Татьяна Янковская


«Независимое и самодостаточное искусство... силой уводят с его естественного пути и подчиняют служению тем целям, которые ему чужды. В этом заключается трагедия, характерная для художника в современном мире».
Р. Д. Коллингвуд
«Принципы искусства»

Разнежась, мечтали о веке златом,
Ругали издателей дружно...
 Александр Блок, «Поэты»

Тема взаимоотношений искусства и общества вечная. Но как различается искусство разных эпох, так отличаются и методы поддержки и давления на творческих людей. Творцы могут сколько угодно верить, что «рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв», но общество всегда пытается влиять на их свободу самовыражения, контролируя доступ к средствам существования и мотивируя это требованиями идеологии и рынка. Когда на первое место выходит идеология (включая религию и мораль), художнику могут угрожать гоненья, изгнанье и даже смерть, в условиях рынка достаточно лишить его возможности зарабатывать деньги. Оба механизма всегда сосуществуют, но сегодня в США и в России, рыночная модель которой больше всего похожа на американскую, роль рынка является решающей. Ни один голос в защиту искусства и культурных традиций не лишний: ведь голосам этим противостоит большая сила – стремление получить прибыль. Эта истина всегда на ножах с Истиной, способом познания которой является искусство, и поиски которой если и обогащают художника, то, как правило, по счастливому стечению обстоятельств.
Сегодня все чаще искусство пытаются поставить на поток те, кто контролирует его финансирование. Все больше и суровей регламентируются художники, особенно начинающие. Но любые ограничения творческого разнообразия – будь то жанр, стиль, формат, тема, и т.п. – отдают тоталитаризмом. Казалось бы, когда в России культура вышла из-под идеологического контроля партии на свободный рынок, мы должны наблюдать бóльшую свободу творчества. Однако это не так: творческие ограничители остались, только поменяли ориентацию. То, что в СССР было в загоне, теперь берет реванш и автоматически получает фору, хотя прошлые запреты не являются гарантией таланта. Те, кто формирует спрос среди элиты, зачастую отдают предпочтение авангарду и «измам» последнего разлива, а несущие «культуру в массы» приучают их к попсе, насилию, порнографии. Тому же, что связано с традициями, с вечными темами и устремлениями искусства, приходится туго – меньше внимания, меньше тиражи, и деньги добываются со скрипом.
Попытки регулировать индивидуальные творческие процессы и рынок культуры разнообразны: от навязывания чьих-то личных экспериментов в качестве новых эталонов до борьбы с каким-либо популярным жанром – например, с шансоном. Очевидно, в первом случае это приводит к эпигонству и подавлению индивидуальности, что противопоказано творчеству, во втором – к отказу от серьезного изучения реальных вкусов широкой публики. Из кипения страстей, надрыва и отнюдь не благородного пафоса ночной жизни в портовых районах Буэнос-Айреса возникло танго, великолепный жанр, соединивший музыку, песню, танец, который в последние годы заново завоевал концертные залы и стал популярным способом общения в разных странах мира. Кто знает, во что может развиться шансон в России, когда время отсеет худшее?
Каждая эпоха рождает своих защитников свободного искусства, а также тех, кто материально поддерживает художников, пропагандирует их творчество и помогает обеспечить доступ к нему любителей. Таких подвижников рождает необходимость: ведь в каждый период времени бок о бок живут группы людей, чьи цели противоположны – творцы и те, кто эксплуатирует и преследует таланты, использует творческих людей для достижения политических, экономических и других целей, препятствует появлению нового или, наоборот, «несовременного». Часто манипуляцию рынком прикрывают лозунгами о свободе и демократии, на деле же свобода творчества и свободная конкуренция ограничиваются: раньше требовали придерживаться принципов соцреализма и не пользоваться матом, теперь продвигают «женские» романы, романы-скандалы, фэнтези, чернуху, попсу, авангард. И в том, и в другом случае пытаются запихнуть автора в какие-то рамки («укоротить поэта – вывод ясен») и привить читателю клишеобразное мышление. Развитие информационных технологий и глобализация делают этот процесс более массовым, но они же позволяют надеяться и на положительные перемены в будущем.
На пути художественных произведений от создателя к любителю происходит отбор двух видов – естественный и неестественный. Первый определяется интересом со стороны любителей и почитателей (не путать с ценителями!), второй регулируется тремя механизмами, которые часто взаимосвязаны. Это рынок, где конкурируют не столько таланты, сколько те, кто на них зарабатывает; редакторы и критики, формирующие моду на тех или иных художников и не всегда являющиеся настоящими любителями искусства; и идеологи разного рода, осуществляющие функцию «держать и не пущать» или, наоборот, поощряющие тех, кто отдает им «всю свою звонкую силу поэта». Все требования дельцов от культуры – чистоты жанра, определенного стиля, соответствия формату и т.п. – суть не что иное, как требования конформизма, самоцензуры. Но только искусство, рожденное духовной и душевной потребностью автора высказаться, может по-настоящему волновать. Не зря И.Моисеев учил своих танцоров: «Ноги потом, сначала неси душу...» Ингмар Бергман не ходил на премьеры своих фильмов, потому что его интересовало «эмоциальное, а не ителлектуальное восприятие» его фильмов зрителями. Замечательно сказала об этом Катя Яровая, талантливый бард и поэт: «Я искусство воспринимаю спиной: если мурашки бегут – значит, хорошо». Если художник исходит из соображений, что будет лучше продаваться – неважно, идет ли речь о деньгах или одобрении важной тусовки – это не искусство.
Помните мечту Пиросмани: построим дом на горе, будем пить чай и говорить об искусстве? В постоянной гонке за матблагами, поощряемой рекламой, люди изменяют тому, что может сделать их по-настоящему счастливыми: друзья, свобода, размышления о жизни. Искусство – компаньон этих необходимых условий счастливой жизни. Совместные занятия искусством делают дружбу глубже и содержательней, анализ увиденного или прочитанного дает возможность лучше разобраться в своей жизни – ведь именно владеющие искусством способны научить, а имеющие опыт неспособны, как сказал один мудрый грек.

РЫНОК

Раньше искусство финансировалось любителями. Люди платили за то, что им нравилось. Аристократы-меценаты хотели жить в красивой обстановке, развлекать гостей танцами, музыкой, спектаклями и увековечить себя, своих потомков и деяния предков на холсте, в мраморе и в бронзе. Служители всевозможных культов и религий украшали храмы, расцвечивали обряды, чтобы привлечь верующих. Почтенная публика тратила свои гроши на бродячий театр, проезжий цирк, а позже и на книги, журналы. Платили за удовольствие, развлечение, а когда везло – за радость общения с высоким искусством. Люди творческих профессий, как правило, не были богатыми, если они такими не родились. В ХIХ и ХХ веке это стало меняться, в значительной степени в связи с накоплением богатства в результате индустриальной революции, распространением образования, развитием науки и т.д. Один за другим открывались музеи, театры, концертные залы, которые создавались и поддерживались либо правительством, либо все теми же меценатами, чьи ряды пополнились. Появилась армия профессиональных критиков, печатавших обзоры в многочисленных газетах и журналах. В ХХ веке было уже гораздо больше писателей, художников, актеров, которые неплохо, а порой и очень хорошо себя обеспечивали. Общество стало относиться к ним с бóльшим уважением, и родители уже не прокляли бы дочь, пожелавшую стать актрисой.
