Владимир БОНДАРЕНКО
Суровая правда войны Ионы Дегена
Это стихотворение поначалу ошеломляет всех без исключения, возникают самые разные эмоции от гнева за кощунство до чувства трагичного понимания войны. Стихи и писались явно для себя, без всякой надежды на публикацию. Да и автор не считал себя поэтом. К тому же стихи явно написаны не в русской милосердной поэтической традиции. Иное, чисто советское отношение к жизни и смерти, чуждое христианской традиции. Но пробирает до глубины души.
В 1988 году в своей "огоньковской” рубрике "Русская муза ХХ века”, из которой позже и выросла великолепная антология русской поэзии "Строфы века”, Евгений Евтушенко впервые опубликовал мало кому известное стихотворение совсем неизвестного автора, правда, перепутал имя, обозвав Иосифом, более того, назвал это стихотворение гениальным и лучшим из фронтовой поэзии ХХ века. Поначалу утвердилась версия, что это стихотворение из планшета убитого русского лейтенанта, найденного под Сталинградом. Лишь позже, после евтушенковской публикации, из Украины пришло письмо, подтвердившее авторство Ионы Лазаревича Дегена. Поэт дал зарок себе забыть о литературе после первого скандального чтения своих стихов в Доме литераторов в 1945 году. Позже Ион Деген вспоминал об этом выступлении:
"Летом 1945 года я, двадцатилетний лейтенантик на костылях, был в резерве бронетанковых механизированных войск Красной Армии. Как-то раз я отправился в Комитет по защите авторских прав. В ту пору была очень популярна одна песня. Сочинивший её командир танка из моего взвода погиб, и мне хотелось, чтобы безымянная песня, исполняемая джазом Эдди Рознера, приобрела автора. В комитете ко мне отнеслись снисходительно, но вполне доброжелательно; авторство песни обещали восстановить, а, выяснив, что я сам сочиняю стихи, попросили что-нибудь прочесть. Я начал читать – и через несколько минут в комнате уже было не протолкнуться... Вернулся я к себе в полк, на другой день вызывает меня начальник политотдела: «Так что, лейтенант, ты там стишки какие-то пишешь? Вот тебе «виллис» – поезжай в Центральный Дом литераторов. Обратно на метро приедешь: мне известно, что ты даже танцевать на костылях умудряешься». Отправился я в ЦДЛ. Слушать меня собрались человек сорок, узнал я только Константина Симонова, да ещё обратил внимание на долговязого человека, непрерывно что-то помечавшего в блокноте. Это был литературный критик Тарасенков, который, как оказалось, и записал то самое стихотворение, прочёл его Семёну Липкину, а тот, в свою очередь, – Гроссману. Так через много лет я узнал от самого Липкина, каким образом стихи попали в «Жизнь и судьбу». А совсем недавно мне прислали из Лос-Анджелеса русскую газету «Курьер». В ней опубликован материал, автор которого – якобы со слов Михаила Дудина – пересказывает, как я читал военные стихи при поступлении в Литературный институт. По-видимому, речь шла о том моем единственном выступлении в ЦДЛ: во всяком случае, в Литинститут я никогда в жизни не поступал. И ещё, вроде бы, Дудин рассказал, что, когда при «поступлении» меня разругали, я ответил: «Вы – тыловые шлюхи!». Конечно, ничего подобного я тогда произнести не мог. А вот клеймили меня на самом деле.
…Мне тогда это казалось странным: я, ярый коммунист, пылкий патриот, был убеждён, что мои стихи абсолютно не нарушают канонов, установленных советской властью и родной Коммунистической партией... Однако же меня обвинили в том, что я порочу Красную Армию, приписываю ей мародёрство; что проповедую трусость... И, вместо заключительного слова, я там же, в ЦДЛе, сочинил и прочел стихотворение «Товарищам «фронтовым» поэтам». Там были такие строки:
Мой гонорар – только слава в полку
И благодарность солдата.
