Ещё Сумароков, светлой памяти Александр Петрович, говаривал: «Кто пишет, должен мысль очистить наперёд. И прежде самому себе подати свет, дабы писание воображалось ясно…» Поглядим же, кто и что выпустил в свет божий, как в копеечку.

Анисим Гиммерверт, «Майя Кристалинская», Москва «Олимп»- Смоленск «Русич», 1999, 476 стр., тираж 15 000 экз.

Долгожданная книга о, наверное, самой нежной певице нашей бывшей общей отчизны… О её нелёгкой и короткой жизни… Ностальгическое чувство охватывает с первых страниц. Хотя, сама Майя появляется лишь с половины книги… Автор уж очень уходит в описание пред- и самой эпохи… Эпохи нелюбви звёздного государства к своим Звёздам… Исковерканая судьба Козина, сосланного в зините славы в Сибирь…Издёвка над Утёсовым, в виде фотоаппарата в качестве награды за фильм «Весёлые ребята»… Или присвоение Клавдии Шульженко звания народной артистки СССР льшь в шестьдесятипятилетнем возрасте её… Утомительно-обидно... Но так было. И никуда не деться. Однако, с 225 -ой страницы оторваться от книги невозможно.
Голос Кристалинской словно звучит рядом. Словно сама Майя, как её ласково называли слушатели 60-х, 70-х, 80-х, незримо присутствует.
«По вечерам танцуют за каждым окном, по вечерам за каждым окном зигзаги людей неистово пляшут, пытаясь спасти своё хрупкое счастье за хрупким, как лёд стеклом… По вечерам темнеют в углах экраны, и поют провода о судьбах коротких, как телеграммы. По вечерам мы остаёмся втроём - ты, я и город, но даже в обьятьях твоих я тоже одна, пойми, я всегда одна…» Словно певица о себе. Словно о каждом из нас… Хочется достать старые виниловые и даже угольные пластинки из маминой коллекции и слушать, слушать и грустить. Грустить ведь тоже иногда приятно…
И опять во дворе
Нам пластинка поёт
И проститься с тобой
Всё никак не даёт.
И сама книга не даёт жерлу забвения поглотить память об одной из самых ярких Звёзд нашей эстрады.

Виктор Шендрик, «Был городок», Донецк, ООО «Лебедь» 2002, 304 стр.,
формат 60х84, тираж 300 экз.

Знакомство с книгой облегчает художник В.Бондарь. На фоне деревянной крепости, очень напоминающей Харьковскую, из панорамы одноименного исторического музея, один казак повергает другого. Повергает убедительно – с орлиным взором, широко расставив ноги. У покупателя книги сразу же широко раскрывается рот: «Эк, его!» «Остросюжетный исторический роман»–сказано в аннотации…
Три части романа выглядят как три брата из русской сказки. Наверняка книга писалась долго, составлялась из разных кусков, зачастую непаяющимися совокупно. Это заметно и в небрежности монтажа, где шрифты компьютерных наборов разных лет не стыкуются. (В третий части вместо буквы «я» стоит «?»). Однако многие мысли автора – заслуживают внимания. И среди них та, что украинским казачеством, гайдамацтвом восторгаться давно пора прекратить.
«Обильно, как долги перед получкой, множилисьповсюду гайдамацкие загоны, представлявшие по сути своей бандитские группировки. Воспетые народом и окрылённые его любовью, гайдамаки носились по всей Украине, оставляя за собой кровавые следы… Кровожадностью и изощрённой лютостью гайдамаки прославились настолько, что объявись они в сороковых годах двадцатого столетия, вряд ли кто-либо отличил бы их от батальона «Нахтигаль».
На что-то подобное указывали ещё Рылеев, Пушкин, Кулиш, Сенкевич и т.д.