Но капиталистическая модель, целью которой является получение и приумножение прибыли, стала постепенно менять отношение к искусству. Меценатов-любителей стали вытеснять «крутые бизнесмены», нанимавшие ценителей с хорошим нюхом и пиарщиков, и деньги стали вкладывать в то, на чем надеялись заработать. Ценители – не любители: оценка, цена – не любовь. У них давно потеряны мурашки, если и были, а душа если и дрожит, то не от встречи с искусством, а от предвкушения барыша. Решающим является уже не талант и качество работы художника, не вкус мецената или публики, а «раскрутка» тех, в кого вложили деньги, чтобы обеспечить себе быстрые дивиденды – т.е., создаются «мыльные пузыри». «Массы» продолжают терять вкус и ориентацию по мере того, как «культурная продукция» заменяет и вытесняет искусство. Кое-кто считает, что у масс, по определению, не может быть хорошего вкуса. Этот миф рассыплется, стоит только познакомиться с народным искусством любой страны, будь то русская деревянная игрушка, перуанская мелодия, грузинский танец или африканская маска.
Искусство и культура стали жертвами процесса индустриализации, который к концу ХХ века захватил уже и такие сферы, которые не могут и не должны подчиняться диктату рынка и служить получению прибыли. Так, термин «индустрия здравоохранения» широко вошел в обиход в США в конце 1980-х годов, «индустрия образования» – в начале 90-х. До этого ни то, ни другое не было «индустрией». Результаты не заставили себя ждать: цены взлетели, качество упало, доступ ограничился. И вот настала очередь искусства. Сегодня деньги в искусство вкладывают, как в недвижимость или акции. Особенно давлению рынка оказалось подвержено изобразительное искусство, т.к. оно имеет материальное, «имущественное» воплощение, а при продаже имущества легче задействовать рыночные механизмы. Заказчиков, меценатов и любителей потеснили маркетеры, спонсоры и потребители. Спонсоры отличаются от меценатов: последние поддерживали артистов, позволяя им творить, первые чаще диктуют художнику, что делать и как.
Хотя термин «индустрия искусства» еще не стал привычным, приемы управления корпорациями распространились и на него. Индустриальный подход исключает получение удовольствия из восприятия искусства. За что мы платим деньги сегодня? Для супер-богатых это диверсификация портфеля активов. Небогатые платят большие деньги за посещение выставок (в США билеты сильно подорожали за последние 10-15 лет), амбициозные стараются прорваться на престижные тусовки. Это как членство в закрытом клубе – как же, и я там был, мед-пиво пил, кого надо видел. Искусство как предмет потребления подчиняется общему механизму действия потребительского общества. Появились инвесторы и венчурные капиталисты, культивируются потребители – элитный и массовый. Последнего, не прошедшего специальную информационную обработку и в силу этого не способного увидеть широко разрекламированное платье на голом короле, на выставки новейшего искусства не заманишь и калачом, для него создается ширпотреб, требующий не ителлектуальной подготовки, как элитное искусство, а промывки мозгов, учитывающей психологию толпы и апеллирующий к наименьшему общему знаменателю – не столько к чувствам, сколько к истинктам. Так растят новые поколения с серией заданных условных рефлексов, которые примут правила игры, навязанные им с детства. Это делается с помощью целенаправленного брендинга, подсаживающего детей на иглу рекламы до того, как они выработают собственный вкус и научатся отличать голых от одетых. Говорят, что раньше было то же самое, вспоминают Баха или импрессионистов, не сразу оцененных по достоинству. Нет, не то! Сейчас имеет место не искреннее непонимание одних, не оскорбление другими общественного вкуса, а сознательная кастрация оного за деньги, хотя эпатаж охотно взят на вооружение и усовершенствован как инструмент раскрутки через скандал.
В октябрьском номере журнала «Нью-Йорк» за 2007 год Карл Свэнсон обсуждает сенсационный уход Лизы Денисон с поста директора музея Гуггенхайма, чтобы заняться бизнес-девелопментом в Сотсби. Мисс Денисон будет теперь уговаривать владельцев предметов искусства продать их на аукционе, чтобы помочь пополнению коллекций тех, в чьих руках скопились огромные деньги, в первую очередь в Азии и в России. Ее новый босс Тобиас Майер сравнивает интерес сегодняшних нуворишей к «иконам» искусства ХХ века, собравшимся в Америке (например, работам Марка Ротко) с тем, как сто лет назад закупали европейское искусство бароны-грабители (robber barons – так называли американцев, сколотивших баснословные состояния на рубеже ХIХ-ХХ веков, время, которое Марк Твен назвал «Позолоченным веком»). Денисон раскрыла причину своего ухода: музеи перестали быть конкурентоспособными (!) в условиях сегодняшнего рынка, что сделало ее работу слишком сложной, особенно после того, как новый CEO музея коренным образом изменил его миссию, сделав упор на создание и глобализацию бренда «Гуггенхайм», по аналогии с «Макдональдсом» или «Кока-колой». Денисон пытается убедить себя и других, что ее работа на рынке Сотсби мало отличается от прежней. Но ее друзья и коллеги понимают, что если раньше ее работа служила высокой цели и помогала сохранять чувство собственного достоинства, в новом амплуа она будет этого лишена. Анекдоты чутко улавливают перемены. Есть анекдот и про Сотсби. Новый русский: «Да не аyкцион это, говно в натypе! Каpтинy хотел кyпить – оказалась дешевка, Вpyбель».
Сегодня на аукционах аплодируют не художнику, а покупателю, потратившему бешеные деньги. На гребне ажиотажа вздувают цены и на картины известных художников. Так, картина Климта была продана недавно за рекордную сумму в $135 млн в немалой степени из-за международного скандала, связанного с возвращением ее австрийским правительством законной наследнице владельцев. Слышатся призывы «приравнять деньги к таланту», налицо стремление приучить новые поколения к тому, что деньги – мерило всего. Поэтому те, чья цель – быстрая прибыль на рынке культуры, подчеркивают мастерство, технику. Можно научить ремеслу, таланту не научишь. Как точно подметил М.Пришвин, «способность писать без таланта называют мастерством». Такая точка зрения созвучна всем творческим людям, независимо от эпохи, страны, жанра. Для американского кинорежиссера Джима Джармуша «выразительность важнее виртуозности». Пастернак терпеть не мог, когда говорили о его мастерстве. Думаю, что рынок делает упор на «мастерство» именно потому, что настоящие таланты труднее поддаются манипуляции, а это делает их непригодным товаром для рынка, где предсказуемость облегчает выработку долгосрочной стратегии и помогает обеспечить высокие прибыли. Но в конечном итоге, это проигрышная стратегия, причем не только в искусстве. Ведь можно договориться, чтó сегодня объявить мастерством и эталоном, как аналитики фондового рынка убеждали инвесторов в 1999 году, что нет более надежного вложения, чем акции Энрона или Тайко. А они обвалились год спустя, и вкладчики, поверившие рекламе, остались ни с чем.
