриумов, портиков, висячих садов Семирамиды – всё это совершенно всерьёз. Как в прежние годы нельзя было подшучивать над линией партии, так в нынешние не допускается подтрунивать над роскошью. Её можно только воспевать. Ибо она, в сущности, и есть наша главная духовная ценность, наша настоящая национальная идея, выработанная совместными усилиями либеральных мыслителей, приватизаторов-практиков и обнаглевшей попсы, которой силою вещей выпала роль её главного пропагандиста.

Говорю совершенно серьёзно: другой роли, кроме как пропагандировать роскошь, похваляться роскошью, выставлять роскошь напоказ, у нашей современной эстрадной братии на самом деле нет. Она и на подмостки-то выходит не ради легкомысленного своего искусства, не для того, чтобы развлекать почтеннейшую публику, не затем, чтобы веселить её или навевать ей светлую грусть, а лишь затем, чтобы подавлять её воображение зрелищем разнузданного богатства и растравлять её потребительскую алчность.

Что такое схватившая за горло страну коррупция, на засилье которой жалуются все – от дворника-таджика до президента? Совершенно непосредственное и прямое, если вдуматься, последствие того самого культа роскоши, который буквально ослепил страну. Сбил её с панталыку. Заморочил ей голову.

Какого вы ждёте от чиновников чёткого и точного исполнения обязанностей, если в каждом окне любого общественного здания лоснится его алчно самодовольная рожа? Если любой специалист и профессионал безотчётно соизмеряет свои житейские достижения со стилем жизни неизвестно чего умеющей и непонятно чем прославившейся дивы?..

Когда нет возможности самоутвердиться талантом, созиданием, нравственным подвигом, самоутверждаются умением хапать и прожигать жизнь.

Стенают по поводу скукожившейся, увядшей российской демократии. Но ведь и её больше любой власти подавило и унизило всё то же бесстыдное потребительство. «Революция пожирает своих детей», – трагически резюмировал некогда Дантон. Рискую продолжить его мысль: демократию и демократов пожирает роскошь, сыто посмеявшаяся над идеалами былых стотысячных демонстраций в поддержку Ельцина и во славу свободы слова. Полагаю, каждый участник любого оппозиционного шествия или марша несогласных должен иметь в виду такую перспективу. Не может не предвидеть, что многие бескорыстные лидеры и певцы свободы в случае успеха первым делом сменяют малогабаритные двушки на необъятные пещеры Лехтвейса.

Демонстративная роскошь обидна и оскорбительна. Однако с нею можно было бы скрепя сердце смириться, если бы она худо-бедно свидетельствовала о подъёме, материальном и духовном, о том, что «жить стало лучше, жить стало веселее». Увы, горькая ирония заключена в том, что свидетельствует она о нищете. И прежде всего как раз тех немногих, кто наслаждается жизнью и веселится.