Типизирован и образ первого российского революционера. «Фанатичный колючий взгляд из-под козырька фуражки с университетским значком, длинные засаленые волосы в беспорядке падают на воротник студенческой тужурки, открытая форма туберкулёза, в руке – бомба…»
Однако, читается книга вяло. Утомляют бесконечные перечисления исторических событий; даты, имена и отчества исторических лиц, и отсутствие единого героя.И даже рефрен «и был городок», которым распечатываетя каждая глава, не несёт в себе абсолютного центра. Смешалось всё… Ришелье, Пётр Великий, Гришка Отрепьев, Стенька, Мазепа, кардинал Мазарини, д’Артаньян, Дюма-отец, Габсбурги, Конде, Прошка с Игнатием, Радион Малиновский, лебедь белая и чёрное вороньё. Тешат порой меткие, до анекдотичности краткие характеристики персонажей и событий, как-то:
«… вникать в перипетии московского двора – занятие кропотливое и неблагодарное, а смутные времена на Руси есть времена обыденные, на угрюмом фоне коих редкими блёстками обронены в истории годы мира и благоденствия».
Между прочим узнаём, что царевич Фёдор Алексеевич, например, «мало печалился тому факту, что не родился ещё архангельский помор Михайла Ломоносов и не обогатил русскую поэзию силлабо-тонической системой.»
А, скажем, «вернувшись из Моквы, Прохор женился». Для чего? Мог бы этого и не делать.
Тем временем царь Пётр только за неполный день «успел многое: спустился и дотошно осмотрел пороховой магазин, излазил все орудийные раскаты, выстрелил из пушки, угодив ядром в небольшое озерце, помолился в церкви, отнял у Бубна тесак и собственноручно зарезал свинью и, наконец, остановив армянского купца с перекошенной флюсом щекой, прямо на улице выдрал ему зуб, извлечёнными из-за голенища щипцами». И всё-то, заметим, с похмелья. С похмелья же царь-реформатор обижает Ивана Мазепу следущим поступком, который, по наводке Шендрика, и привёл гетьмана-интеллектуала к полтавскому фортелю. Вот как это, оказывается, было:
– И где ж это ты пропадал, старче? – почти ласково начал правёж Пётр. – Как же ты сподобился от державного дела отлынивать?
– Не извольте гневаться, ваше величество, – в оправдательном порыве гетьман сделал полшага вперёд. – В неусыпном бдении заботами вашими токмо и озабочен, ибо нет для меня…
– Хватит! Знаю! – оборвал его царь. – На сладкое потянуло, значит? Ай-яй-яй! В твои-то годы, Иван Степанович! Ты делами займёшся, а я… – Пётр отыскал глазами Меншикова: – А ну-ка, майн фирт…
…Меншиков поспешно сорвался с места и, облюбовав скамью повыше, выдвинул её на середину палаты. Затем вывел из-за спины гетьмана насмерть перепуганную казачку и, положив ладонь ей на затылок, с силой пригнул лбом к скамье. Другой рукой, подхватив и закинув на поясницу подол платья, обнажил белый, роскошно округлый зад.
– Ты смотри – аж слепит! – ухмыльнулся Пётр, подходя к открывшемуся барельефу и приспуская штаны. – Как же смел ты, зверь, скрывать от нас такое сокровище?
У царя что-то не заладилось сразу, – догнало, сказалось всё-таки похмелье, – он помог себе рукой и мощно подался всем телом вперёд. Бабёнка, судорожно вцепившись руками в скамью, громко охнула и вдруг запричитала, утробно заворковала что-то ласковое и несвязное...
«Сволочь! Гад! Ирод!Подлюга! – кричала, бесновалась, задыхаясь от боли душа безмолвно стоящего гетьмана…– У-у! Отомщу! Так отомщу – за гробовой доской помнить будешь!»
Непременно одно – для желающих заглянуть ещё раз в бесстрашные бездны дикого украинско-русского рыцарства и венценосного обласкивания, книга Шендрика вызовет разного рода раекции.

Александр Сигида, «Место рождения», Луганск 1998, 38 стр.
Это третья книга стихов. Я уже писал о его первых двух книгах в предыдущем номере «СЧ». И писал о чрезмерном увлечении Библией. Но, следует учесть, ранние книги Сигиды и были – откликом на, может быть, впервые осознанно-свободно-прочитанное. Вчера ещё запретное. Вот Сигида и лигитимировал читанное, подчинив своё творчество теме.