Вам же платил за любую строку
Щедрый главбух Литиздата.
Как видите, это мало напоминает выражение «тыловые шлюхи». Но после того, как меня разругали в ЦДЛ, я дал зарок: с литературным истэблишментом никогда ничего общего иметь не буду…”.
Интересно, что симоновский разгром стихов Дегена почти дословно совпал с более поздними разгромами в эмигрантской русскоязычной антисоветской прессе. Одна статья так и называлась "Мародёр в законе”. Её автор Ян Торчинский пишет:
"Зверь, гад – сидит в каждом из нас. Иной раз и высунется из подсознанья. Главный труд человека как раз и состоит в том, чтобы держать зверя в узде. Повторим эту весёленькую истину: человек умеет радоваться смерти дальнего, а то и ближнего. И не всякий раз вовремя опомнится, а слово – не воробей. Но опомниться и повиниться полезно и с опозданием. Иногда целому народу приходится опоминаться и виниться.
Перечитаем этот знаменитый шедевр:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей,
Дай-ка лучше погрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки,
Мне ещё наступать предстоит.
Говорят: вот она, суровая правда! Наконец-то, шестьдесят лет спустя, мы её дождались, а то всё не знали. Оказывается, на фронте убивают, там бывало холодно и валенок не хватало. Не смешно ли?.. Умиляются: написал семнадцатилетний мальчик, не успевший школу окончить, а сколько в нем мужества! Не сентиментальничает над умирающим, хоть и знает: сегодня – его, а завтра – меня. Смотрит в глаза страшной действительности.
Ещё говорят: великолепные стихи. Это, с позволения сказать, вздор. По исполнению они не хороши не плохи: в точности ватерлиния. Говоря о фактуре, можно отметить, что их несколько оживляет дактилическое окончание, нечастое в русском анапесте после Некрасова; оно сообщает этим стихам напевность, подкупает читателя. Народ именно на это и откликнулся инстинктивно – потому что больше (если отстранить содержание) откликнуться тут не на что: стихи как стихи. Народ прав. В этом подсознательном отклике есть ещё и протест, тоже инстинктивный, – приговор не только всякому дыр-бул-щилу, но и Маяковскому с Кирсановым под мышкой. На подстознательном уровне народ знает: стихи должны быть песней: текст, из которого вовсе изгнано песенное начало, – не стихи. Но это к слову.
Зато содержание этого не плохого – не хорошего восьмистишья, его нравственное наполнение, отделяемое от текста, – постыдно. Лирический герой радуется смерти товарища, пляшет над умирающим, собирается – задумайтесь! – греть руки над его кровью, снимать с живого валенки – и всё это говорит умирающему в глаза. Тот, несчастный, переживает самую страшную минуту всякой человеческой жизни. Его одиночество беспредельно. Самые мужественные теряют в эту минуту власть над собою. Самых мужественных – утешают, это в природе человека, не потерявшего человеческого облика. Не сочувствовать смертельной агонии – тут надо зверем быть. И лирический герой этого стихотворения – именно зверь, молодой ликующий зверь, ликующий от мысли, что сегодня не он, а другой достался Молоху, ему же валенки перепадут, он может поживиться на смерти ближнего.
Перед нами чистый, безупречный образчиксоциалистического реализма: освобождённый от квасного патриотизма и замоскворецкого холуйства. Вот таким человек и должен быть: материальным, без примеси не то что духовного, а хоть душевного начала. Он должен быть устремлён к светлому будущему, к победе, а не к страданиям какого-то одиночки с распоротым животом. Убит – в яму. Что? Ещё дышит? Всё равно туда. Нам наступать нужно. Деген сделал то, что не удавалось Симоновым: создал похожий портрет советского человека. Оттого он и нравится уцелевшим представителям "новой человеческой общности", состраданию чуждой: советскому народу. Пушкин и Толстой с одинаковым отвращением отвернулись бы от такого…”.