Самые тоталитарные системы – это корпорации. Государство не может «уволить» свой народ, при любом строе ему приходится хоть что-то делать для населения, чтобы сдерживать недовольство. Корпорации недовольных увольняют. Увольнение как решение финансовых проблем стало обычным делом в американских корпорациях. Этот подход возник в 1970-е годы, когда США начали постепенно сворачивать промышленность, а опорой новой экономики стали финансовые, страховые компании и недвижимость (т.е., finance, insurance, and real estate - FIRE). Новая экономика основана на создании спекулятивно-инфляционной машины, периодически создающей перекос в экономике. Если раньше существовали колебания рынка, теперь он растет в одном направлении – вверх, пока созданный таким образом пузырь не лопается, обрушивая на своем пути финансовые институты и индивидуальные копилки населения. Каждый следующий пузырь значительнее, а потому опасней предыдущего. Американская экономика уже не может функционировать без таких пузырей гиперинфляции. И хотя теоретики новой экономики заявляют, что это признак могущества страны, при закрытых дверях они, конечно, обсуждают, как себя обезопасить и как обеспечить в будущем доступ к реальным ценностям. Новое платье короля хорошо до поры до времени, пока доверчивые буратино готовы покупать акции фиктивных компаний и липовых фондов в обмен на реальные товары. Изучение опыта развитого капиталистического общества убеждает: все, что связано с физическим и нравственным здоровьем человека, его выживанием в современном мире, – медицина, образование, среда обитания, безопасность и культура – не может быть полностью отдано на откуп рынку. Необходима конкуренция со стороны сил, которые не будут приносить интересы человечества в жертву прибыли. Еще Адам Смит говорил о необходимости разумного контроля со стороны государства, чтобы люди не стали жертвой собственной жадности.
Как известно, есть множество способов законного отъема денег, и стараниями лобби, с одной стороны, платящих за изменения законодательства в свою пользу, и школ менеджмента, с другой, количество способов изъятия денег из карманов почтенной публики постоянно растет. Запретят одно после очередного скандала – тут же придумывают другое. В сфере искусства и культуры место почтенной публики сегодня занято массовым потребителем культурной продукции. Это важнейшее изменение означает, что у нас стало меньше прав. Помните – «заказчик всегда прав»? А слышали вы такое про потребителя? В одной из крупнейших корпораций США, где я работала в 1990-е годы, нам заменили привычный лозунг «удовлетворять заказчика» на «услаждать (delight) заказчика». Потому что в индустрии как продавцами (производителями), так и покупателями (заказчиками) являются компании, корпорации, а не индивидуумы. Именно последние являются потребителями. Отношение же к потребителю – лопай, что дают. Нью-Йоркскому мэру Блумбергу приписывается фраза, которую он сказал в бытность свою бизнесменом (даю смягченный вольный перевод): «Потребитель должен думать, что он что-то поимел, когда на самом деле поимели его». О таком раскладе заботится реклама, а захват рынков монополиями оставляет потребителю мало выбора. По мере укрупнения корпораций и возрастания их влияния на структуры государственного управления свободная конкуренция все больше становится мифом.
Нам уже не просто предлагают ненужный товар, доказывая, что «оно нам надо». «Новый наряд короля» проник в сферу эстетики – и многие, как взрослые зеваки из сказки, не смеют не только вслух, но даже себе признаться, что произведения, назначенные шедеврами, им не нравятся. Раньше этот прием использовался в основном в политике, религии, экономике. Пожалуй, никогда еще он так цинично не применялся в искусстве. Критик Джерри Солтц в статье «Погубили ли деньги искусство?» в журнале «Нью-Йорк» от 15 октября 2007 года пишет: «У многих в мире искусства появился "как скажете" подход к искусству: все так боятся пропустить следующего модного художника, что никогда не ясно, нравится ли людям работа потому, что она им нравится, или потому, что она нравится другим». Образование не защищает от стадного инстинкта. Напротив, образованному человеку часто труднее признаться, что он чего-то не знает или не разделяет восторга перед последним писком культурной моды. Неслучайно именно маленький мальчик произнес: «А король-то голый!»
Корпорации ориентированы на коллектив, который противопоставляют талантливым одиночкам. Конечно, творческие коллективы важны, но озарение индивидуально, не коллективно. «Эврика!» – клич одиночек, не толпы. Когда Ларри Боссиди, CEO корпорации, где я работала, провозгласил, что мы переходим от индивидуальной работы к командной, и призвал обеспечить каждого необходимым «набором интеллектуальных инструментов», – это было снижением планки в научно-технической сфере. Премии в соревнованиях на лучший проект давали коллективам, занимающимся маркетингом и продажами, а не за изобретения, новые технологии, рационализацию, забывая, что прежде чем продавать товар, его нужно произвести, а потом постоянно усовершенствовать. Уже тогда американскими корпорациями был взят курс на сокращение «мозгов», чтобы не тратиться на их подготовку. «Мозги» все чаще сидят в Китае, Индии, в других странах, а при необходимости импортируются. Сегодня можно наблюдать первые тревожные последствия такой политики. Многие вполне преуспевающие фирмы и целые отрасли в Америке просто исчезли. Согласно экономисту Кевину Филлипсу, к 2006 году производство в США сократилось до 12% от валового продукта, в три раза за последние 50 лет.
Рынок искусств стал потребительским и управляется, как корпопрация. Происходит сознательная манипуляция обществом: людям навязывают то, что самим манипуляторам не нравится, что они не покупают для себя. Теперь не короли носят несуществующий наряд, проданный мошенниками, а нынешние короли рынка рекламируют и продают «новое платье» одураченной публике, самым бессовестным образом выдавая ничто за нечто. Мир все шире и шире вовлекается в покупку этих нарядов, расхваленных проходимцами, приберегающими шедевры для себя. И.Кулик восторженно писала в газете «Коммерсантъ» 16 сентября 2006 года об открытии в Киеве центра современного искусства PinchukArtCenter, самого большого частного музея на Украине (подчеркнув, что «в Москве такого нет»): «Открытие обещает быть весьма эффектным... В Киев уже пожаловала экстравагантная парочка, известная в арт-мире как Ева и Адель. Без присутствия этих живых "произведений искусства" - бритых наголо трансвеститов в женских платьях – не обходится ни один серьезный международный вернисаж». Пинчуку «удалось собрать весьма представительную, фактически музейную коллекцию современного искусства. Для своей личной коллекции украинский предприниматель собирал искусство, выдержанное во вполне традиционном духе -- русская живопись XIX века, импрессионисты. Но для просвещения публики в арт-центре представлено только наисовременнейшее» (курсив мой. – Т.Я.). «Новое собрание строится не по привычному для начинающих музеев принципу второстепенных работ хрестоматийных классиков..., а включает свежие произведения... зажегшихся звезд», среди которых «очень модный индус Субодх Гупт» или британский художник Чарльз Сэндисон, предлагающий «помедитировать в темных "Гостиных", по стенам которых кружатся светящиеся буквы, складывающиеся в основные понятия человеческого существования -- "food", "dead", "old", "male", "female", "child"... Новый киевский арт-центр выглядит интернациональным и по форме, и по содержанию, как и подобает национальному музею современного искусства». Американские «бароны-грабители» и их наследники – например, братья Стивен и Стерлинг Кларк, Изабелла Гарднер – были честнее: что любили сами, тем и делились. Основали при жизни или оставили после себя прекрасные музеи. То же самое можно сказать и о П.М.Третьякове. Не то Пинчук: что любит – себе, а американскому куратору позволяет дурачить украинцев.
