Литература online от Анкудинова. Сами себе враги. Травмированный Найман. Стихи — иногда хорошие, иногда (безоб)разные.

Как известно, пущенный бумеранг возвращается назад.

Охотник способен стать жертвой собственного оружия (если не успеет увернуться).

Как часто современные писатели похожи на незадачливых австралийских охотников! Они сплошь и рядом становятся жертвами собственных деяний. Или недеяний.

Скоморохи и бояре

Колонку Сергея Белякова «Цивилизация скоморохов» я читал с чувством нарастающего несогласия.

Литература online от Белякова. Представьте себе, что житель Московской Руси попал в наши дни. Всё вокруг знакомо. Царь есть, есть бояре, люди государевы, есть и купцы. Но как объяснить, почему скоморохи (артисты и поп-музыканты) стали элитой общества? Писатели подражают актёрам, поэт превращается в паяца. Естественный отбор требует не книги хорошие сочинять, а себя грамотно позиционировать.
Цивилизация скоморохов

Хотя в ней вроде бы всё правильно, всё по делу. Да, действительно, современнику артист интереснее писателя, кинофильм желаннее книги — литература и впрямь переместилась на периферию нашей жизни.

Но винить во всём этом коварных телевизионщиков-массмедийщиков (или общество в целом) — всё равно что искать потерянный кошелёк под фонарём (там, где светло), а не в том месте, где кошелёк потерялся.

В сугубом невнимании общества к современной литературе и к писателям в первую очередь ответственна сама литература. Виноваты писатели — своим эгоцентризмом, своим иерархизмом, своей клановой замкнутостью они убили какой бы то ни было социальный смысл литературы.

Беляков задаётся вопросом: «У нас нет литературы — а кинематограф у нас есть?».

Хорошо, поговорим о ремесле кинорежиссёра.

Кинорежиссёр сводит воедино работу многих людей — актёров, операторов, осветителей, звукооформителей, декораторов, костюмеров.

Уже одно это обстоятельство не позволяет ему оторваться от реальности. Я по своей практике знаю, насколько сложно свести воедино работу хотя бы двух человек. А тут как минимум сотня разных людей.

Кинорежиссёр не может позволить себе плевать на зрителя, даже если он снимает не блокбастер, а фестивальный арт-хаус, «кино не для всех».

В мировом кинематографе существует закономерность: чем элитарнее, артхауснее кино, тем оно социальней. И это логично: «массовое кино» работает с коллективными архетипами, а «артхаусное» — с реальными проблемами общества.

Беляков может назвать фильм «Шультес» бездарным, а фильм «Волчок» — талантливым. Однако оба фильма несут в себе социальные смыслы.

Какие социальные смыслы возможно найти в прозе Дмитрия Рагозина или в текстах «смуглой леди российской словесности» Ульяны Гамаюн?

Типичный современный российский писатель — от лауреата зарубежных литпремий до распоследнего богемного графомана — плюёт на читателей. Он самовыражается.

Плюёт писатель не только на читателей, но и на своих коллег по цеху. Как привычно слышать из уст литератора гордое заявление: «Я не читаю современную литературу».

Можно ли представить кинорежиссёра, заявляющего: «Я не смотрю нынешнее кино»?

Не плюёт писатель только на свой иерархический статус в литературном цехе.

«Корпорация профессиональных литераторов» замкнута во много раз сильнее, нежели советская номенклатура. Бывало так, что нерадивого совноменклатурщика увольняли. Писатель-номенклатурщик неуязвим. Если его положено публиковать и хвалить, пусть он допишется хоть до маразма – его будут по-прежнему публиковать и хвалить.

Юрий Нагибин жаловался в дневнике за 1973 год:

«Преторианцы обнаглели и охамели до последней степени. Они забрали себе всю бумагу, весь шрифт, всю типографскую краску и весь ледерин, забрали все зарубежные поездки, все санаторные путёвки, все автомобили, все похвалы, все ордена, все премии и все должности».

Оно так. Однако в 1973-м никто и вообразить не мог такого, чтобы, допустим, Анатолий Софронов печатался бы в литжурналах каждый месяц, чтобы в феврале он публиковал повесть, в марте — рассказ, а в апреле — пьесу.

Нынешние Софроновы обставили прежних Софроновых.

А если автор не пробился в когорту номенклатуры, если он по тем или иным причинам неизвестен в литсреде, его не заметит никто. Пусть даже его произведения супервиртуозны по части формы и архиактуальны в отношении содержания.

Сейчас, если показатели продаж книг того или иного автора хоть как-то связаны с социальной реальностью (пускай непрямой, сложной взаимосвязью), то чисто корпоративные достижения литераторов (публикации в литжурналах, хвалебные отклики критиков, премии, приглашения на заграничные конгрессы и фестивали) вообще не соотносятся с социальной реальностью никак.

