"В ресницах — радуга и жизни расслоенье./
Проснешься: блещет мир, засвеченный с углов. /
Ты перечтешь меня за этот угол зренья. /
Все дело в ракурсе, а он и вправду нов”, —

эта строфа из книги Александра Кушнера "Прямая речь” середины семидесятых годов словно ко мне сегодняшней напрямую обращена. "Ты перечтешь” — и я, многое помня наизусть, перечла, благо вышло первое настоящее "Избранное” прекрасного поэта, творческий итог сорокалетнего пути, одновременно плавного (все темы и стилистические принципы, явленные в "Первом впечатлении”, эхом отзываются и в последнем разделе книги "Из новых стихов”) и резко парадоксального: с неожиданными поворотами, самоопроверженьями и перевоплощеньями.

Иосиф Бродский, чье эссе о Кушнере книгу предваряет, писал: "За эти тридцать с лишним лет Кушнер проделал путь необычайный”. Отмечая феноменальное единство кушнеровской поэтики, Бродский говорит, что сами поэтические средства словно бы выбрали Кушнера для того, чтобы в сгущающемся хаосе бытия продемонстрировать несгибаемую способность языка к внятности, сознания к трезвости, зрения к ясности, а слуха к точности.

"Механизмом и двигателем всякого кушнеровского стихотворения, — пишет Бродский, — служит именно интонация, подчиняющая себе содержание, образную систему, прежде всего — стихотворный размер, — и предлагает могучую, неожиданно далекую от всяческого стиховедения метафору: — Механизм или, точней, двигатель этот — не паровой и не реактивный, но внутреннего сгорания, что есть, пожалуй, наиболее емкое определение формы существования души и что сообщает этому двигателю характеристику вечного”.

Книга предстает не собранием разрозненных, сваленных в кучу стихов — как попало и наобум (возможен и такой принцип), но многосложным и четко структурированным единством. Если первые книги Кушнера на главы не делились (они и были тоненькими сборниками, которые мы, было дело, носили в школьно-студенческих сумках и зачитывали до дыр), то начиная с "Голоса” (78-й год) каждый сборник, продолжая традицию "Вечерних огней” Фета и "Кипарисового ларца”
Ин. Анненского, строился как лирический роман с главами, и внутренним сюжетом, и осознанными перекличками. Стихи стали куститься — и Кушнера потянуло объединять их по гнездам. Кстати говоря, он, который едва ли не единственный в те годы сочетал лирическое вдохновение поэта с серьезным филологизмом эссеиста, первый обратился к этому таинственному феномену — статья "Книга стихов”, впервые (как и блистательная "Перекличка”) напечатанная в те же семидесятые в "Вопросах литературы”, была настоящим откровением для нас. Потому, наверное, что была откровением и для поэта, параллельно формировавшего собственный мир и влюбленно исследовавшего миры чужие: Баратынского ли, тех же Фета ли и Анненского, Кузмина, Пастернака, Ахматовой. В статье этой Кушнер писал: "Книга стихов, на мой взгляд, дает возможность поэту, не обращаясь к условным персонажам, создать последовательное повествование о собственной жизни, закрепить в стихах процесс, историю развития своей души, а следовательно, и души своего современника. Книга стихов, — подчеркивал он, — это возможность лирического поэта в обход большого жанра создать связный рассказ о времени”.

Таким связно-бессвязным рассказом о жизни души и стало "Избранное” Кушнера — причем не только в обход жанров прозаических (уже в первой книге он с иронией себя им противопоставляет: "Прозаик прозу долго пишет...”), но и в обход поэмы. Он — едва ли не единственный из крупных поэтов-современников — к поэме не обратился ни разу. Более того, написал длинное стихотворение "Отказ от поэмы”.

Почти все стихи первой книги озаглавлены с подчеркнутой локальностью: "Рисунок”, "Готовальня”, "Жонглер”, "Магнитофон”, "Графин”, "Ваза”, "Фонтан”, "На пароходе”, "На телеграфе”. Поэт с упрямством противостоял общеприподнятому глобальному пафосу — беспафосной узостью, фотографичностью, регистрационностью взгляда. Вы, мол, вообще, а я буду — в частности! В первых же стихах Кушнера сам великий акмеизм, придавленный в советской поэзии социалистическим имперским романтизмом, заново отстаивал свои первозданные позиции. Акмеистические предтечи Кушнера словно бы отвечали неведомому читателю словами ассирийцев "при копьях и щитах” с рисунка в школьном учебнике:

"Вы все еще плывете?” —
"Мы все еще плывем!”

