Лев Вершинин


Познакомился я с Борисом Абрамовичем Слуцким в январе немыслимо далекого 1957 года, когда в Москву приехал знаменитый итальянский славист и переводчик Анжело Мария Рипеллино. Именно благодаря ему итальянские любители поэзии стали обладателями сборников стихов не только Александра Блока, но и Давида Самойлова, Евгения Винокурова и Бориса Слуцкого.

Иностранная комиссия при Союзе писателей попросила меня поработать переводчиком с Рипеллино, на что я с радостью согласился.

Сразу по приезде Анджело дал мне список тех, кого хотел бы повидать всенепременно. В списке были - Пастернак, Каверин и Слуцкий.

И вот мы сидим втроем - Рипеллино, Слуцкий и я – в ресторане гостиницы «Метрополь» Рипеллино сразу взял быка за рога и заговорил о новаторстве в послевоенной советской поэзии. Сам он особенно любил и цитировал наизусть многие стихотворения Вознесенского и Евтушенко – русский язык знал превосходно.

- Для меня их стихи и, прежде всего, Вознесенского - поэзия высшего понимания этого слова! – пафосно воскликнул Анджело.
- Ну, а я себя отношу к к традиционалистам, - с явным вызовом сказал Слуцкий. – Думаете, я не смог рифмочку придумать похлеще Андрея? Без труда. Вот только зачем? В том ведь и немалая доля выпендрежа есть.
- Да без новаторства поэзия бы скисла, остекленела, – вскинулся Репеллино. - По мне, так у вас именно Вознесенский придал ей свежее дыхание, спас от вторичности.
- Не знаю, не знаю. После Пушкина и вторым, похоже, быть не зазорно, – парировал Слуцкий. – Но быть вторым Вознесенским не хочу твердо. Вы, наверное, заметили, -продолжил он, - что стих у меня прозаичен, а порой тяжеловесен. Как сама нелегкая правда бытия. Поймите, для меня главное - не игра слов, пусть и высшего класса, как у Андрея, а само слово в его глубинной сути.
- Всё-таки без новаторства поэзия тихоходна, - возразил Репеллино.
- Я не бегун, чтобы стремиться любой ценой прийти к финишу первым, - спокойно ответил Слуцкий.

Потом разговор перекинулся на стихи не таких уж далеких военных лет. Репеллино спросил у Слуцкого, какого он мнения о стихах Суркова.
- Средней руки поэт, - помолчав, ответил Борис Абрамович.
- А вот я нашел и поместил в свой сборник советской поэзии пару его отличных стихов, - не согласился с ним Рипеллино.
- Знаете, Анжело, однажды Соломон Михоэлс отбирал в свой еврейский театр новых актеров, и когда он одного из кандидатов не принял, один из членов приемной комиссии ему сказал: «Больно вы суровы! Недавно это актер вполне прилично сыграл небольшие роли в кино». «И что из этого следует? – возразил Михоэлс. – Даже часы, которые стоят, два раза в день показывают верное время». А Сурков, при всей его песенности, – поэт небольшого таланта...

Расстались они, так и не сойдясь в оценках советской поэзии, но вполне дружески. Позднее Анжело и Борис Абрамович виделись ещё не раз в Москве и Риме, и встречи эти были всегда очень радостными.

Слуцкий не кривил душой, когда говорил, что не стремится в абсолютные лидеры. Он, похоже, вообще не задавался вопросом, кто самый-самый в их совместном трио: Самойлов, он или Винокуров.


Кого Слуцкий безоговорочно считал гениальным, быть может, величайшим русским поэтом двадцатого века, - так это Бориса Леонидовича Пастернака. Тем более странными, если не дикими могут показаться его гневные нападки на Пастернака на печально известном собрании в Союзе писателей. Но только если не знать Слуцкого близко.

Много лет я не отваживался спросить Бориса Абрамовича, что подвигло его на столь, мягко выражаясь некрасивый поступок. Решился он на это ради житейского благополучия? Едва ли. При всей внешней суровости человек он был удивительно добрый. Притом, доброта его была тихой, не напоказ.

Вспоминается такой эпизод. Если не ошибаюсь, было это в 1975 году. Слуцкий, готовясь к поездке в Италию на поэтический симпозиум, заглянул ко мне домой. Заметил, что жена лежит на диване, морщась от боли.
- Что с ней? – спросил тихо.
Я ответил, что у неё опять резко поднялось давление. Врачи прописали новое лекарство, да никак его достать не могу. Ни в одной аптеке его нет. Поговорили мы с Борисом Абрамовичем о тенденциях современной итальянской поэзии, съели рыбу, запили её белым вином и на том расстались.