Развесёлый литературный корпоратив сам по себе, а живая жизнь — сама по себе.

К чему жаловаться, что «литературу никто не замечает и никто не уважает»? А литература замечает хоть что-то вокруг себя? А ту литературу, которая зряча к социальной действительности, уважают ли коллеги?

Сергей Беляков восклицает: «Надо не «Школу» смотреть, а «Елтышевых» читать!».

Допустим, книга «Елтышевы» сверхважна. Так чего ж наша общественность вот уж второй раз демонстративно обносит её премиями, неизменно предпочитая остроактуальным «Елтышевым» «тексты о советском прошлом», то бездарные, то очень талантливые, но в любом случае исторические по тематике?

Наверняка тут играют роль некие иерархические соображения, связанные с репутацией Сенчина. Однако со стороны они не видны; в результате всё выглядит как показатель того, что литература не хочет думать о современности и не желает поощрять тех, кто думает о современности.

Наши писатели превратили себя в надутых допетровских бояр, живущих иерархическими счетами и местничеством.

Надо ли удивляться и возмущаться тому, что общество предпочитает писателям артистов?

Ведь ловкий скоморох симпатичнее спесивого боярина.

P. S. Вот ещё один пример — свежая телепередача «НТВшники», посвящённая современной литературе. На неё неосторожно пригласили литераторов всех социокультурных сегментов — в диапазоне от Александра Кабакова до Лены Лениной. Разумеется, передача свелась к бессмертному дискурсу «Ты кто такой?» — «А ты кто такой?». И все интернетные комментарии к ней не вышли за пределы данного дискурса.

Бояре, как было сказано.

Травмопись навсегда

Наверняка будут говорить, что я предвзято отношусь к Анатолию Найману на какой-то личной почве, поскольку часто пишу о нём.

Это не так. Наймана я бегло видел один раз, с объектами его трудов не знаком или почти не знаком.

Но что мне делать, раз уж я рецензент и по трудовой рецензентской участи обязан откликаться на все публикации в литературных журналах?

Судите сами. В третьем номере «Нового мира» — «Мемуарр» Наймана (типа проза). В четвёртом номере «Нового мира» — огромная подборка стихов Наймана же. Пришёл май, и Найман снова налицо — на сей раз не в «Новом мире», а в «Октябре». А до того «Октябрь» печатал наймановские рассказы в каждом номере.

А я рецензируй всё это…

В прошлом году на наймановский роман «Груда, колос и совок» ушло три четверти двух номеров «Октября». Теперь Найман решил дополнительно дообъясниться и накатал «Послесловие».

Что сказать? Дежурное словесное месиво — без сюжета, без композиции, без сколько-нибудь внятных идей и уже даже без каламбуров. Мутное выяснение отношений с выдуманным альтер эго из «Груды, колоса и совка» — с Игорем Черкасским.

Во второй части «Послесловия» нащупывается некая фабула. Черкасский служил репетитором по физике у девочки Шуры (она же — Сандра и Сарра). Потом девочка Шура выросла и заболела смертельной болезнью…

Но позвольте. В «Груде, колосе и совке» подробно говорилось о такой же своенравной чаровнице, которая заболела и умерла; правда, там с ней дело имел не герой-повествователь Черкасский, а герой-повествователь Найман. Это две разные героини — но, судя по всему, списанные с одного и того же прототипа.

Старика смерть молоденькой девушки обычно повергает в шок, я это понимаю. Но по второму кругу — и об одном и том же…

Ещё микросюжет «Послесловия». У Игоря Черкасского и Наймана — общий знакомый Вольдемар, а отец Вольдемара — шутник Валдемар Отс, однажды неосторожно состривший про «сталинское солнце на жопе эстонца». Сынок не удержался, выболтал и этим посадил папочку на десять лет.

Стоп, братцы! Найман уже тысячу раз рассказывал, как сажали за шутки и случайности — и в «Груде, колосе и совке», и в рассказах, и в романе «О статуях и людях». Сам он это прекрасно знает…

«Боже ты мой, в который раз пишу я эту сцену! Из времён моих родителей, и моей молодости, и средних, и послесредних лет. Ещё одна вариация, ещё одна, из этой что-то исключено, в эту прибавлено. Написал так, написал сяк, ничего не происходит. И не писать вроде бы нельзя, ведь не концерт очередной, не театр, не курорт. Ведь это же ещё и поминание. И какое-никакое сострадание».

