(Некоторые размышления о стихотворениях Сергея Нежинского)

Стихотворения Сергея Нежинского, несомненно – стихотворения человека тонко чувствующего, имеющего эстетический вкус, блестяще владеющего поэтической речью. Это цельные, трещин не имеющие и мастерски обожженные кирпичи, которые поэт аккуратно вкладывает в стену современной литературы. Почему кирпичи? Потому что они также выгодно отличаются от общего массива современной молодой поэзии, как изящные стены классического кирпичного особняка от современной панельной многоэтажки. Это не поэзия уюта, но – уютная поэзия. Потому что в каждой строке каждое слово стоит на своем месте, каждый образ выписан правдиво и ярко, и каждое стихотворение написано не от «большого ума», а от большого переживания.
Говоря о том, какие переживания легли в основу того или иного стихотворения, зачастую можно сильно ошибиться. Истоки художественного произведения, как сырье для молока, налитого в стакан, зачастую непритязательны и даже неэстетичны. Какому чернозему или суглинку, каким травам, какому коровьему нутру мы обязаны тем, что стакан молока – есть? И всегда ли нужно знать читателю, от какой тоски, от какого слова, от какого жеста, от какой внутренней борьбы взяла начало та или иная строка, от какого внутреннего разряда рука потянулась к перу, а перо – к бумаге? Это – не нужно. Нужен уже готовый продукт – слиток, экстракт; не жизнь, а запах жизни, выжатый и слитый во флакон. Работа, которую проделывает поэт, вливая соки в безжизненные слова, чтобы в нескольких их десятках описать мир, описать жизнь – не интересна читателю, да и не должна интересовать его. Он, как потребитель, должен вкусить от «яблока» поэзии, получив такое эстетическое наслаждение, к которому ему снова захочется вернуться.
Мы не будем говорить о причинах, которые послужили отправными точками для написания Сергеем Нежинским тех или иных стихотворений по указанной выше причине. Не будем путем анализа докапываться до них. Хотя некоторые исследователи поэтического наследия излюбленным методом считают именно анатомирование поэтического текста с последующим анализом его ДНК. Мы не видим в этом смысла хотя бы потому, что научно доказано существование праматери-Евы для Человека. Следовательно, такая же праматерь существует и в поэзии. Обратимся лучше к конечному результату.
В одном из стихотворений Нежинский следующим образом определяет процесс рождения произведения, и говоря шире – сам процесс видения, чувствования поэтом мира, процесс перевоплощения жизни в слово:

Это так,
будто в каждом мгновении – век.
 Будто век, как мгновенье на крыльях встревоженной птицы.

«Поэзия»

И действительно, в хронотопе этого поэтического мира историческая связь времен абсолютно не важна для автора, как и любая связь, искусственно навязанная сознанию в процессе обучения. Это происходит не потому, что поэт не держал в руках учебника истории. С позволения Сергея, откроем одну биографическую подробность – по образованию он именно историк. Тасуя века, как колоду карт, он проверяет на прочность их историческую связь, и связь эта не выдерживает проверки:

Помнишь, сколько света
Пролилось в день, когда Аустерлиц
Кипел в огне чудовищных пророчеств,
И стих горел, и воздух падал ниц
Под гулким гнетом киммерийской ночи?..
Ты помнишь, как мы пили у обочин
Густую смесь авто и быстрых лиц,
Как мы брели под грохот колесниц,
Как плыл Евфрат, как Тигр блистал на солнце,
Как лязгала по бёдрам нашим бронза,
Как нас убили возле Сиракуз
И притащили к погребальной яме?..
И – далеко, вне нас, теперь – над нами! –
Уже кричали третьи петухи…

 «Видения»

В какой последовательности не поставь вехи «исторических эпох», результат будет одинаков. Важное, нужное оказывается сокрытым не в «когда», а «далеко, вне нас, теперь над нами!» Человек становится интересен Нежинскому постольку, поскольку он сопричастен с этими «вне» и «над». Его герой зачастую оказывается вне времени – и современного поэта, и какого-либо исторически определенного отрезка человеческой истории, он переносится из века в век, не меняя ни языка, ни одежды. Рушится одна декорация, и на некоторое время ее заменяет другая, потому что, опять-таки, они – всего лишь фон, на котором разворачивается иная «история», история человеческой души, история познания Истины. Век в парадигме Нежинского действительно трансформируется в миг. Потому что, как правило, для человека один миг важнее целого столетья. Человек измеряет жизнь не веками, а мгновеньями.
В стихотворении «Автопортрет» жизнь героя продлена по сравнению со среднестатистической жизнью человека – «мой траур длится 320 лет». К тому же она длится одновременно в разных временах и пространствах:

и в нальчике и в чопе и в чите
в червонке иль у черта на куличках
меня ведут к черте на перекличку
 или мордуют ночью при свече

Но без намека на «вне», на «над» это кружение, это мелькание сосуществований, эта карусель дискредитированных времен и пространств становится лишь отягчающим жизнь обстоятельством, лишь нарезкой кадров-воспоминаний, безнадежных, без-надеждных, и тем ожидаемей, правдивей, искренней итог:

а по утру я чувствую нутром
весь этот день утонет в блядском штофе

мой тихий друг мне приготовит кофе
и поднесет помойное ведро

Перед нами – не демонический, не мистический персонаж, а человек, и этому человеку тесно жить с паспортом, в котором в графе прописка указано «здесь и сейчас». Не просто тесно – больно, и порой – невыносимо больно. Это онтологическая, бытийственная боль, которая в поэзии Нежинского выражается «и словом, и делом». Часты в его стихотворениях тропы, связанные с разрушением, умиранием, увяданием, затемнением происходящего вокруг. Это «тяжелый» мир, в котором чистота мысли и чувства – порой единственные точки опоры. Это не «картина маслом», а скорее гравюра, офорт, в котором четко разграничены свет и тень, но в котором черного больше, чем белого. Наверное, потому, что тяжело подобрать другие краски для мира, в котором

Как телеги в грязи, криво тащатся дни.
И слезятся они, и крепчает ледник.
И кто медью разжился намедни,
Тот в кабацком чаду зажигает огни
 Заменяя обедом обедню.

 «Бога больше тут нет…»

Именно «офортность» поэзии Нежинского позволяет говорить о выпуклости, о рельефности поэтических образов, мы бы даже сказали – об их горельефности. Различные цвета спектра явлены в стихотворениях, но они не скрадывают монохромности, скорее подчеркивают ее. Так светится единственное окно в темном доме. Так теплится единственная в комнате свеча в тугую полночь.
Неизбывный трагизм действительности – это право поэта на существование в этом мире. Отторжение, неприятие порядка вещей зачастую лишает лирического героя каких-либо компромиссов с действительностью. Наверное, именно поэтому нередко и в концовках стихотворений так или иначе заявлена гибель героя, пейзажа, который его замещает, души, заявлена смерть. («При открытых дверях плохо спится и воздух горит…», «Вечер», «Музыка», «Записка на столе», «Нам времена молчанья не простят…», «Небу – небово…» и др.). Казненные, они ярче врезаются в память, вызывая сожаление и сострадание. Героям Нежинского, их онтологической муке, их поиску нельзя не сострадать. Нельзя не поверить искренности их переживания. Также как нельзя не поверить в искренность переживания самого поэта.

Вокруг, как тьма, неизлечимый страх.
Все прекращает дней своих движенье…
И восстает как памятник в глазах
Великая бессмысленность прозренья.

Уже дописан осени триптих
И отшумел столетья звонкий хохот,
Но есть тоска большая, как эпоха,
Живая и глубокая, как стих.

 «Мой век»

Тоска по «несбывшемуся чуду вечности», по голосу, который сможет «гибель речью превозмочь // И светом стать на злобу ночи…», становится основополагающей в чувствованиях лирического героя, в его в экзистенциальном поиске. В мире-полночи, в мире-тьме, озаряемом лишь цветовыми вспышками прозрений и соприкосновений с сакральным, мало места для оптимистических видений. Но тем и ценна поэзия Нежинского, что поэт не лжет, не играет с читателем в поддавки, не идет на поводу общественного вкуса и моды – он открыто заявляет свою позицию по отношению к действительности, к своему времени и ко Времени вообще:

И Время говорит из мегафона:
«Не Бруно жалко днесь и не Монро в песцах,
И не запойного Христа самоубийцу…
Мне жаль, что у эпохи нет лица,
В которое так хочется влюбиться!»

 «Воспоминание»

И действительно, очень мало любви в стихотворениях Нежинского – намного больше стремления к ней в этом подлунном мире. Подлунном потому, что именно луна избрана поэтом в качестве молчаливого свидетеля поисков лирического героя. Ей, как воплощению женского и женственного, поэт остается верным в течении всей творческой биографии. Также как и герои стихотворений, претерпевающие мучительные перемены, проходящие через различные фазы умирания и воскрешения, она претерпевает изменения своей формы, сообщая свои, лунные ритмы этому монохромному хронотопу. Она «как сердце бьется в ребрах крон», в ребрах строк – вечная спутница трагического поиска смысла и стремления к полночи, к вечности.
Неотъемлемой частью поэтики Нежинского является пейзаж. Природа – это еще одна ипостась Женщины в мире поэта. Она не обожествлена, лишена романтического ореола, подвержена таким же метаморфозам и переживаниям, как и лирический герой. Она верна ему и разделяет его судьбу:

Уже обида отлетела
И водопад уже прощён.
Ты вышла в сад окаменелый,
Накрывшись розовым плащом. (…)

И в том отказе от погоды,
Среди деревьев и оград
Две женщины – Ты и Природа –
О чём-то тихо говорят.

 «Уже обида отлетела…»

Пейзажи, которые рисует Нежинский, поражают точностью детали, смелостью метафоры и эпитета. Они дополняют картину переживаний лирического героя, ярче раскрывают внутренний мир стихотворения, нередко сообщая ему символичность и законченность. Вертикаль героя накладывается на вертикаль дерева, тоже стремящегося к тому, что «над», к тому, что «вне». Герой стремится к Истине, к Вечности и Покою. Дерево пытается упорядочить пространство вокруг себя, примеривая судьбу Иггдрасиля . И, несмотря на трагедию существования, на гипотетическую невозможность чуда – в поэтическом мире Сергея Нежинского им обоим все же иногда удается достичь желаемого.