И теперь – досадное чувство: не с того начал. Первая половина книги – сплошная схоластика. Прапращуры литератуных персонажей от Эдипа, Гомера до Камю через Сизифа и прочих богоподобных… Забубённые слова о драконах, нечистой силе, и слово Бог, Бог, Бог… С большой буквы.Вплетение библейского в ткань сегодняшнего стиха воспринимается анахронизмом вечного. Лишь – иногда –объектом части целого. Однако – известного. Заплетения, правда, прорываются то там, то сям живым словом:
«Ночных цветов благоуханье
И запах допотопных трав
вливается в твоё дыханье
и опьяняет, как нектар»
Под ширмой «Место рождения» Сигида выдумал спектакль. Порой совершенно не считаясь ни с читателем, ни со слушателем (а стихи ведь воспринимаются вслух). И всё без знаков препинания, заглавных, подчас, букв. Но, строфы попадаются чувствительные, что для поезии важнее:
«… язык касается влажных губ
и наслаждается вкусом соли;
мы опаздываем в матросский клуб,
где клумбы – символы неволи.
где разговоры о том, о сём,
о чудных свойствах лечебной грязи,
такую чушь ни о чём несём,
о перспективах внебрачной связи…»
Последнее – мысль свойственна, наверное, каждому литератору, но как ненавязчиво и просто звучит она у Сигиды... Томительное чувство чтения уже где-то читанного сопровождает только до половины книги. Потом, словно опохмелившись, автор впадает в транс ворожбы словом. Где, снова-таки, знаки литературной альтерации то отплывают, то наплывают… Но, не они определяют направление мысли. И автор предлагает потолковать «когда обнажились дубы и ветер лютует под вечер»… И идут отменные строки.
« … из души вытягивая слова
вспоминаем то, что осталось в прошлом;
убери, пожалуйста, со стола,
обретая в малом теряем в сложном».
Из первых рук. Просто и доходчиво.Или вот:
«луна разбилась в лепёшку,
но в лукошко вечера не влезает».
Да и сам автор признаётся:
«Хватит ползать на месте
Когда рядом Чумацкий Шлях».
И он, действительно, поднимает голову от запыленных страниц литературного могильника. И ненавязчиво объясняет читателю, как он писал стихи данной книжки.
«Завязь стиха получилась из слов разного
калибра, много сорняков, но я рискнул
рисовать на базе прозы,
пытаясь получить верлибр».
Признаётся, и где писал, и что собирался содеять с написанным:
« я прячу от себя свои черновики
в глухие закутки завороженной хаты…
…я должен покидать заветные места.
чтоб отвести беду запутываю почерк.
крест-накрест провожу по зеркалу листа,
пытаюсь обойтись без запятых и точек».
Словотворчество у Сигиды, к счастью, представляет из себя попытку приблизится к истине. Преподать какой-то урок-Учение. Не более. Но и не менее. И библейство будет, наверняка, оставаться для Сигиды-поэта актуальной темой до тех пор, пока её не сменит другая, лучше обоснованная.

 И вот тут-то и выходит на сцену четвёртая персональная книга « Непочатый край», Киев 2012, 32 стр. Да… Уже из вступительной типа статьи А.Грибанова селективное восприятие гарантированно: «Хочется иногда, чтобы он (Сигида) поменьше писал…» Однако, поглядим сами. Впечатление первое: мелкий шрифт (плохо), нет оглавления (нехорошо), стихи + проза под занавес (интересно). 
«А какие знакомые запахи:
Молочая, вишневого клея…»
По сути «Непочатый край» – тот же театр.
«–сцену выложим солью и гречкою,
из обложек устроим кулисы».
Простое воспоминание детства превращается в кольцо Мёбиуса… Читатель уходит всед за автором в его внутреннюю плоскость.
Меняя экспозиции, автор доходит до превращения театральности в производство… Где, как и водится, количество произведённого далеко не соответствует качеству. Да и о каком качестве разговор, когда:
«…упорно делая прекрасное
в стране идей и кустарей
соединяя непролазное
с разнообразием идей».