Автор отделяет того восемнадцатилетнего мальчишку, написавшего такое жестокое стихотворение от самого Иона Дегена. Мол, Ион Деген – отличный воин, неоднократно ранен, горел в танке, после того памятного выступления в ЦДЛ ушедший от литературы в медицину, ставший известнейшим врачом-хирургом, защитивший докторскую диссертацию по медицине. Ему хватило ума не считать себя поэтом.
"На танкисте Дегене не лежит ни малейшей ответственности за написанное, не говоря уже о враче Дегене. Его рукой писал Молох. Поэта Дегена – нет и никогда не было… В ослабленной форме товарная жестокость представлена детективным романом с непременным убийством, в кульминационной, непревзойдённой форме – 11-м сентября, ибо нашёлся ведь гад, объявивший это убийство величайшим произведением искусства, перформансом. Если так, крупнейший художник современности – Усама бин-Ладен. Вот кто истинный председатель земного шара. Стихотворение Дегена о мародере – где-то посередине, но совершенно в русле этой мировой тенденции. Оно принадлежит искусству ровно в той мере, в какой мы готовы упиваться жестокостью (и низостью) как художественным приёмом. Ни на йоту больше”.
Тут уже я не соглашусь с эмигрантским критиком, сам Деген и впрямь, написав в своем военном планшете сорок с лишним стихотворений, от поэзии отошёл, но взялся за фронтовую прозу и издал – уже в Израиле – несколько сборников первоклассных рассказов. С той же самой оголённой правдой. Писал, как было, без лирических эмоций. Но от своих фронтовых стихов не отказался, и даже запрещал их править при публикации.
На фронте не сойдёшь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали
Всё, что в могилу можно закопать.
Комбриг упёрся подбородком в китель.
Я прятал слёзы. Хватит. Перестань.
А вечером учил меня водитель,
Как правильно танцуют падеспань.
(лето 1944)
Днём убиваешь в упор немцев, потом хоронишь погибших товарищей, а вечером учишься танцевать падеспань. И всё почти одновременно. Выразительно резко, выразительно точно и выразительно скупо – выразительно страшно. Здесь неуместно выражение "лирический герой”, автор отвечает за себя, пишет от своего имени, бойца, офицера, танкиста. И не собирается давать никаких надежд. В противовес знаменитому симоновскому ”Жди меня, и я вернусь”, Ион Деген пишет своё:
Ты лучше просто паренька забудь,
Влюблённого в тебя.
И в Руставели.
Он и себя не жалел, и других тоже. Был всегда готов к смерти, и сам нёс смерть.
Ион Деген прекрасно знал нашу военную фронтовую поэзию, очень любил стихи Гудзенко, ценил Слуцкого, Панченко. Разумеется, был неравнодушен к поэзии горевшего танкиста Сергея Орлова.
И на самом деле, одно стихотворение восемнадцатилетнего лейтенанта может быть абсолютно случайным, он даже и не задумался о том, что написал. Может, товарищ уже и умер к этому моменту раздевания? Я внимательно прочитал весь стихотворный планшет Ионы Дегена, более сорока стихотворений, конечно – талантливый поэт, прямолинейный и крайне жёсткий во всех проявлениях своей жизни. Прочитал и его мемуары. Героический одиночка, танкист, не жалеющий ни своих, ни чужих. Нет, никаким мародерством и не пахнет. Он и пленных немецких офицеров расстреливал сам лично в упор без жалости, и со своим начальством не церемонился, много раз мог попасть под трибунал. И картину Боттичелли из старинного замка в свою танковую землянку притащил. Бывало и такое… Но, думаю я, командование ценило бесстрашного и умелого танкиста, к тому же и счастливчика. Его гусарство не раз выручало в самых безнадёжных ситуациях. Он был нужен на войне, но он – таков какой есть – не нужен был советской поэзии.