Всех друзей и знакомых Наймана, которые были посажены, сажали только за шутки и случайности? Так, что ли? Из текстов Наймана выходит, что так. Странное поминание.

А тут ещё под окном автора стали ставить ёлку, и автор гневно возопил: «…и это значит, что закричат в микрофон массовики и заорёт музыка, и день насмарку. Теперь я не хочу, чтобы мне не давали писать, пусть и в миллионный раз, про аресты и кто как себя повёл — но поздно».

Воля ваша, но всё это не похоже ни на поминание усопших, ни на разумное осмысление советского тоталитаризма. Больше всего это смахивает на непрерывное выговаривание некоей скрытой психологической травмы, на попытку замазать словоистечением болезненную трещину души.

В этом же номере «Октября» в статье Ольги Серебряной «Ясный Гаспаров» приводится прекрасная максима Петера Эстерхази.

«Философией, искусством и литературой должны всё-таки заниматься люди, которым не выбивали зубов, не расквашивали физиономию и не сворачивали скулы».

Золотые слова! А комментарий Серебряной исчерпывающе поясняет их:

«А почему? Да потому, что у искалеченных единственным действительно интересующим их предметом анализа являются обстоятельства избиения, и наука (предполагающая общезначимое обоснование научного интереса) в их руках если и сохраняет хоть какой-то смысл, то сугубо приватный. Получается… универсализация индивидуальной травмы, сопряжённая с насилием — над коллегами, учениками, публикой и т. д.».

Истинно так! Непрерывная универсализация индивидуальной травмы, сопряжённая с насилием.

Над читателем. Этот момент сам Найман внятно проговаривает в «Послесловии» — долго и не без садизма: «Заслуживает ли знакомство двух людей… места в романе?… Но подавляющему большинству читателей — скучное… Если, конечно, исходить из того, что книга пишется ради читателей (а ради кого она пишется? — К. А.)… Заслуживает ли записи разговор, интересный… в лучшем случае… сотне людей на земле?».

Да и не только над читателем.

Отброшу интеллигентские цирлихи-манирлихи и выскажусь жёстко.

Понимает ли Найман, что он своей нескончаемой травмописью заедает чужой век?

Ведь чем больше в литературных журналах Наймана, тем меньше в литературных журналах всех остальных.

И чем более смакуются советские травмы и раны, тем менее понимаются травмы и раны постсоветские. Которые понять необходимо.

Говоря другими словами, если журнал опубликует текст Наймана, в десятитысячный раз повествующий о том, как человека в СССР посадили за ничтожную шутку, это значит, что журнал не опубликует текст, говорящий о том, как другого человека в современной России убили в подворотне — тоже за ничтожную шутку.

Хорошее & разное

Критики часто говорят, что привычное соотношение для среднетипичного журнального выпуска — одна отличная поэтическая подборка, одна-две неплохие подборки и две-три посредственные или неровные подборки.

Литература online от Кирилла Анкудинова. Что такое шестидесятничество? Вознесенский как энциклопедия 1970-х. то такое шестидесятничество? Шестидесятничество — это когда всё донельзя социально. Шестидесятничество — избыток энергии и рефлексий при нехватке ума («вечный непокой» — шило в заду). Шестидесятничество — эвересты пахучего морализма, полный триумф этики над эстетикой. Шестидесятничество — это когда прадедовские вековые буфеты выкидываются на свалку, чтобы освободить место для необременительных польских раскладных никелированно-люминьевых кашпо.
Трилистник траурный

Продемонстрирую это на живом примере.

Передо мной пятый, майский номер «Нового мира».

Одна отличная подборка. Одна неплохая. И две неровные (скажем так). Естественно, по моему субъективному мнению (имхо, имхо и ещё раз имхо).

Отличная подборка — это «Чужой квартал» Марии Галиной.

Замечательную поэтессу Марию Галину воспринимают односторонне. Много говорят о «южнорусской школе» (или об «одесской школе»), о «барочной избыточности», «неудержимой фантазии», «всепобеждающей витальности» и тому подобных моментах.

Между тем Галина сейчас отходит от барокко и от южных избыточностей. Иногда её слог становится совсем минималистичным.

Да и вообще «барокко» в применении к стихам Галиной — не самое важное.

Самое важное — то, что Мария Галина очень серьёзно работает с мифологиями. На уровне городской былички, страшилки, современной баллады.

Темы её новой подборки — самые что ни на есть мифологические. Москва как демонический топос, любовь Дракулы, близящееся светопреставление, мистические незнакомцы, чудеса, сумасшествие — подлинное и мнимое, инопланетный заговор.

Стихи Галиной — экспериментальное мифотворчество. Временами стилизованное, временами нет.