« … а настроение – сорви
расквась и выстави коленом…»
Какой критик будет тут «спорить о пользе классических школ?», когда « В Посёлке знали мало слов / и не смотрели дальше носа,/ и кроме и снов / у граждан не было вопросов»... А спросить и поспорить надо бы. В интересах самого автора… Даже, если ты – мне друг… Даже если «захлебнувшись асфальтом и серой / на дыбы поднялся горизонт…»
Вспоминается ответ Гете на письмо Булгарина, о том, что последний позволил себе то, чего и первый не мог – полностью забыть грамматику немецкого языка… Однако, ближе к телу степной русскоязычной вольной, как уже отмечалось – практически без знаков препинания, поэзии, коей внимают «молчаливые гении местности, где скороходами мчатся горшки, оглашая поля и окрестности…»
Да… Воистину, «не жалеет чернил / ученик земледельца…» Да и чё, собственно, литературному герою? Ишь как он: « закушу, говорит, чесноком и пойду целоваться…» Велика невидаль. Когда « над онемевшей страной гуляет тень средневековья», « и никто не кричит и не кается…». Да… « Трудно прочитать линии ландшафта, если не владеть русским языком…» – подсказывает автор. И он прав. Потому и «увольняется» (за четыре страницы до конца своей книги) «с почётных постов в постоянство закованных рыцарей». Оставляя читателя наконец-то наедине с прекрасным живым стихом: «педаль скрипит как старый табурет». Каково? Вот и хочется с ним согласиться, что «Не всякое Учение оформилось литературно – в книгу». Зело! Пока, как пишет в упомянутой вступительной статье А.Грибанов, Сигиде некогда. Работы у него непочатый край.
Александр Сигида возглавляет литературное объединение «СТАН». Перехожу на приём трёх сборников, изданных «СТАНом».

«Солнечное сплетение», СТАН, Луганск 2002, 96 стр., тираж 200.
«Зона земледелия», СТАН, Луганск 2002, 128 стр., тираж 200.
«Приворотное зелье», СТАН, Киев 2002, 160 стр., тираж 230.

Издания литературного объединения молодых писателей Луганщины представлены поэзией, публицистикой, прозой.
Я читал первый сборник, вдруг появился Янвер Эсенди, взглянул и изрёк: « Помнишь, у Брета Гарта «Счастье ревущего стана»? Мы взаимно улыбнулись. Засим чтение было отложено. Ибо работали плодотворно с упомянутым гостем над ящиком водки…
Через два дня я соглашусь с автором Вступления А. Грибановым, что «молодость, к сожалению, тот недостаток, который очень быстро (и неизбежно) проходит. Мастерство, правда, приходит не столь неизбежно». Но мысль о параллелях с Ревущим станом меня не покидала… К ней я ешё ворочусь. А пока остановлюсь на заинтересовавших меня авторах сборников. Начнём с поэтического раздела.
Очень трогательны своей неподдельностью слова Бориса Жарова:
«На листок, войной пропахший
Слез немало пролилось.
Сын ваш… без вести пропавший…
Остальное все слилось.
Как ни горько, уж нет и державы,
За которую жизнь отдана…»
Не обманул ожиданий бросивший своих богов и святые писания, спустившийся на землю, Александр Сигида:
« …все то же, только подешевле…
деревья кажутся костром.
а разговор еще душевней,
и ящик пива под столом.

чувство еле уловимое –
через голову – кувырк…
привыкай ко мне, любимая,
я давно к тебе привык».
С удовольствием и откровенностью писаны стихи Елены Заславской. И хотя уже много в литературе говорилось о цветаевском эффекте, но невольно сравниваешь с именитой поэтесой и такие обнаженные строки:
«Открой меня, открой меня, мой друг,
Как дар, как гениальность, как недуг,
Открой меня прикосновеньем рук,
Открой меня прикосновеньем губ…»
И уж очень шикарная миниатюра Заславской «Спор с Пастернаком»:
«Премию имени Даля –
дали,
а хочется
премию имени Нобеля.
Самоистязание – perpetuum mobile
Творчества».
Анатолий Грибанов, оказывается, не только умеет писать не лишённые едкости правды вступительные статьи, но и стихами может взволновать.
«Он был из другого теста,
Со странной, особенной шизой.
В знак эстетического протеста
Он выключил свой телевизор».
Может и загнуть, так сказать, не бровь, а глаз, ну, скажем геометрическому пращуру:
«Эвклид – лох – доказал Лобачевский.
Все линии, знаешь ведь, пересекаются».