Есть у моих товарищей танкистов,
Не верящих в святую мощь брони,
Беззвучная молитва атеистов:
– Помилуй, пронеси и сохрани.
Стыдясь друг друга и себя немного,
Пред боем, как и прежде на Руси,
Безбожники покорно просят Бога:
– Помилуй, сохрани и пронеси.
(сентябрь 1944)
Читая его танковые похождения я вспоминал прекрасный роман питерского писателя Ильи Бояшова "Белый тигр”. Вот этим "Белым тигром” и был наяву Ион Деген. Смерть его не брала, семь тяжёлый ранений и после каждого снова в бой. Масса орденов и медалей, но звания Героя никак не дают. Не думаю, что это связано с его еврейством, мало что ли у нас среди Героев Советского Союза было евреев? Его бесстрашия и жестокости боялись даже командиры, в экипаж его танка страшились идти, это же прямо на смерть?! Такие нужны на фронте, но не на параде. Такому же русскому герою-одиночке тоже начальство не благоволило бы. И в штрафбат не посылали, и Героя не давали. Вот он и воюет:
Когда мой танк, зверея, проутюжил
Колонну беженцев – костей и мяса вал,
И таял снег в крови дымящей лужах…
Заметьте, не технику немецкую утюжит и не вооруженных эсэсовцев, а колонну немецких беженцев. Так и воевал, так и стихи писал, прямо в лоб, без шлифовки и цензуры.
В советское время ясно, что такие стихи никто бы в печать не пропустил, даже сам Евгений Евтушенко в своей публикации их слегка облагородил, за что и получил позже нагоняй от Дегена. О публикации Евгения Евтушенко в "Огоньке” Ион Деген писал своему другу: "Прочитал и распалился до белого каления. Евтушенко в своём репертуаре. Во-первых, никогда я не был Иосифом. Во-вторых, он безобразно испоганил мой текст. В-третьих, никогда я не давал, не даю и не дам ему разрешение испоганить то, что родилось у меня на фронте. Я не считаю справедливым редактировать себя – фронтовика... Жаль, не знаю адреса Евтушенко. А впрочем, хорошо. Потому что ответил бы ему...”.
Позже Евгений Евтушенко оправдывался перед поэтом: "В середине пятидесятых кто-то из поэтов-фронтовиков, кажется, Михаил Луконин, прочитал мне по памяти потрясшее меня стихотворение всего-навсего из двух четверостиший. Вот как оно тогда прозвучало:
Мой товарищ в предсмертной агонии.
Замерзаю. Ему потеплей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
И не плачь, не скули, словно маленький.
Ты не ранен. Ты просто убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки.
Мне ещё воевать предстоит.
Восторженно читали мне его и Александр Межиров, и Борис Слуцкий, и Евгений Винокуров, и многие другие. Варианты несколько разнились, хотя впечатление оставалось сильным – с такой жёсткой, пугающей правдой в то время не писал никто. Однако далеко не все этими стихами восторгались – некоторые называли их воспеванием мародерства, оскорблением победоносной Красной Армии, даже апологией «власовщины», что было уже совсем чудовищно. Но строки варьировались не из-за злого умысла. Изменения в любом тексте, который живёт изустно, неизбежны, а иногда и хороши, как, например, в песнях «Степь да степь кругом…», «Что стоишь, качаясь…», «Хас-Булат удалой!..». Народная редактура отнюдь не портит их, а наоборот, концентрирует и проясняет смысл, усиливает эмоциональность.
Я доверился первому услышанному варианту и привык к нему. Именно его и включил в одну из публикаций в «Огоньке» из будущей антологии «Строфы века». И вдруг получил письмо с Украины от человека, который лично знал автора. Мой корреспондент сообщил, что автор жив и его зовут Ион Деген. Я с ним познакомился двенадцать лет назад в Израиле, но, к сожалению, как-то на ходу, между выступлениями. Главным для меня тогда было убедиться, что он на самом деле существует, и что стихи действительно принадлежат ему.