Для того чтобы успешно творить мифы, надо обладать хорошими синестетическими способностями, надо уметь чувствовать фактуры, пространства и ландшафты.

Синестезия галинских строк удивительна, уникальна.

Он ночью встал и подошёл к окну,
Не разбудив знакомую жену.
Там по другую сторону стекла
Фонарь тяжёлым светом истекал,
Дорога уходила на восток,
Гудел у переезда грузовик,
Гремел на переезде товарняк,
А следом шла в тулупе и платке
Обходчица с фонариком в руке.
И струйка света с чёрного стекла
Спустилась и к ногам его стекла.
И, обогнув на цыпочках кровать,
Он сел к столу и начал шифровать.

(«Мёртвый сезон»).

Ведь здесь, в хронотопе, в кубатуре этого стихотворения необходимы и тяжёлый свет ночного фонаря, и железнодорожный переезд за окном, и дорога, уходящая на восток (не на юг, не на север — на восток!), и даже фонарик в руках обходчицы…

Неплохая подборка — это «На полуприроде» Евгении Риц.

Конечно, Евгения Риц подражает. Но она подражает тому, кому больше не подражает никто, — Михаилу Айзенбергу.

Айзенберга принято считать «сложным поэтом». Однако его «сложность» — не от хлебниковской аллегоричности, не от мандельштамовской мозаичности и не от банальной невнятности. Просто Айзенберг думает по-особому и не даёт себе желания расшифровывать свой личный способ мысли. Если суметь настроиться на его волну, всё окажется очень просто. Тот, кто не сможет настроиться, хрен поймёт что-либо.

Стихи Евгении Риц не такие монохромные, как у учителя; они чуть поцветнее. Айзенберг — поэт социально-психологический по преимуществу, он не любит писать о природе (однажды заявил, что в царстве несправедливости-де нет солнца и нет травы). Евгения Риц говорит именно что о природе (о полуприроде).

Земля говорит:
«Господи, спрячь меня в траве.
Моё жадное сердце, спрячь и его в траве,
Чтоб грудная жаба, ряска, осока,
Синяя стрекоза,
Чтоб горящий спирт
Твоего востока
С утра заливал глаза».

Карта мира говорит:
«Господи, спрячь меня в рукаве».

(«Земля говорит…»).

«Косточка нежная теменная, тьма кромешная, баба снежная, жаба грудная». Помню…

А теперь не о хорошем, теперь о (безоб)разном.

Крепко облажались господа поэты-мужики — непрезентабельно они смотрятся рядом с Марией Галиной и Евгенией Риц.

Вот Владимир Александров. «Ожидание себя» (ужасное название подборки — безликое, бесцветное). Почему же Владимир Александров так криво ставит слова в строках? Отчего же он столь любит коварное словцо «случилось»? «Что случилось? А случилась дочка…». С кем, пардон, она случилась?

В механическом движении зубов
первобытный мне чудится зов,
крокодилом мне снится из Нила,
я кричу, я хочу, как горилла,
я сажусь на любой цветок,
против солнца иду на восток,
запах крови почуяв и дыма,
попаду или буду мимо,
но ещё на один рывок
мне достанет бессонной жажды,
и однажды случится дважды.

(«В механическом движении зубов…»).

Правильно ли я понимаю — здесь речь идёт о любовном акте? Лирический герой стихотворения однажды страстно случится с кем-то дважды. Мне решительно нет дела до его половой жизни. Пущай он «хочет, как горилла» и «садится на любой цветок».

Иногда, в отдельных строках, сей поэт способен писать прилично — правда, тогда он пишет вторично: «Где зима собою дышит, и никто тебя не слышит, и никто в туман не впишет очертанья твоих слёз». Уж такой Окуджава, что дальше некуда, — даже в сдвигах ударения.

И Ефим Ярошевский может писать прилично (и даже успешно), притом не только отдельные строки, но и строфы кой-когда у него получаются.

Все дороги зима забелила
поликлиника школа тюрьма…
и как видно совсем заболела
протекая по жизни река

(«Все дороги зима забелила…»).

Демонстративно неточная рифма в сочетании с диссонансной — зер гут! Но потом, через несколько строк, начинается такая оргия-вакханалия претенциозных умозрительностей и противных общих мест в духе поэта Цветика…

дело к осени пахнет аптекой
у волчицы набухли сосцы
неужели и Риму быть пусту
но до этих времён далеко
император разводит капусту
хлещет Пушкин вдовицу Клико

завернуться бы в плащ кифареда…

— Завернись-ка ты в блин, надоеда…

Это я не удержался, схулиганил, дописал…

Эх, побольше бы хороших стихов!

И поменьше разных (плохих, безобразных)!..