Над жителями Украины как будто проводится эксперимент – их отлучают от прошлого, от традиций, от лучших достижений мирового искусства, навязывая продукцию, имеющую весьма спорную художественную ценность. А все просто: Украину сделали рынком сбыта, причем вторичным, куда сбывается ненужный и просроченный товар. Легко предвидеть, что эти «шедевры» не выдержат проверки временем, но за это время вырастут поколения, лишенные доступа к своему и мировому наследию, к классике, которая столь важна для воспитания полноценных членов общества. Как верно парадоксальное на первый взгляд высказывание Гилберта Честертона! «Главная польза от чтения великих писателей не имеет отношения к литературе, она не связана ни с великолепием стиля, ни даже с воспитанием наших чувств. Читать хорошие книги полезно потому, что они не дают нам стать "истинно современными людьми". Становясь "современными", мы приковываем себя к последнему предрассудку; так, потратив последние деньги на модную шляпу, мы обрекаем себя на старомодность... Литература – вечная, классическая литература – непрерывно напоминает нам о немодных истинах, уравновешивающих те новые взгляды, которым мы могли бы поддаться».
Возникновение и развитие в ряде западных стран паразитической культуры, паразитического искусства свидетельствует о политической и идеологической несостоятельности нынешних моделей общества, об оскудении духовных ценностей. Опыт прошлого учит, что за этим неизбежно последует обновление. Каким оно будет, зависит и от нас, сегодняшних жителей планеты. В эпоху масскультуры недостаточно одного, пусть весьма авторитетного, голоса в защиту культуры от культа формата, от диктата денег, от безвкусицы, предствленной как неизбежность рыночного подхода, от рабского подражания модному стилю. Нужно многоголосие – критиков, писателей, деятелей культуры, журналистов, зрителей, читателей. И чем нас больше, тем больше нас будут воспринимать как заказчиков, которых выгоднее «ублажить», чем «поиметь».
Джерри Солц приводит слова Т.Майера, главы отдела современного искусства в Сотсби: «Лучшее искусство самое дорогое, потому что рынок умный». «Это совершенно неверно, – возражает Солтц. – Рынок не компьютер, а съемочная камера, которая настолько глупа, что верит почти всему, что поставишь перед ней. Он самовоспроизводится: если рынок видит, что работы одного художника хорошо продаются, он покупает у него больше, взвинчивая цены. Отсюда возникает спешка, с которой скупаются третьесортные работы второсортных художников». (Здесь и далее перевод и курсив мой – Т.Я.). Вот они, мыльные пузыри, создаваемые по типу пузырей на американском фондовом рынке, лопнувшем в 2000 году, и на рынке недвижимости, лопнувшем совсем недавно. Уже надувается новый пузырь, на этот раз в сфере альтернативных энергоносителей.
Путешествуя по Франции в 1929 году, С.Эйзенштейн заметил, что одна и та же фирма выпускала и открытки с изображением святых, и порнографические открытки, и, будучи «хозрасчетно разумной», использовала одни и те же фотомодели. Это наблюдение режиссера символизирует одну из важных характеристик рынка: для получения прибыли все средства хороши. Думаю, что для большинства людей во всех странах есть разница, каким путем зарабатывать деньги – если, конечно, это не вопрос выживания. Нельзя ставить культуру, свое национальное достояние, во многом определяющее самоидентификацию народа, на грань выживания. Она нуждается в поддержке. Книга К.Филлипса «Дурные деньги. Безответственные денежные отношения, обанкротившаяся политика и глобальный кризис американского капитализма» имеет два эпиграфа. Один из них, т.н. закон Грешэма, гласит, что «дурные» деньги вытесняют «хорошие», но хорошие деньги не могут вытеснять плохие. Второй эпиграф расширяет сферу приложения закона: на глобальном свободном рынке «плохой» капитализм имеет тенденцию вытеснять «хороший». Так как искусство все больше становится частью глобального рынка, закон Грешэма может быть распространен и на него: плохое искусство вытесняет хорошее, но обратной силы это правило, увы, не имеет. «Плохие» деньги оплачивают плохое искусство. Хорошее искусство, чтобы оно не исчезло, а продолжало развиваться рядом с плохим, необходимо постоянно создавать заново (ведь только плохое легко «нарисовать» по шаблону), сознательно поддерживать его деньгами, исходящими из «хороших» рук. Если даже щенка или котенка стремятся отдать в хорошие руки, почему воспитание новых поколений отдается в руки кого попало? Недавно ушедший из жизни режиссер Сидней Поллок считал, что чтение мусора (junk) может нанести непоправимый ущерб интеллекту. Если же у детей развивать вкус, многие из них сознательно сделают выбор в пользу «хорошего» искусства.
Один из важнейших путей – создание полноценной системы образования и воспитания молодежи. В последнее время научно-технические специальности в американских университетах получают в основном иностранцы, прежде всего китайцы. Та же тенденция существует в других развитых странах (в Японии, например). В Китае и в Индии продолжают выпускать хороших инженеров, но будет ли это продолжаться по мере роста благосостояния в этих странах? Если на американскую модель перейдут повсеместно, кто будет готовить талантливых специалистов? То же самое относится и к искусству. Многие музыканты, певцы, солисты балета, сделавшие карьеру в США, – иностранцы, получившие образование за рубежом. Может быть, в результате новые яркие таланты начнут приходить из тех стран, где их растят вне рыночных отношений? Может быть, этот процесс уже начался: например, среди новых музыкальных звезд – 26-летний венесуэльский дирижер Густаво Дудамель, гениальный юноша, «продукт» Системы – специальной программы бесплатного обучения музыке школьников Венесуэлы. Доступная система обучения способных детей музыке существовала в Советском Союзе и произвела многие поколения музыкантов мирового класса.
Рынок отнюдь не стихиен, за ним стоят люди, которые им умело манипулируют. Не всегда дальновидные, обладающие хорошим вкусом, имеющие благородные цели, задумывающиеся о пользе своей деятельности. Зачем безумные скачки и падения, если можно обойтись без великих потрясений? От создания мыльных пузырей на любом рынке выигрывают только те немногие, кто их создает и прокалывает, предварительно реализовав свою прибыль. Общество всегда теряет. Так осуществляется перекачка денег от менее богатых к супербогатым. Недаром в последние годы разрыв между богатыми и бедными в ряде стран, включая США и РФ, значительно возрос. Манипулируют рынком как массовой, так и элитарной культуры, только бренды разные и масштаб оборота другой.

ФОРМАТ

В давние времена ограничения, прежде всего внешние, накладывались на форму: картина должна поместиться в отведенном ей месте, пьеса – соблюсти принцип трех единств, симфония – состоять из четырех частей, соната из трех. Понятие формата гораздо шире. Формат отражает вкусы и установки спонсоров, рекламодателей, медиа-владельцев, редакторов и в значительной степени определяет содержание и идеи, часто ограничивая авторскую индивидуальность. Известность избавляет некоторых от необходимости подделываться под чей-то формат. Но вот я читаю интервью с популярной актрисой Евгенией Симоновой: «Не знаю, кто увидит нашу новую картину, потому что зрелище получилось очень изысканное и жутко несовременное... Я этим летом была в жюри фестиваля "Кинотавр"... и поняла, что "Событие" Набокова не впишется в этот, как теперь говорят, формат». Василий Песков, ведущий передачи «В мире животных», стал жертвой культа формата: «Я вел передачу пятнадцать лет и хорошо знаю: ее очень любили... Передача несла людям знания, в ней было место для слова о нравственности, о сбережении всего, что нам дорого в природе. Это были уроки доброты, здорового патриотизма... И вот уже нет передачи - "не вписалась" в какие-то новые форматы». Кому же нужны такие изменения «формата»? И если в советское время многие не боялись отстаивать на худсоветах и в министерствах то, во что верили, что им мешает делать то же самое сейчас? Да, жизнь творческого человека в условиях рынка сложна, если ты не звезда первой величины или не ремесленник, который нащупал золотую жилу и методично ее разрабатывает. Можно, к примеру, стать «писателем-невидимкой» и строчить воспоминания крупных политиков и бизнесменов, или раздеться догола и экспонироваться как часть собственной авангардной инсталляции, а если крупно повезет, сниматься в каком-нибудь нескончаемом «мыле» или писать для него. Но вряд ли это принесет удовлетворение талантливому человеку или сможет проникнуть в душу зрителя или читателя, перевернуть сознание.