Или, пойти дальше – развить мысль звездочётов и астрономических прагматиков:
«Она вертится – прав Галилео –
Не только бельишко в машине стиральной
…………………………………………..
И, кажется, время свернулось спиралью».
Хорошо, что не стал ассоциировать места нахождения спирали… Видно, человек с юмором.
Мария Селезнева не только успешно воскрешает из окурков уродцев собственных мерцаний, но и пристально умеет вглядеться в окружающий нас мир паноптикума, где :
«Сливаются в слитки сливки общества,
А мне не хочется здесь находиться.
А убедится в том,
Что не стоит каяться плитам –
В испитые лица только глянуть.
Завянут искусственно розы в шелке,
В щелку заглядывает сквозняк.
Он угадывает мысли,
Которые тоннами стекол нависли над головами.
Пустынно!
Гоняет ветер консервные банки,
Плюется газетами в шикарно одетых дам».
«Рифмованных строчек ловля –
Слово конвертное.
Почерк курчавый нечаянно скошен.
Ох и рожи!
Проще смотрю на вещи.
Нервы полощут флагами.
Ладно, не первый, и, увы, не последний»...
Геннадий Сусуев не без таланта пытается объяснить поэтическое вдохновение:
«В сплошной хаос и мрак черновика
Приходит слово – тонкий лучик света.
И вот уже рождается строка –
Как новая рождается планета.
И, как бы погодя, добавляет:
Нить серебра лежала на стерне
И в воздухе такая же летала.
Уж аромат был в молодом вине,
Но истины в нем было мало».
Ольга Руденко оставляет прекрасное впечатление даже мимолётной рефлексией:
«Печалятся сосны –
Ты вновь потянулся ко мне.
Как тянутся к солнцу
Холодные души камней.
Как рты под дождем открывают
Цветы “львиный зев”,
Как зерна к земле тяготеют –
Скорее бы сев».
Лаконичен Александр Косогов, когда не уходит к сфинксам и во времена Бориса и Глеба. Его «Сигарета», с чисто женской сутью – одна из лучших.
Дебютантка Дана Шакалова щекочет наше осязание сквозь призму её, не безуважительных очков творчества, уподобляя улицу реке:
«Ветер качает деревья и этажи,
Там, где каждый подъезд – Триумфальная Арка
Пьяного вынесло на середину реки.
Рыбы-машины дружно по-женски визжат.
Голуби ходят над нами по проводам.
Эквилибристы. Они не умеют плавать.
Люди у них под ногами плывут на работу.
Никто, слава Богу, пока что не утонул»
Удачный эпиграф подобрал Сигида-младший (так я понял, А.А.) «Сын за отца не отвечает..» Впрочем – как сказать… Отрадно его признание:
«Я полюбил мир,
Между страниц затерянный».
Все стихи начинаются с книжности. Другого и не дано нынче? Наверное, даже песни застольные уже все описаны и втиснуты кем-то между двух обложек.
В сборнике под номером III, тобишь «Зона земледелия» поэты как бы соревновались в том, кто лучше покажет, как не пужно писать. И пошёл засев полей страниц:
«и посыпались на твердь
семена цветов и ангелы;
богомаз раскрасил дверь,
заперев проём пергаментом».
Это сеятель – Сигида. Сигида… Да…У него между удачными вещами пишется и публикуется «куча мала» стихотворностей, в которых ни читатели, ни сама редколлегия (перефразируя Белинского В., мне кажется), ни сам он не понимает порой ни шиша. Но, в которых как будто намёк на нечто нестандартное, заумное.
А вот – Валерий Суренко:
«Что искусство? Лишь гримаса гения,
Колебанья черно-белых клавиш,
Жизнь, она дороже песнопения,
Ведь её на полку не поставишь». Воистину, такие стихи на полку ставить не надо. Не стоило бы их и печатать сразу, а поработать над ними. Ведь у Сурненко есть и трезвые ненапоэтизированные мысли, в самый раз для виртуального поля современных неандертальцев: «За всех убитых тобою в компьютерных играх Ты будешь держать ответ». Посему, наверное, он и предлогает подарить Пушкину бронежелет, дескать, пригодится. На поле боя…
«Пииты напьются, – замечает Константин Реуцкий, – скандалят,
домогаются тет-а-тету…
Вот идёт один, – следует полагать тоже сеятель, – без сандалиев,
Из открытой ширинки катетор
Выпал и подтекает,
Из руки упадают страницы.