А вот на дотошную сверку вариантов времени не хватило. Деген отозвался о приведенном мной «народном варианте» в своей самиздатовской книжице до обидного резко. Но разве я сам не взрывался иногда, если меня без меня «улучшали»? Все мы, поэты, болезненно самолюбивы, когда нас правят. Поэтому я привожу сегодня оба варианта – так называемый «народный» и авторский.
Дорогой Ион, моя проблема в том, что они мне оба нравятся. Конечно, вторая строчка лучше в вашем варианте. Но в первой строке второго четверостишия очень коряво и невыразительно звучат в повелительном наклонении два слова: «…не стони…».
«Нам еще наступать предстоит», по-моему, слабее, чем: «Мне ещё воевать предстоит». Во-первых, «мне» сильней, чем безликое «нам». Во-вторых, слово «наступать» – временное, быстролётное. А «воевать» – это надолго, а может, и навсегда. Разве я не прав? Рассердившись на меня, вы зряшно осерчали на соавторство «народа-языкотворца». А я был счастлив, что нашёл и некоторые другие стихи, достойные стать хотя бы обрамлением – я уверен – бессмертного восьмистрочного шедевра…”.
Ион Деген поэта простил, но изменять что-либо в своём стихе не пожелал.
Таким он и был до конца жизни, и в поэзии своей, и в прозе, и в поведении.
Я бы сравнил его с Павкой Корчагиным из романа Николая Островского "Как закалялась сталь”, такой же неуправляемый, такой же смелый, такой же целеустремленный.
Его стихи поясняют его самого, и в плохом, и в хорошем. Вот он пишет в стихотворении "Жажда”:
Воды последний глоток
Я отдал сегодня другу.
А друг всё равно… погиб.
Меня сожаленье мучит:
Глотком тем его не спас.
Себе бы оставить лучше.
Явно вызывающий, неполиткорректный стих, но чего ждать ещё от командира танка-смертника, на броне которого постоянно висят куски человечины? Его стихи – это самая оголённая правда войны, правда за чертой милосердия.
За годы войны Ион получил двадцать два ранения, пули и осколки до самой его смерти оставались в теле. Но сломить его дух было невозможно. За время пребывания в госпиталях, когда его можно сказать, сшивали заново, у него и окрепло желание стать врачом-хирургом. Он с отличием окончил Черновицкий медицинский институт, защитил в Москве, в ЦИТО, кандидатскую диссертацию, а затем и докторскую во 2-м Московском медицинском институте.
Постепенно из него улетучивался дух большевизма, на смену приходила национальная идея. Вот так убежденный комсомолец, коммунист становился приверженцем еврейского хасидизма, и в 1977 году уехал в Израиль, впрочем, не отказываясь ни от своих советских стихов, ни от всех своих советских достижений. Уже в Израиле, будучи активистом «Союза воинов и партизан инвалидов войны с нацистами», он организовал в Израиле лечение группы из восемнадцати инвалидов, вернувшихся в Россию из Афганистана. Деген пишет:
"Наша организация также безвозмездно обеспечила их протезами и колясками. «Афганцы» были в шоке от нашего магазинного изобилия, ведь в СССР было довольно тяжёлое время. Их потрясло отношение к инвалидам Армии Обороны Израиля, и уж совсем они не могли поверить в то, что здесь у генералов почти нет преимуществ перед солдатами, они едят в одной столовой, носят одинаковую форму. Кроме них мы также организовали лечение в Израиле легендарного динамовского вратаря Льва Ивановича Яшина…”.