Отчасти «формат» продолжают связывать с формой, и одно из главных требований, предъявляемых «элитным» авторам и художникам, относится к экспериментам в области формы. Пусть это всего лишь обертка, прикрывающая пустоту. На самом деле, и в традиционную форму можно вложить новое содержание – было бы что вкладывать, а возможности модификации безграничны. В прошедшем сезоне Г.Дудамель поразил искушенную нью-йоркскую публику свежим, оригинальным исполнением Пятой симфонии Бетховена. А ведь, казалось бы, что нового можно добавить к тому, как судьба стучится в дверь... А что предлагает Пинчук, изгнавший из своего центра шедевры прошлого и под видом нового в искусстве предлагающий трансвеститов в женском платье, головы двенадцати коров в формалине, символизирующие 12 апостолов, или панно из тысяч мертвых мух? Искусство должно выдерживать проверку маленьким мальчиком, который не читал статей о модных направлениях в искусстве, но «голого короля» увидит сразу.
Маститые тоже не свободны от давления рынка. Интересно высказывание Л. Улицкой на встрече с читателями в Нью-Йорке в 2004 году: «Чувство дилетантизма дает свободу. Когда человек перестает быть начинающим художником, он перестает быть художником вообще». Частично над причиной такой метаморфозы приоткрыл завесу Фрэнсис Коппола в интервью 2007 года: «Я всю жизнь, страшно сказать, любил снимать фильмы больше, чем получать за них гонорар... Так было и с "Крестным отцом", но этот фильм поставил мою жизнь с ног на голову... Я был вынужден идти той дорогой, которую отчасти выбрал сам, отчасти мне указали». Если бы Чехову пришлось продолжать укладываться в формат «Антоши Чехонте», мы бы имели еще одного Аверченко, а не гениального писателя, покорившего мир своими рассказами, написанными не по готовым формулам, которыми пользовались на Западе, – даже такие мастера, как Г.Джеймс, Мопассан, Эдгар По. «Была страна, где формула эта не имела хождения..., – пишет С.Моэм в «Искусстве рассказа». – И когда авторы, а с ними и читатели, убедились, что модный рассказ выродился в скучный шаблон, тут-то и спохватились, что есть рассказчики, которые пишут по-другому». «Навязанные рамки размеров и жанра начали его тяготить», и Чехов начал писать более длинные и серьезные рассказы, где избегал драматизации, а описывал обыкновенных людей, ведущих заурядное существование. В принятой формуле: «обстановка – персонажи – что они делают и что делается с ними – чем дело кончилось», Чехов опускает первый и последний компоненты схемы, что оказалось плодотворным и новым без желания поразить. Замечу, что примерно в это же время Сезанн в живописи отказался от переднего и заднего плана, и зритель сразу погружался в средний план, что позволяло острее прочувствовать изображаемое.
Требование уложиться в формат, быть современным бессмысленно. Сколько художник говорит о времени, сколько о себе, определяется масштабом и типом таланта. Взгляд Рембрандта с его автопортретов вне времени, он проникает в душу сегодня, как и двести лет назад, как будет через двести лет. «Звездная Ночь» Ван Гога, вторая часть двадцатого концерта Моцарта, пушкинское «Не дай мне бог сойти с ума» – все это портреты души авторов в момент творения. Свое парение они воплотили в звуках, красках, словах, и на мгновение – а может, и на всю жизнь – эти переживания становятся частью нас самих. И неважно, какой век на дворе. А картина «Тихие дни» Болдини – это портрет времени. Изящно одетая женщина на диване вяжет, кокетливо закинув ногу на ногу. Перед ней на полу играет мальчик в нарядном костюмчике, небрежно брошена в стороне виолончель. Много оттенков серого, несколько ярких пятен – и мы чувствуем ритм той жизни, негромкое счастье повседневности. Такое невозможно было бы увидеть ни за сто лет до этого, ни сто лет спустя, это кусочек жизни на стыке XIX и ХХ веков.
Недавно в Нью-Йорке проходила выставка, посвященная Барселоне начала прошлого века. Рамон Касас, Сантьяго Русиньоль, Евсебий Арнау. Какое счастье, что они есть! Как ими, должно быть, наслаждались их современники! Они создавали атмосферу, в которой появились новаторы и революционеры от искусства Пикассо и Дали. Они не опережали свое время, а шли вровень с ним, отражали его, как и Морис Прендергаст, Стивенс, Болдини. Их искусство вызывает глубокой отклик в душе. Новаторство стиля нередко мешает непосредственности восприятия. Алексей Макушинский пишет в эссе «XX век»: «Может быть, самое подлинное лежит не на «магистральной линии века», но в решительной стороне от нее... Двадцатый век не сводим к модернизму и производным от оного измам». И как знать, как рассудит будущее? При жизни Бах был «нераскрученным» церковным органистом, Боннара лишь недавно подняли на высоту, которой он не знал при жизни. Его новаторство куда более скромное, незаметное, чем у более прославленных его современников, ломающих привычные формы. Когда возникло новое искусство, продолжала существовать и «середина», которая передавала дух времени, но не порывала с традициями. Сюда относится, пожалуй, лучшее, что было создано в ХХ веке. Как бы ни были интересны Берг и Веберн, сердца слушателей принадлежат их современникам Шостаковичу и Рахманинову, которые в своем творчестве отталкивались от музыкальных традиций, но не отвергали их. Можно быть новатором настолько, насколько этого требует материал. У Антониони в «Приключении», одной из вершин мирового кинематографа, режущей глаз новизны нет, в каком-то смысле он даже вернулся к традициям немого кино, сведя к минимуму диалог, но при этом отказался от музыкального комментария, атавизма сеансов немого кино. Оставаясь реалистом, он усиливает визуальную и ассоциативную составляющие в развитии сюжета и показывает внутренний мир героев, психологическую мотивировку их поступков средствами кинематографии.
Иногда требуемый формат отвечает духу времени. Когда в 1930-е годы СССР переживал коллективизацию и репрессии, а США – Великую депрессию, в обеих странах оказалась востребованной «лакировка действительности». В одном случае это вызвало к жизни соцреализм, в другом – популяризировало голливудский гламур и рисунки Нормана Рокуэла. Рокуэл, по его словам, изображал Америку, какой она должна быть. Он «немного приукрашивал» то, что видел в маленьких городках Америки, и стилизовал в той манере, которая продавала его работы, которыми пестрели обложки журналов. В это же время Эдуард Хоппер, не пытаясь «вписаться в формат», отражал в своих картинах отчуждение и одиночество человека в современном мире, и ему было бы не выжить, если бы не поддержка Стивена Кларка. Нужно, наверное, и то и другое. Мир Н.Рокуэла, из которого он исключал все «убогое и уродливое», радовал простых американцев-современников, которые были сыты по горло убожеством и уродством своей жизни, а мировое искусство обогатилось работами Эдуарда Хоппера, которого считают одним из лучших американских художников ХХ века. О жизни советских деятелей искусства тех лет хорошо известно.