А в глазах – тоска, да такая,
Что милиция сторонится».
Да, тут уж не до севбы. И руки трясутся, и, опять же, выпавший катетер мешать будет в полевых условиях. Я уже вовсе молчу о взгляде, коего даже страж порядка сторонится… А ведь сеятель-то собирается, вроде бы, сеять разумное, доброе… Как тут быть, скажем, бригадиру или ланковой? А читателю, взыскующему красот слога и мыслей? А каково стыдливо прячущим взоры девицам?
После такого согласишься сразу с Геннадием Сусуевым:
«Как наша жизнь обидно коротка!
Точней сказать – до боли быстротечна».
Хочется добавить: А тут ещё этот, с катетером…
Но, несмотря на страхи и тоску, уже поэтесса Дана Шакалова девять жизней отдаёт полю зоны земледелия. «Жертвуя кошкою», так называется её, не лишенная ассоциативных изысков поэма, и даже постскриптумом, где и утверждает, что люди-то, на поверку «Так и живут – тем, что осталось».
«творчество – пишет тут же Александр Сигида – это состояние, которое подразумевает приобщение к тайне, что, само собой, не обсуждается». Не соглашусь! Было бы скучно – писать и не знать, что о написанном тобой думают читающие тебя. Я – сторонник именно такого подхода.
Не дадут зарости сорняками полю стихи, созидаемые не токмо лунной бессонницей навеянные, но и утренним смыслом. К таким я причисляю поезию Александра Хубетова. Сожалею, что не имел возможности напечатать его стихи на страницах «Склянки Часу». Привожу отрывки. Это, скорее всего, зарисовки. Но даже по ним обнаружит читатель талантливого мастера слова и чувства.
« И понял я, что тихий звук – трудней,
Что гуще жизнь внизу – не на вершинах,
Чтобы поднять завесу будних дней,
Рвут животы, а сдвиги – небольшие».

Женшина и дождь
Блеснула голыми ногами,
Ухватив за облака
Пропитанные влагой ткани
Темно-синего платка,
Свернула туго и отжала,
Разгладила, встряхнув,
И на дугу цветного жара
Развесила голубизну.
Действительно, как пишет Александр Хубетов в своём эссе (стр.100-111), «Поэзия обрушивается на нас, как дождь, пропитывая своей необычайной свежестью сердца, головы, каждую клетку тела. Но для того, чтобы это случилось с читателем, образ должен обладать пробивной силой. Этому служат и новизна формы, и аскетическая ясность, и чувство такта и гармонии… Предыдущие поколения поэтов стремились читателя очаровывать… Очарование же души требует свежести, искренности…Цель поэтического отображения мира в любом виде искусства – пройти через защитные, омертвевшие слои сознания и раскрыть самые чистые, незамутненные области человеческой души».

Девушка на утренней улице
Следы любовной наркомании
на бледном личике видны,
Глаза, как пальцы у карманника,
легки, пугливы, холодны.
Как говорится, из первых рук стихи. Они сами запоминаются. Они сами живут. Живут в написавшим их. Живут и в читающем.
« Троллейбус плыл, не касаясь земли,
Как паруса, его дуги несли.
Порою прохожих нависшие скалы
Солнце собою на миг закрывали,
Осколками разлетались –
Это они улыбались.
И мимо, и мимо, и мимо…
Я персики вез любимой!»
Особой похвалы и восторга заслуживает и его прозаический этюд про деда-поэта. Бесхитростный и больный.