Уже в первой книге поэт явил свою диковинную любовь к крошечным вещицам, предметам, деталям, подробностям, мелочам приватного бытия: все эти тарелки, зонтики, пиджаки, стаканы, капли, карандаши, стерженьки и скважинки и зубчики укрупнялись поэтом до максимальных размеров. При этом, кстати, с самого начала Кушнер обнаружил необычайную склонность к уменьшительно-ласкательным суффиксам (а у него нет случайных, необдуманных не только слов или запятых, но и флексий), пронеся ее сквозь весь свой лирический эпос вплоть до самых последних стихотворений. Господи, сколько в его стихах (не преувеличиваю: сотни) всех этих записочек, ложечек, листочков, ящичков, шторок, пальчиков, пенальчиков, складочек, пуговичек, палочек, блюдечек, рюмочек, паучков, верандочек, шкафчиков, дверок, лишайничков, бритвочек, носочков и даже музычек! Настойчивость эта говорит, с одной стороны, о цельности и форсированном упорстве полемического замысла-приема. Думаю, что таким образом поэт прежде всего подчеркивает, что в его стихах — "не большая судьба, а домашняя, с маленькой буквы” (то есть именно Большая, ибо ни в коем случае не общая), и доводит до стилистического гротеска уроки, полученные в школе Пруста: "Нечто вроде прустовского романа,/ только на языке другом и не в прозе,/ а в стихах, — вот чем я занят был”, — подведет он итог в позднем стихотворении. Но порою эти бесконечные стилистические литоты начинают отдавать инерцией, усталостью безошибочно утепляющего речь жеста, слащавостью априорно трогательного суффикса взамен интонационного напряженья, которому надлежало бы каждый раз рождаться как впервые. А может быть, это — разговорная сентиментальность, присущая, как известно, внутренне жестким людям? Так или иначе, случайностей у больших поэтов не бывает, у Кушнера же, который сам о себе сказал: "это ты-то, до сотых долей, уточняющий каждое слово”, — в особенности1.

Тяга к простым вещицам у Кушнера объясняется не только "холодком невыносимой жалости к предметам”. Поэт сложнее и лукавее. Во-первых, он остро чувствует, что "наши маленькие тайны одной большой окружены”. Отношения Кушнера с Богом — тема особая: он то смущенно и доверчиво взывает к Нему — "в его небесном кабинете” (неповторимая кушнеровская ирония), то бурно сомневается, то ищет пантеистических синонимов, но в любом случае э т о небо над его землею есть всегда. Во-вторых, он обожает образ бинокля (это и реальный предмет, и сквозная метафора поэта, то есть мысль, рожденная, как он говорит, в счастливой рубашке). Лирический бинокль, наряду с двойным лорнетом, и сильным микроскопом, и прочими оптическими инструментами поминаемый в стихах Кушнера десятки раз, дает ему возможность осуществить "прибавленье к объему”, перевернуть масштаб: "Как будто мы в бинокль взглянули/ с увеличеньем многократным...” В-третьих, поэт даже на самые обыденные предметы смотрит как на потенциальные экспонаты грядущего музея:

Говорю тебе: этот пиджак
Будет так через тысячу лет
Драгоценен, как тога, как стяг
Крестоносца, утративший цвет.
Говорю тебе: эти очки,
Говорю тебе: этот сарай...
Синеокого смысла пучки,
Чудо, лезущее через край.