Вернулся из Италии он через дней десять и сразу пришел ко мне на Настасьинский. Положил на стол плитку шоколада и… недоступное в Союзе и, как я потом узнал, очень дорогое лекарство для жены.

Но это - лишь сценка из повседневной жизни. А любовь в кавычках поэтов друг к другу общеизвестна. Неужели и Слуцкого сия заразная болезнь не обошла стороной?

Ответа на свой немой, мучительный вопрос я так бы и не нашел, если бы однажды Слуцкий сам об этом не заговорил. Собственно, речь шла о поэзии Леонида Мартынова. Я рискнул сказать, что последние стихи мне нравятся куда меньше прежних.

- Конечно, и он и я, оба мы стали писать хуже. С той поры, как набросились цепными собаками на Бориса Леонидовича. Думаете, я ради страха иудейского на него обрушился? Потому что гению даже талант невольно завидует?

Я молчал, не зная, что ответить.

- Вовсе нет. Мне и впрямь показалось, что постыдно и непатриотично отдавать свой роман за рубеж, пусть даже в коммунистическое издательство.
- Что же ему оставалось делать, если в Союзе «Доктора Живаго»» печатать ни в какую не хотели? Уже набранный текст романа взяли и рассыпали! – воскликнул я.
- Ну, я считал – борись, доказывай свою правоту. Ведь в отличие от так называемых рабочих масс я-то роман читал еще в рукописи. И ничего такого антисоветского в нем не нашел. Ох, сказалась моя партийная, бойцовская закалочка, - мрачно заключил Борис Абрамович.

О главном, он, однако, умолчал. Очень скоро из целенаправленного потока хамских по тону и бездоказательных писем рабочих и крестьян, творческой интеллигенции и военных Слуцкий понял, в какую гнусную компанию бдительных партократов и круглосуточных антисемитов он попал. И ни минуты не медля, помчался в Переделкино к Пастернаку. А там не фигурально, а доподлинно пал перед ним на колени, умоляя простить, если это только возможно.

Пастернак, умевший и со своего Олимпа отличать искренность от фальши и притворства, Слуцкого простил всем сердцем. Да вот сам Борис Абрамович отпущения того тяжкого греха себе не дал до последнего дня жизни. Долгих тридцать лет ныла и болела незаживающая рана.

Именно об этой неотступной боли его стихотворение «Днем и ночью»:

Днем загоняют толки в догмы,
а ночью поважней итог мы
подводим,
пострашней итог.
Он прост, неотвратим, жесток...

Не каждый решится заранее подводить итоги, да ещё с такой крайней к себе суровостью. Боюсь только, что сегодняшнему читателю жизнь поэта покажется страшным, мучительным испытанием. Вовсе нет – будущее нередко виделось ему поистине лучезарным.

Летним жарким днем я вышел из нового своего дома на Красноармейской улице и прямо у подъезда встретил Слуцкого. Был он не один, а со спутницей, молодой и красивой шатенкой.
- Познакомьтесь, моя жена Татьяна. Для меня – милая, любимейшая Танечка.

Застигнутый врасплох (Борис Абрамович был убежденным холостяком и долго не женился), я брякнул:
- А вас она, Борис Абрамович, любит?
- Очень. Иначе вышла бы молодая русская красавица за старого еврея?! – с ухмылкой ответил он.
- Так уж старого, так уж и еврея, - в тон мужу парировала Таня.

Несмотря на изрядную разницу лет, они оказались на редкость удачной парой. Таня стала для Слуцкого не только не только нежной, заботливой женой, но и прекрасным суровым редактором и критиком. Отныне без её одобрения он не отдавал в печать ни одного стихотворения.

Увы, длилась эта недолго. Вскоре Таня тяжело заболела – рак крови. Лечиться её отправили во Францию, но и тамошние доктора спасти её не сумели.

Для Бориса Абрамовича смерть любимой жены стала жесточайшим ударом, от которого он так и не смог оправиться. Последний год он прожил полным затворником – не встречался даже с ближайшими друзьями. За ним трогательно, как за больным ребенком, ухаживал его брат. Борис Абрамович и впрямь болел тягчайшими воспоминаниями о давнем и недавнем прошлом.

Но вопреки всему он знал, что в итоге истинному поэту

Прощают даже
Смертные грехи,
Когда стихи пишу
От всей души.
А ежели при жизни
не простят,
потом забвение
 с меня скостят.

Судьба щедро одарила Бориса Абрамовича Слуцкого мучительными испытаниями и явно недодала ему простых житейских радостей и славы.

 Не покидает меня, однако, вера, что беспристрастное время всё расставит по своим местам. Судьбой своей поэзии Борис Слуцкий это позднее, посмертное признание заслужил сполна.