К прозе я особо неравнодушен. Проза имеет всегда большее число поклонников. Она может шире охватить всю сложность нашей, вечно нустроенной, жизни. И тут заметно выделяется рассказ-миниатюра Константина Реуцкого о Лилии и листке бумаги. Лаконичность и немногословность – то, чему восторгаюсь всегда. Тема семейного счастья женщины ныне так же остра, как в шестидесятые годы позапрошлого столетия, тема эмансипации. Поразительно печален, хотя и смешон, приведённый эскиз мужа в продолжительном браке: «От храпа супруга её, Анатолия, мелкая рябь идёт по простыням и в песочных часах образуется тромб». Хочется добавить сакраментальную фразу, типа: наш украинский мужик, казалось, утратил всю живость ума, который усыпляли сызмальства сказками, вековой мудростью и мучной пищей…
Поразил и тот же Александр Сигида. Удивительное сочетание поэтического вдохновения и прозрения эссеиста. Ко всему – неувядающий сарказм, не тот, что обижает, а тот, что, высмеивая, глаголом жжёт. Сожалею, что из-за страничной экономии могу привести лишь некоторые фрагменты его статьи «НОВЫЙ РУССКИЙ» ВОПРОС:
“…советский язык” был и остается средством идеологического воздействия и обработки широких масс советского народа в духе марксизма-ленинизма-сталинизма…ибо слава наша и по-английски “рабство”
Владимир Даль и его Словарь – посмотрите и почитайте – кому еще приходилось держать в руках “великорусский язык” – да еще и живой.
в ХIХ веке он еще был. в ХХ – его забыли. но Он не умер.
культивируя только советскую литературу, проводя реформу правописания наряду с ликвидацией неграмотности, власть создавала “русский язык для бедных” – “советский язык”.
негативное отношение к новаторству – незнание законов жанра (то, что не освобождает от ответственности).
мы, возможно, забыли о пророческой миссии Поэта – “глаголом жечь сердца людей”. не вина поэта, что некоторые сердца не выдерживают – сгорают: это личная трагедия каждого. если в сети нет напряжения, то сколько не клацай выключателем ––лампочка не загорится.
когда нет поддержки (ответных чувств или понимания проблемы), то все попытки найти общий язык – обречены».
Стиль и прочее сохранены мною в оригинале. И в этом что-то, действительно, на сей раз есть.
При всей внешней экзотичности и внутренней причудливости прозаические абзацы Сигиды (а именно так лучше воспринимать и называть его прозу), Сигида захватывает прежде всего реализмом. Неглядя ни на <> + _+/ * “ = и т.д. На что же похожа манера его письма? Да на его же собственную манеру. Не думаю, что его прозаические опыты следует сопровождать сочувственными коментариями. Они в них не нуждаются. Они жизнеспособны. И под занавес моей критики «на Сигиду»: писатель может обижаться и тяжело переживать окружающее его равнодушие и враждебность. Но критические заметки – только подзадоривают его перо.
Говоря о IV сборнике ( он же «Приворотное зелье»), хочется отметить удачные стихи уже упомянутых Грибанова, Хубетова. Не лишины изящества и строфы Ирины Черниенко, Ольги Руденко (но, опять же – строфы, а целые произведения – оставлять желают дополнительной работы). Ирина Паршина ввёрстывает в ткань стихосложения интересные незатасканные мысли-наблюдения:
«Деревья ветвями сдирают замазку из лжи
И потоки воды создают океаны из луж
Молнии рвут одеяния тьмы».
Или вот:
«И тела устыдились разврата и тлена
Повесились на своих языках на фонарных столбах
И веся бок о бок говорили они
Что жить так нельзя. И пели…»
Но, стихи ли это? Может, ей хотелось выговориться, а не выпоэтиться… Может, такого рода размышления излогать в прозе? Коротко, ярко, абсолютно не связывая себя подобиями верлибров или полу-гекзаметров…
Приятное впечатление производят строки Валерия Суренко:
«Ветер делает морю массаж.
Милая, помнишь ли море?»
Но, опять же – строки. Отдельно выловленные. Критика не повредит. Хочется, чтобы писали Становцы уже не на ученическом уровне поисков фраз, а много ответственнее, серьёзнее. Сегодняшния проблема поэзии – повальное наступление лёгкости написания, лёгкости напечатания. Но, с такой же лёгкостью, такая пиитика зыбывается. Ещё тот же Белинский был справедлив: «Без всякого сомнения – искусство прежде всего должно быть искусством…» Писать стихи – куда труднее, чем их слогать… Есть в сборнике и абсолютно беспомощные вирши, авторов которых называть не стану. Возможно, они молоды, и у них есть время, дабы выписаться…
Прекрасен пост-модернистский (или с претензией, довольно-таки удачной на то) эксперимент Константина Скоркина с Ариной Родионовной Раскольниковой.