Вообще, образы, связанные с музеем, коллекцией, архивом, возникают в этой книге то и дело: идея живой жизни как коллекции — ключ к предметничеству Кушнера. Отсюда же — его на все лады приверженность к таким малопоэтическим словам, как опись, список, смета, реестр, перечень, расходно-приходной баланс. Он даже о вселенской трудной гармонии может сказать так: "О, справочник щедрот, ночная картотека!” Кушнер — страстный и одухотворенный регистратор частиц хаоса, повсюду ищущий и обнаруживающий систему. Думаю, что и архитектура "самого умышленного города на свете” (так говорил о Петербурге Достоевский) структурирует кушнеровскую дрожь, разграфляет его глубоко спрятанное лирическое безумие.
Интересно, что в ранних стихах Кушнера предметы рассматриваются сквозь мощную и асимметричную призму обэриутства (влиянье неявное, но продуктивное) — не Заболоцкий ли "Столбцов” нашептал потомку следующий образ:

Вода в графине — чудо из чудес,
Прозрачный шар, задержанный в паденье?
Или этот:
Фонтана яростное тело
Дымилось, высилось, блестело,
Из узкой вырвавшись трубы,
Оно шумело, как дубы...

Но позднее, если говорить об источниках, Кушнер уходит в иные глубины: прежде всего — к Ин.Анненскому (ритм и тон "Прерывистых строк”) и к раннему Пастернаку ("Сестра моя жизнь” как формула лирического бытия). Впрочем, любые стилистические подсказки перевоплощаются в поэтике Кушнера за счет остро современной интонации и уникального нрава, породнившего иррационализм и рассудочность, смуту и смету. "Потому и порядок такой на столе, чтобы оползень жизни сдержать”, — пишет поэт. Кстати, не от этой ли структурирующей борьбы с оползнем — постоянная, даже в самых страстных импровизациях, тяга этого поэта к анафоре?
Итак, Кушнер — художник двойного масштаба. В давнем стихотворении он обозначает эту особенность как желанье, "чтоб соседствовали рядом/ и мерцали заодно/ горы с диким виноградом/ и домашнее вино”. Любовь к малым предметам, к домашности, к "уюту” сосуществует в его стихах с непреходящим ощущением бескрайнего простора, шири на семи ветрах. Тот факт, что "до Сахалина ехать десять дней”, странным образом обостряет любовь поэта к пространству личному и до предела сжатому: "и сжимать, сжимать пространство, как пружину часовщик” — заметим, что в этой важнейшей метафоре категории времени и места отождествлены.

"На чувства наши влияет география страны”, — скажет он в первой книге, а в более поздних стихах аукнется:
В названьях судов, в перекличке загадочных мест —
Вся наша размашистость, вся непомерная ширь.
Как это похоже на географический съезд!
"Печора”, "Сухона”, "Колгуев”, "Анадырь” и "Свирь”!

Интересно, как дальше поэт разворачивает (и впрямь разворачивает, точно свернутое в тугой свиток письмо) метафору:

Легко ли судить по "Вилюю” о том, что Вилюй
Собой представляет: труба, да корма, да канат! —

так и частная жизнь с именем из огромной имперской географии — в реальности была невелика, конкретна, предметна и даже жалка: она (метафора разворачивается дальше), "с мостиком белым и рубкой на низкой корме”, по многу раз ходит туда-сюда "вослед ледоколу”.

Кушнер — поэт в высшей степени ироничный и острый, но эти его качества никогда не явлены впрямую, как у иронистов штатных: его интеллигентски язвительную улыбку надо уметь разглядеть. Вот из самых ранних стихов:

Богиня Флора — страсть и нега,
Гирлянда роз на животе, —

о сколько веселого сарказма, сколько мудрого юмора в этой гирлянде на животе! Вообще, форсированная страсть, экзальтация, "замашки” — объект вечной кушнеровской неприязни и отталкивания. От него досталось на орехи и року, сверкающему очами, и исступленности, и гитарной отраве, и московскому разгулу. Помню, как поразила и очаровала меня лет в двадцать вариация на тему, казалось бы, закрытую Пушкиным, — когда Кушнер "поставил на место” самого шестикрылого Серафима:

Он встал в ленинградской квартире,
Расправив среди тишины
Шесть крыл, из которых четыре,
Я знаю, ему не нужны...

"Смотри, ты разбудишь ребенка”, — говорит ленинградец пророку, и в этом звучит неповторимая кушнеровская отвага, с которою он, вольноотпущенный книжник, в принципе запанибрата воспринимает всю мировую культуру.