Если читать его стихи отстранённо от его судьбы, то со многим захочется поспорить, но он же каждую строфу свою подтверждал по жизни, может, и сапоги приходилось снимать с кого-то, чтобы дальше идти снова в бой, может, и кровью чужой умываться? Его фронтовая проза горше прозы Юрия Бондарева или Василя Быкова, его поэзия горше стихов Константина Симонова или Михаила Дудина. Не потому, что Бондарев или Быков, или тот же Симонов что-то приглаживали. Видно различие литературы летчиков, артиллеристов или тем более штабных фронтовых корреспондентов от самой низовой окопной прозы пехотинца ли Виктора Астафьева или танкиста-смертника Ионы Дегена. Также и лагерная проза Алексндра Солженицына отличается от лагерной прозы Варлама Шаламова, оба не врут, но видели оба – разное. Восемь месяцев в непрерывных танковых атаках стали отличным литературным институтом для писателя.
Случайный рейд по вражеским тылам.
Всего лишь танк решил судьбу сраженья.
Но ордена достанутся не нам.
Спасибо, хоть не меньше, чем забвенье.
За наш случайный сумасшедший бой
Признают гениальным полководца.
Но главное, мы выжили с тобой.
А правда что? Ведь так оно ведётся.
Нашлись ретивые, посчитавшие, что это поклёп на самого Сталина, названного полководцем, хорошо, что нашлись и люди, объяснившие, что для танкового лейтенанта полководцем был их командир батальона. Но ясно, что для публикации в советской прессе стихи не годились.
А мы вернемся к самому Иону Дегену. К голой правде его стихов. Я бы вполне мог присоединиться к симоновскому осуждению его мародерства, если бы не знал подробной биографии поэта. Все его фронтовые стихи так и остались именно фронтовыми, написанными мальчишкой, не выходящим месяцами из боев, и живущим совсем по другим законам жизни и смерти. Они остались нам как живая память о страшной войне. Это – не писательские, не поэтические стихи.
На фронте не сойдёшь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали
Все, что в могилу можно закопать.
(1944 г.)
Ни плача я не слышал и ни стона.
Над башнями нагробия огня.
За полчаса не стало батальона.
А я всё тот же, кем-то сохраненный.
Быть может, лишь до завтрашнего дня.
(1944 г.)
Евгений Евтушенко в своей "огоньковской” публикации 1988 года выбрал, на его взгляд, лучший вариант из услышанных им стихов неизвестного поэта. Жуткая правда войны и обычность, повседневность смерти, верно переданная Дегеном в первом его самиздатовском варианте, Евгением Евтушенко была как бы литературно отредактирована. Позже, прочитав резкий отзыв Дегена, Евтушенко вернулся к авторскому варианту. Может, как стихотворец, Евтушенко и прав, но для Дегена – это не стихи, а часть жизни, часть правды войны.
Деген так и остался до конца жизни Дегеном. И не признавал штабных фронтовиков.
Не забавляемся плененьем:
Убитый враг – оно верней.
Всё у меня не по уставу.
За пазухой гармошка карты,
Хоть место для неё в планшете.
Но занят мой планшет стихами,
Увы, ненужными в бою.
Но я слыву специалистом
В своём цеху уничтоженья.
А именно для этой цели
В тылу уставы создают.
По-моему, эти строки страшнее даже "Моего товарища…” описывают боевой танкистский быт: " Не забавляемся плененьем: Убитый враг – оно верней”. И ниже признание: "Но я слыву специалистом В своем цеху уничтоженья…”. Вот за это и прощали командиры Ионе Дегену все его бесконечные драки, вольности и самоуправства. Войне нужны были прежде всего специалисты по уничтожению, такие героические одиночки…
Впрочем, сам Ион Деген своим любимым стихотворением считал не "Моего товарища…”, а другое:
Воздух вздрогнул. Выстрел. Дым.
На старых деревьях обрублены сучья.
А я еще жив. А я невредим.
Случай?
И написано оно было в семнадцать лет, в 1942 году, командиром отделения разведки
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.