Так было. Но сегодня формат определяется не потребностями общества или требованиями государства, а почти исключительно рекламодателями. Это связано с корпоратизацией СМИ и развитием технологий, позволяющих значительно ускорить оборот вложенных средств. Но если это ведет к выхолащиванию, обезличиванию, отказу от популярных телепередач и проката талантливых фильмов, то мы возвращаемся туда, откуда пришли: к тоталитарному ограничению творческой деятельности, и об искусстве не может быть и речи. За 200 лет Россия добилась огромных успехов в искусстве, признанных во всем мире. Как можно с такой легкостью добровольно от этого отказаться? Ведущие деятели культуры разных стран чувствуют необходимость не дать разрушить связи с прошлым. Издатель американского журнала Harper’s, журналист и историк Льюис Лэйпам основал новый журнал, Lapham’s Quaterly, предлагающий читателям обратиться к «мудрости авторов, чьи слова пережили крушения времен» в качестве «лекарства против амнезии». Он считает знание истории не целью, а средством, которое нужно использовать, как природные ресурсы и прикладные технологии, утверждая, что у нас нет иного материала для построения будущего. В одном из интервью он говорит об изменении гражданственности, интеллектуальной жизни и культурном удушье нации, контролируемой телевидением. Вспоминает, как в течение трех лет вел получасовую телепередачу о книгах. Он читал каждую книгу и тщательно готовился к дискуссии, но формат передачи не позволял ему вести серьезный разговор: от него ожидались энтузиазм, энергия, волнение перед камерой, а для этого лучше было вообще не читать книги перед передачей. Он противопоставляет этому некоммерческий канал C-span, который не гонится за сенсацией и мелодрамой, не прерывается на рекламные паузы при обсуждении выбранной книги, позволяя зрителю использовать собственные знания и умение критически мыслить. А коммерческие СМИ обращаются со своей аудиторией, как с детьми, которые захотят купить рекламируемую игрушку. Это очень серьезно, потому что с помощью СМИ «мы формируем инструменты, а потом эти инструменты формируют нас».
Статья А.Минкина «Под властью маньяков» проливает свет на то, как это делается. «Все соцопросы показывают: людям осточертели скандалы, опротивели похабщина и жестокость, кровь, пошлость, идиотский юмор, извращения. А все рейтинги... показывают, что людям нравится именно это. У людоедства огромный рейтинг, у педофилии зашкаливает». С большим трудом журналисту удалось раздобыть анкеты, с помощью которых всемирная организация «Гэллап Медиа» подбирает группы для изучения рейтингов, т.к. эти сведения засекречены. Первичный отбор кандидатов идет по экономическому статусу, привычкам, уровню потребления. Большинство сразу отсеивается, а из оставшихся выбирают тех, кто соглашается установить на свои телевизоры «пиплметры», чтобы организация могла контролировать, что и когда домочадцы смотрят. При этом внимательно следят, чтобы никого не забыть, от пенсионеров до «детей с нуля лет». «Интересно, какие каналы смотрит грудной?» – иронизирует Минкин. И напрасно: учет младенцев с нуля лет вполне серьезен! Сюзан Джакоби, автор недавно вышедшей книги «Эпоха американской неразумности», с негодованием говорит о том, что теперь широко рекламируются телевизоры, которые рекомендуется вешать над кроваткой ребенка начиная с шестимесячного возраста. Таким образом, обработка будущего потребителя начинается до того, как он произнес свое первое слово. Мне кажется, что в России, очень еще молодом капиталистическом государстве, ошибочно верят, что в условиях потребительского общества кто-то заботится о том, чтобы изучить вкусы и потребности населения и дать людям то, что нужно. Цель совершенно другая: убедить человека потратить деньги на то, что ему, скорей всего, не нужно, и заставить его при этом поверить, что в этом счастье. «Ничего неизвестно о морали этих экспертов, чьи предпочтения формируют телепрограмму. Об их доброте, любви к детям. Все вопросы анкеты тупо материальны. Только деньги. Ни ума, ни души, ни чести, ни совести. По сути – эти люди воспитывают наших детей. Они определяют, что показывать народу с нуля лет. Их отбирают по деньгам, а потом они формируют духовность, – пишет Минкин. – Статистика стабильна (и в России, и везде): несмотря на все приманки и подарки, только 5 процентов опрошенных соглашаются поставить у себя пиплметр. Только среди них выбираются "эксперты”, которые нажимают кнопки, а мы узнаем, что нравится "народу”».
Опросы и рейтинги проводятся не затем, чтобы узнать, что нравится народу. Почитайте вопросы анкеты, и цель их станет ясна: выяснить, какие передачи наиболее популярны у тех, кто принимает в семье решения о покупках, какие предпочтения у разных возрастных групп, в какие дни и часы они смотрят телевизор. Дело не в том, что выборка оказывается непредставительной, а в том, что методика специально так разработана, чтобы изучить вкусы таких вот «особых» потребителей, не возражающих против постоянного мониторинга их личного времени, вкусов и привычек, а потом использовать эту информацию для составления программ, которые постепенно превратят население в управляемых «пипл», не возражающих и даже одобряющих постоянный контроль над своей жизнью. В Америке этот процесс зашел уже очень далеко.
Лэйпам вспоминает, что много лет назад он предложил президенту телекомпании CBS Ларри Тишу, который был по совместительству председателем совета директоров Нью-Йоркского университета (sic!), ввести на новостном канале ежедневный исторический комментарий к событиям дня, чтобы телезрители смогли лучше понять и оценить, что происходит в мире. Задав Лэйпаму вопрос, часто ли он смотрит телевизор (оба смотрели его нечасто), Тиш сказал, что телевидение рассчитано на людей, которые «слишком бедны, слишком ленивы или находятся в состоянии слишком глубокой депрессии, чтобы заниматься чем-то другим». Надо ли говорить, что предложение Лэйпама принято не было. Он считает, что все это ведет к свертыванию демократии и к такой форме государственности, которая не требует участия народа. «Хлеб и зрелища для пролетариата» организуют те, кто знает цену и этому хлебу, и этим зрелищам, а потому сами находят пищу, в том числе и духовную, в другом месте. Лэйпаму пришлось подчиниться «формату» и когда он писал текст шестисерийной телепередачи о внешней политике Америки в ХХ веке: «Простые, декларативные предложения. Подлежащее, сказуемое, дополнение и больше ничего... Ни иронии, ни риторических приемов... Слова длиннее, чем два-три слога – враги государства. Писать для телевидения – все равно что пытаться сложить историю из детских кубиков. Средство становится содержанием, идей здесь не любят».