Вообще, многие строки Кушнера в те годы глухие и столь скупые на подлинную текущую поэзию, нами, молодыми читателями, запоминались с лету как дивные, чудом просочившиеся к нам вести-афоризмы. (Так читался еще и "Пушкинский дом” Битова — подцензурными фрагментами или в самиздатской рукописи целиком.) Цитирую по памяти любимое — из "Прямой речи” (1975), чудесного сборника о несчастной любви, о придавленном достоинстве, о счастье жить вопреки всему.

Показалось, что горе прошло.
Не прошло. Показалось.

Или:

Я — чокнутый, как рюмочка в шкафу
Надтреснутая. Но и ты с приветом.

Или еще:

Быть нелюбимым! Боже мой!
Какое счастье — быть несчастным...
Или еще и еще:
Трагическое миросозерцанье
Тем плохо, что оно высокомерно.

Это было полное совпадение поэта с читателем, которому горестные стихи давали колоссальный заряд силы. Это был какой-то тайный сговор незнакомой родни, о котором знал и сам поэт: "И ходит строчка стиховая/ меж нами, как масонский знак”.

Спасибо поэту: так мы и выжили.

Но пойдем дальше. Кушнер — поэт отважный, лирически дерзкий, упрямый. Разве не прямая дерзость сказалась в том, что он на протяжении всех творческих лет настаивал (вопреки подавляющему мнению лучших современников) на праве поэта в несчастной России ХХ века писать о счастливой любви, о витальном блаженстве, об эстетической приверженности к отрадному, и сладостному, и уютно теплому. Как он этим многих раздражает, ан не сдается!

В этом поэзия и позиция Кушнера чрезвычайно близка творческой судьбе Фета, которого критики при жизни не оставляли упреками в равнодушии к "злобе дня”, к социальной несправедливости, к идейной борьбе, корили за бестактный восторг и гедонизм — на фоне народной трагедии. Фет даже таковым критикам ответил в предисловии к первому выпуску "Вечерних огней” в том остроумном смысле, что он, спасаясь от пожара, прыгнул в воду, в реку, а ему туда кричат: "Огня!” "Конечно, — писал он, — никто не предположит, чтобы в отличие от всех людей мы одни не чувствовали, с одной стороны, неизбежной тягости будничной жизни, а с другой, тех периодических веяний нелепостей, которые действительно способны исполнить всякого практического деятеля гражданской скорбью. Но эта скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставили нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хоть на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии”.

Впрочем, если Фет поместил свой "спор” в предисловие, не пуская его в стихи, последовательно чистые, и свободные, и суггестивные, то Кушнер, чья поэзия является дневником всех слоев его внутренней жизни, его чувственной мысли (он постоянно включает в стихи рассуждения о ритме, методе, пафосе и текущей литполемике), — аналогичные ответы оппонентам дает — в рифму. Зачастую его стихи напоминают писательский эпистолярий, обращенный к "шелковому” (или отнюдь не шелковому) критику.

Установка Кушнера на принципиальное счастье как на психологическую доминанту своей поэзии с непритворно взволнованной интонацией была выражена в книге "Голос”, в середине пути:

Звезда моя!

В плену туманности высокой
Пример счастливого житья
С невыносимой подоплекой, —

замечу кстати, что слова подоплека, изнанка, испод, подкладка — в лексиконе Кушнера излюбленные, и это не случайно. В его мире все внешнее имеет второй — мерцающий, и скрытый, и контрастного цвета — смысл. Даже "наивные” пейзажи и натюрморты этого поэта всегда взрывчато метафизичны.

Кушнер — чем дальше, тем настойчивее (прекрасно — повторюсь — зная, до какой степени это травмирует глашатаев апокалипсиса и адептов "гражданской скорби”) — словно назло им описывает, то как моет тарелку с голубым цветочком, то как отдыхает в дачном шезлонге в ожидании чая с коньячком, то как по поручению любимой сторожит кипящее молоко. Он, возмужавши, как поэт и критик в одном лице настаивает на своей принципиальной "любви к предметам”, к креслу, к подлокотникам. Впрочем, так
же — почти эротически — любит он ос, шмелей, ласточек, облака и шум листвы, который (по признанию поэта, именно он, ночной, заоконный) в середине пути удлинил и расшатал его, поначалу четко регулярную, стиховую строку, изменил ритм его лирического дыхания. Только если в ранних стихах эта полемическая любовь к "своему” была направлена против тоталитарного романтизма, то в поздних — против тирании "славы и катастрофы”, связанной для Кушнера прежде всего с победоносным нажимом судьбы и поэзии Бродского. Посвященье ему, вошедшее в финальный раздел "Избранного” (как и мемуары, опубликованные в "Знамени” сразу после смерти друга, и оппонента, и триумфатора), исполнено чистой и высокой гордости этой творческой дружбой, но и — болезненной гордыни, настаивающей на своей отдельности. Замечу, что кушнеровская отдельность в первых книгах была органичнее, естественней — отдельность же, постоянно себя отстаивающая в пикировках, неизбежно надрывнее и зависимей. Как бы предчувствуя это испытание новыми контекстами, Кушнер еще в начале 80-х написал странные и сильные строки:

И звезда о звезду обломает скорее лучи,
Чем, утратив отдельность, с ней в кашицу слиться захочет.
Ни с кем и ни с чем не слился, но некоторые лучи если не обломал, то трансформировал2.

Отмечу одно, обозначившееся в последние годы, противоречие — и это не упрек, но констатация пусть чуждого мне, но живого алогизма (и уж тут Кушнер точно не отделен: это общий поздний парадокс целого культурного поколения). Мужественно, и достойно, и брезгливо проигнорировал поэт прямую "злобу” (и впрямь злобу) дня советского, ни разу не польстив т о м у большому стилю, чем гордится, утверждая даже, что Аполлон присудит ему премию —

За то, что в век идей, гулявших по земле,
Как хищники во мраке,
Я скатерть белую прославил на столе
С узором призрачным, как водяные знаки.

Согласна. И впрямь пускай присудит — присоединяюсь к Аполлону, хотя, сознаюсь, новая самоирония (возможен и такой ее вид) Кушнера кажется мне чуть более честолюбивой, чем прежняя. А может быть, дело в смешении жанров? С годами наш поэт стал интенсивнее вводить альбомные и эпиграммные ноты — в ткань приподнято серьезную, лирическую, а эти слои взаимоприживляются с трудом. Кстати, в большом поэмном произведении — вспомним "Онегина” — этот синтез вполне возможен: вот поэма Кушнеру и мстит за лихой "отказ”, давая знать, что рамки лирического стихотворения не ко всякой нагрузке готовы и порою трещат по швам. Возникает диссонанс.

Поэт в нынешнее время, продолжая как бы настаивать на неангажированной верности частному и малому (условно говоря, скатерке с сопротивленческой изнанкой), нет-нет, а дает ангажированного петуха, который ему ну совсем не к лицу. Я Кушнера очень люблю и потому сразу вспоминаю того же Фета, который со всей его лирической дерзостью и аполитичностью на склоне лет увлекался даже восхищенными посланьями августейшим особам — правда, жанры не смешивая, разводя, — за что революционные демократы (тоже дуболомы смешные!) его старательно бранили... Вот и я туда же. А то вдруг в последних стихах поэт впадает в стиль интервью из прогрессивной — как говорится, нашенской — газеты:

Мне нравятся чужие "мерседесы”,
Я, проходя, любуюсь их сверканьем.
А то, что в них сидят головорезы,
Так ведь всегда проблемы с мирозданьем
Есть, и не те, так эти неудобства.
Пожалуй, я предпочитаю эти.

У меня пометы на полях — эстетические. Во-первых, это уже иначе, чем сказал Бродский ("но ворюга мне милей, чем кровопийца”), и в страшном сне не предполагая, как потрафит бывшим обкомовским работникам. Во-вторых, та же мысль, но куда кратче и строже давным-давно была сформулирована Кушнером и стала крылатым мо: "Времена не выбирают,/ в них живут и умирают”. Любоваться "мерседесами” оставим авторам иной школы, иного зренья, иных приоритетов. Иного ракурса и иной (любимое словцо Кушнера) стиховой ткани. А может быть, здесь имеет место недопонятая мною полупародия (а'ля поэт А. Тиняков) на современный тип затравленно-киничного сознания, и, может быть, перед нами тут не вполне автобиографический герой, а гротескный персонаж? Не знаю. Не берусь судить окончательно. В любом случае это опять же — новый вид кушнеровской самоиронии.