Простые фразы застревают в мозгу. На этом основан «брендинг». Первоначаначальное значение этого слова восходит к выжиганию клейма на мордах или боках крупного рогатого скота – так владельцы метили скотину. Современный брендинг выжигает клеймо в мозгу потребителя, чтобы не отбился от стада других таких же, приученных к продукции определенной фирмы. "GE brings good things to life ,” – напевали нам в 80-е и 90-е годы с телеэкрана, тогда как многие худшие изменения в жизни американского обывателя – ухудшение пенсий, медицинских страховок, дискриминационные увольнения с подпиской об отказе от судебного иска в будущем в обмен на скудное выходное пособие, принуждение к «волонтерской» работе и «добровольным» пожертвованиям в пользу организаций по выбору руководства, замена промышленного производства финансовыми операциями, скупка перспективных патентов без последующего их использования, и т.п. – все это шло от GE. Безжалостное промывание мозгов – прямой наводкой, как душ Шарко.

СТИЛЬ

В 2007-ом году вышел сборник лучших рассказов американских авторов под редакцией Стивена Кинга. На форуме газеты «Нью-Йорк таймс» развернулась дискуссия, спровоцированная утверждением писателя, что среди присланных рассказов оказалось много таких, которые были «скорей показушными, чем увлекательными..., осторожными и неловкими, чем восхитительно искренними, и хуже всего, написанными скорее для редакторов и преподавателей, чем для читателей». Добавлю: и для критиков. Так, к сожалению, пишут многие, кто стремится прорваться на интеллектуальный, элитный рынок. Массовую продукцию нельзя обвинить в осторожности и показушности, но ее запрограммированность на насилие, порнографию, скандальность и занимательность любой ценой тоже исключает искренность. Как и культ формата, рабская приверженность стандартному стилю помогает тем, кто диктует законы рынка, сделать творческих работников и потребителей их продукции управляемыми и предсказуемыми орудиями получения прибыли. Требование от автора определенного стиля вызвано желанием повторить прошлый коммерческий (или критический) успех.
Любопытны комментарии к высказыванию Кинга. Одна читательница пишет о рассказах в журнале «Нью-Йокер», который гордится особым стилем публикуемых там рассказов. Она потратила многие часы на их чтение, а в результате «всегда чувствовала себя обманутой и подавленной... Это триумф стиля над сутью. Это великолепные описания людей, потерявших связь со всем, что имеет в жизни смысл». Другой участник дискуссии считает, что большая часть сегодняшней литерутуры «страдает нехваткой страсти, искренности и честности». Еще один не верит, что никто не пишет хороших рассказов, а причину видит в том, что существует система, включающая в себя престижные вузовские программы, где студентов обучают «стилю», который критикует Кинг, а решения о публикации принимаются выпускниками тех же программ, которые писателями не стали и работают теперь в издательствах и журналах. Так что получается заколдованный круг. Борхес писал о последствиях этого: «Нищета современной словесности, ее неспособность по-настоящему увлекать породили суеверный подход к стилю, своего рода псевдочтение с его пристрастием к частностям. Страдающие таким предрассудком оценивают стиль не по впечатлению от той или иной страницы, а на основании внешних приемов писателя... Подобным читателям безразлична сила авторских убеждений и чувств. Они ждут искусностей... Они подчиняют чувства... общепринятому этикету. Упомянутый подход оказался столь распространен, что читателей как таковыx почти не осталось – одни потенциальные критики».
В кругах элиты можно нередко услышать – как можно писать сегодня так, как будто не было Кафки (Джойса, Пруста и т.п.)? В этом есть противоречие: с одной стороны, требуют подтянуться до Кафки или Пруста, с другой – следование в чьем-то фарватере тут же назовут эпигонством. Законодатели мод в мире искусства ждут от всякого автора новизны на уровне глубоко оригинальных писателей, художников, не понимая, что тем самым обесценивают их глубоко индивидуальный стиль. И, пожалуй, особенно резко отличался стиль тех, кто страдал депрессией, маниями и другими расстройствами психики, физическими недугами, сексуальными отклонениями, злоупотреблял алкоголем и наркотиками. Когда художнику становится трудно держать в руке кисть из-за артрита, когда он теряет зрение или подвержен приступам психической болезни, его стиль, образный язык и способы выражения меняются (например, вырезывание аппликаций Матиссом в старости). Эпилептик Достоевский считал, что Магомет был эпилептиком, ибо только в припадке болезни мог он увидеть образ магометанского рая. Появляются исследования на эту тему: например, написал бы Ван-Гог свои картины, если бы принимал антидепрессанты? Некоторые убеждены, что гений всегда безумен, а без страданий не может быть творчества. Питер Крэймер в книге «Слушая патологию» анализирует труды философов, художников, писателей и их личную жизнь, пытаясь доказать, что такие представления ошибочны и опасны.
Не следует отрицать возможности влияния заболевания на творчество, но безумными выглядят требования к вполне здоровым художникам работать так, как будто они больны. Интересно исследовать возможности человеческого разума, с помощью чужого опыта выйти за пределы мира, познаваемого на уровне «нормы», увидеть результат преодоления художником ограничений, накладываемых на него болезнью. Стала популярной арт-терапия – лечение с помощью музыки и изобразительного искусства. В США выходят журналы и альманахи с подборкой стихов участников специальных семинаров, где они пишут о своем опыте, связанном с болезнью. Если человек талантлив, то его борьба с «демонами» может расширить наши представления о мире. Письмо Кафки к отцу обнажает необыкновенную ранимость, которой не обладают сыновья куда больших монстров-папаш. Хотя повышенная ранимость и болезнь могут вести к особой экспрессии, это не значит, что только они и могут быть двигателями творчества. Однако начиная с середины ХIХ века возникла тенденция провозглашать то, что связано с отклонениями от физической и психической нормы, новым словом, а потом и эталоном в искусстве, а творения тех, кто не порывает полностью с традицией и физически и психически здоров, объявлять вчерашним днем. Это сродни тому, как если бы в спорте существовало требование употреблять допинг для улучшения показателей или признавались только результаты специальных соревнований инвалидов. Вышеупомянутый подход опасен тем, что рынок оказался перенасыщен проходимцами, которые «косят под больных» и заполняют музеи, страницы журналов, городские площади и экраны телевизоров продукцией, которая не радует глаз, не ласкает слух, не поражает ум, а лишь уродует души и засоряет умы, потому что вызвана не искренним движением души, а стремлением вписаться в требуемые формат и стиль. Молодые авторы порой решают для начала подчиниться требованиям тех, кто командует рынком как элитной, так и массовой культуры, чтобы потом иметь возможность заняться своим, тем, чего просит душа. Но «потом» может и не быть. Невозможно безнаказанно предавать свой талант. Раз потеряв невинность, назад ее не вернешь.
Для многих законодателей вкуса и бюджета душевная грубость в искусстве – норма, тепло и доброта - «розовые сопли». Действительно, можно пересластить так же нестерпимо, как и пересолить, но сегодня существует перекос в сторону бравады жесткостью. При этом именно люди с тяжелыми физическими заболеваниями часто являют собой образцы стремления к свету, добру, преодолению. Инвалид от рождения Рубен Гальего, с младенчества живший в советском детском доме, пишет в предисловии к книге «Белое на черном»: «Уверен, что чернухой жизнь и литература переполнены уже слишком. Так случилось, что мне пришлось увидеть слишком много человеческой жестокости и злобы. Описывать мерзость человеческого падения и животного скотства – множить и без того бесконечную цепь взаимосвязанных зарядов зла. Не хочу. Я пишу о добре, победе, радости и любви». Заболоцкий писал жене из лагеря, что для него «искусство стало атрибутом далекого светлого существования». Может ли таким атрибутом стать то, что сегодня зачастую выдается за искусство?