Вернемся, однако, к главному, к лучшему, к существенно притягательному. Есть в книге два стихотворения, особо замечательных. Это — трагические "Воспоминания” 1979 года с чередой портретов (гибель каждого из персонажей с убийственной краткостью обозначена в скобках), концентрирующей судьбу российской интеллигенции ХХ столетия. И почти зощенковская зарисовка профсоюзного, что ли, собрания "Потом не спишь, перебирая...” (конец 80-х). Оба говорят о грандиозных возможностях Кушнера как поэта-прозаика. Эти зерна в кушнеровской лирике последних лет все мощнее набухают, но в полной мере прорасти им еще надлежит. Среди нового случаются яркие стихотворные опыты, возросшие на суглинистой границе с прозой, — здесь на ином витке возвращается ранняя кушнеровская человечность, сострадательная и пристальная: разночинская, неспесивая, полная родства и равенства со всем, что есть.

В одном из стихотворений последнего времени (оно посвящено О.Чухонцеву) поэту снится, что "все мы сидим за столом, в полублеск облачась, в полумрак”... Тут мы опять обнаружим и любимую Кушнером скатерть, и бутыли с вином, и цветы, и последнюю ласточку, и ползущего по скатерти жука. О, как верен наш поэт себе, какой сильный у него, хоть и допотопный, лирический бинокль, какая уникально обаятельная интонация! И как хороша (тут и счастье с трагической подоплекой, и вольное смещенье времен, и новизна, и память, и ребячески интеллектуальный треп, и горький юмор — все, чем драгоценна кушнеровская Муза) центральная строфа, в которой стихи читает — Пастернак:

С выраженьем, по-детски, старательней, чем
Это принято, чуть захмелев,
И смеемся, и так это нравится всем,
Только Лермонтов: "Чур, — говорит, — без поэм!
ез поэм и вступления в Леф!”
Лермонтов и Кушнера слушает: чур-чура.
Александр Кушнер. Избранное. СПб: "Художественная литература”, 1997.

1 Кстати, когда я в телефонной беседе рассказала своему другу Дм.Сухареву, поэту и академику по науке, что вот — привязываюсь к кушнеровским суффиксам (перебор-де), — Сухарев мне ругать за это Кушнера запретил. Он сказал, что именно аффиксы (частицы, изменяющие значение корня) есть глубочайшее отличие русского языка от всех прочих и что именно они позволяют нашему брату-стихотворцу выразить информацию во сто крат большую на той же площадке, что несчастный иноземец (тут Сухарев обрушил на меня поток и впрямь непереводимых примеров из Пушкина: лачужки... подружки...). Потому, продолжал наш нейробиолог, поэт как существо сверхчувствительное эту таинственную языковую возможность воспринимает более обостренно, чем простой смертный, и не может ее игнорировать. Это — ежели я правильно Сухарева-ученого поняла — даже связано со строением мозга. Во как!

2 Постепенно, в ходе жизни и в пылу внутрилитературных полемик, Кушнер, как мне кажется, сузил свою первоначальную аудиторию. Если в 80-е годы Д. С. Лихачев писал о "Таврическом саде”, что здесь "любой жест, любое действие может быть присвоено читателем, на которого, как на своего двойника, хочет походить автор”, — то к концу 90-х стих Кушнера почти утратил былую широкую коммуникабельность. "Я” поэта отдалилось от простоватого двойника жестко и честно. Обособилось. Его общие пути с полунищим интеллигентом-подвижником, состарившимся "на школьных сквозняках” (принадлежность к этому славному бесславному клану Кушнер настойчиво подчеркивал вначале), — разошлись. Теперь: "все знанье о стихах — в руках пяти-шести, быть может, десяти людей на этом свете”. Адрес сфокусировался до отъединенной точки.