По-моему, ошибочно объявлять эпигонами тех, чей стиль близок к классическому. Новелла Матвеева назвала классичного Валентина Берестова человеком столетия. Ее собственные песни и стихи тоже близки к классическим по форме, хотя они разительно отличаются от лирики Берестова. Это лишний раз доказывает безграничные возможности «классического» стиля. Можно до бесконечности обновлять и варьировать форму, но новизна формы не должна становиться самоцелью. Верлибр А.Макушинского хорош потому, что поэт не пытается чему-то соотвествовать, не ставит задачу ввести западную поэтическую форму в русскую поэзию – просто эта форма и интонация лучше всего передают его опыт, чувства и размышления. Настоящее потрясение, как и выражение добра, веры, света, наверное, невозможно без обращения в какой-то мере к классической традиции. Те же импрессионисты, экспрессионисты и многие другие новаторы своей эпохи не отказывались полностью от традиций. Классическое по форме произведение дает возможность бесконечно расширять наполнение его содержанием, что делает его универсальным и менее подверженным старению.

ЖАНР

«Я могу сплавить фуэте с фламенко и брейком. Главное, это сильнее выразить чувство». Эта точка зрения Б.Эйфмана приложима не только к балету. Человеческую жизнь трудно втиснуть в рамки кем-то навязанного жанра, стиля, формата. Идея нового произведения искусства вернее достигнет цели, если в той или иной мере использует уже известный язык, и разные жанры, дополняя друг друга, могут сделать произведение более выразительным. Смешение жанров само по себе не порок. Такая эклектика естественна, как дом, в котором жили поколения и к которому обитатели привязаны глубже, чем скоробогатый яппи к обустроенному по текущей моде нежилому интерьеру с картинами в тон обивки мебели, который без сожаления будет заменен на другой, когда изменится мода..
Откуда же возникают требования блюсти чистоту жанра? Да все то же: сортировка по жанрам позволяет легче контролировать спрос, рекламировать и продавать «товар». Если бы Толстой и Чехов жили сегодня, печатали бы их? Вписались бы они в реестр востребованных дельцами от культуры жанров – фэнтэзи, женский роман, порно и т.п.? Может быть, Достоевской проскочил бы как автор детективов, после вычеркивания из его прозы всего того, что и делает его Достоевским. Сегодняшние издатели требуют от писателей романов. А 60 лет назад Твардовский отчитал Трифонова за его роман-дебют, сказав, что начинать надо с рассказов. Еще раньше Андрей Платонов описывал в «Фабрике литературы» реакцию автора рассказов на советы написать роман: «Он видит полную справедливость этих умных советов..., а кирпичей для постройки романа у него все-таки нет». Ни коммерческие, ни конъюнктурные соображения не должны определять жанр произведения. Как, по словам Нино Рота, хорошая песня стоит больше, чем плохая симфония, так и хороший рассказ имеет большую ценность, чем написанный по трафарету модный роман-скандал. Один из участников дискуссии, начатой С.Кингом, опровергает утверждение о растущей маргинализации жанра рассказа: «Не думаете ли вы, что рассказ идеален в мире, где у людей меньше свободного времени, а их внимание трудней удержать?». Евгений Попов заметил как-то в интервью, что жанр рассказа «переживает сейчас нечто вроде расцвета». Не видно пока, что издатели осознали это, но недавно изданные антологии рассказов имели большой успех в России и были переведены на несколько языков. Думаю, что навязывание рынком искусству и литературе своих правил мешает их развитию и отваживает многих настоящих любителей. Многие читатели художественной литературы переключились на биографии, отчаявшись найти что-либо стоящеее в море литературного ширпотреба, скроенного по стандартным лекалам. Люди менее требовательные утоляют свой читательский голод бульварным чтивом.
Рынок способен и уничтожать целые жанры. В 50-е годы прошлого века коммерческие компании планомерно уничтожали в Аргентине танго, чтобы отдать рынок вновь появившимся рок-н-роллу и поп-музыке. Фирмы звукозаписи не только перестали выпускать новые пластинки танго, лишив многих музыкантов возможности заниматься любимым делом, но и уничтожали оригиналы существующих записей, чтобы этот жанр никогда не смог возродиться. Такого рода «геноцид» в искусстве, культуре – ведь танго в Аргентине было образом жизни! – сравнительно новое явление, характерное именно для ХХ века, и пока продолжающееся. Это – следствие рыночно-корпоративного подхода к культурe. В то время, когда в Аргентине уничтожалось танго, автомобильно-индустриальный комплекс в США планомерно уничтожал железнодорожный и городской общественный транспорт, чтобы вынудить людей сесть за руль собственных автомобилей. Чтобы избавиться от троллейбусов, трамваев и электричек, для начала пускали автобусы, которые не требуют специальной инфраструктуры, по тем же маршрутам, предлагая билеты по демпинговым ценам. Потом закрыли многие автобусные линии, хотя автобусный транспорт во много раз безопаснее автомобильного, да и необходимости в этом не было: в условиях роста рабочих мест увеличивались как транспортные пассажиро-потоки, так и количество автомобилистов-частников. Но в погоне за сверх-прибылями Дженерал Моторс объединился с нефтяной компанией Стэндард Ойл, производителями резины и автомобильных покрышек, строителями дорог и пригородных домов, риэлторскими компаниями, чтобы полностью перекроить Америку. В дальнейшем вся инфраструктура, особенно в маленьких городах, развивалась в расчете на автомобиль как единственное средство передвижения. При сегодняшних ценах на бензин, объеме его потребления и снижении доходов населения многие и рады бы возродить альтернативные способы перевозки пассажиров, но масштабы затрат запредельные. Не нужно строить иллюзий: правила игры на современном рынке – не свободная конкуренция, а уничтожение перспективных и успешных конкурентов.
Формат, стиль и жанр – это упряжка, которую рынок надевает на художника. Естественно, что легче взнуздать и погонять нетворческую личность, поэтому уровень произведений, создаваемых под давлением рынка, падает. Коллингвуд писал, что если художник использует свое ремесло, чтобы вызвать у аудитории желаемую психологическую реакцию, т.е. воздействует на свою аудиторию таким образом, каким он вовсе не обязательно воздействует на себя, происходит разделение на средства и цели, и искусство подменяется одним из шести явлений, которые он в «Принципах искусства» определяет так: развлечение, обучение, реклама либо пропаганда, магия, головоломка и проповедь. «Эта шестерка, по отдельности или в каких-то комбинациях, практически исчерпывает все функции того, что в современном мире по недоразумению удостаивается имени искусство... Если искусство является искусством лишь постольку, поскольку оно стимулирует определенные реакции, то художник... оказывается просто поставщиком наркотиков, лечебных или вредоносных». Человек, выражающий эмоцию, относится к себе и к своей аудитории одинаково: он разъясняет свои эмоции для аудитории, но то же самое он делает и для самого себя. Поэтому различия между художником и аудиторией исчезают, мы становимся соавторами. Авангард и масс-культура обычно пользуются названными выше шестью инструментами воздействия на аудиторию, исключая человека из поля зрения. В первом случае его заменяют абстракцией, поставленной на службу воплощению какой-то идеи, во втором единица «массы» перестает быть человеком в глазах тех, кто пытается его этой культурой охватить. Для них это просто «кусочек фарша» с кошельком, пусть и тощим. Главное, таких кошельков много.