«В городе, где жила Арина Родионовна, было много писателей. По воскресеньям они обычно собирались на заседания своего творческого союза и в основном пили водку…» Проникновенно, не так ли? «Арине тоскливо оттого, что город небольшой, вокруг одни дегенераты, а светская жизнь ограничивается кругом до тошноты знакомых лиц».
Натура верная. Глаз меткий. Стиль–стильный. Характеристики – ох как верны. С нетерпением буду ждать следующих рассказов из обеих первых рук такого автора. Тут не до зевоты! И сожалеть не приходится о прочитанном.
Сожалеть же приходится о том, что формат издания всех сборников А-6… И читать столь мелкие шрифты (особенно прозу) утомительно. Сожалеть приходится и ещё – сборник не даёт сведений об авторах. Хотя бы кратких, включая год рождения. Всегда задумываюсь: а вот сорокалетний – это ещё молодой или уже пожилой?..
Любое издание альманашного или журнального типа только тогда можно оценивать позитивно, когда оно может самообучаться и самокорректироваться. ( В этом я убедился на примере восьмилетней жизни «Склянки Часу»).
Стан! Уже есть имя. Есть автура (не всегда, правда, на уровне: зачастую «прогремисты»– прогремели и в Лету…). Но, планку можно и нужно повышать. Это пройдёт. Детская болезнь роста . Хочется пожелать ( и желаю!) СТАНу удачи и счастья. И – побольше!

Стило, «Просто рок-н-ролл», изд. “Склянка Часу”,Черкассы 2002, 300 стр.
За интересным псевдонимом скрывается интересная личность писателя Сергея Титикало. Этого автора неоднократно представлял читателю журнал “Склянка Часу” с 2000 года. И вот – первая книга.
По моему мнению, автор принадлежит к так называемому писательскому кругу потерянного поколения… Невольно напрашиваются лучшие параллели к творчеству Ремарка. Да и сами герои альбома рассказов книги словно повторяют судьбы Равиков, Грайберов, но из наших, из совковых отщепенцев, возросших на идеалах виниловых шлягеров рок-н-ролла. Как и у Ремарка, из рассказа в рассказ кочуют имена одних и тех же героев, которых мытарит судьба по свету, как щепки разбитого корабля…
Пришли иные времена. Мужчины Стило “…пили и пить будут в России всегда и чем хуже времена, тем пить будут больше …”
Его героини бродят из страны в страну, с востока на запад, не находя покоя ни в чем.
“… в деньгах она давно уже не знала нужды, а встречи с женатыми мужчинами в удобное для них время тоже стали ей надоедать. И она решила попробовать….Между ног у нее обитал некий моллюск, совершенно от нее не зависевший и живший своей собственной, отличной от ее, жизнью… Я никогда не видел на ней туфель с ободранными каблуками или вылезшую из-под блузы бретельку не стиранного бюстгальтера, как на некоторых наших сокурсницах и даже преподавательницах”.
Потрясающе, уже что-то из мною написанного, напоминает такая строка:
«Инициатором нашей связи была она»... Мысли летают...
Очень жизненно описаны друзья студенческих лет, наверное, каждого из нас... У кого не было такого товарища, как у очередного героя Стило:
«У меня был товарищ, который, будучи студентом четвертого курса физмата, подрабатывал здесь же в институте на полставки фотографом-лаборантом. Время от времени я выпрашивал у него ключи от лаборатории, и мы с Надеждой занимались любовью на неудобном узком канапе, подложив ей под голову вместо подушки сумку с конспектами».
А таких сокурсниц?
«Пределом их мечтаний было окрутить кого-нибудь из курсантов пожарного училища, находившегося неподалеку от общежитий нашего института: тех распределяли в основном по областным городам, плюс неплохая стабильная лейтенантская зарплата и перспектива, что к пенсии муж выслужится до майора. …либо женись, либо пойду к командиру училища и тогда – прощай, карьера – у пожарников с этим было строго.
На четвертом курсе перед госэкзаменами половина из них ходила брюхатыми, переваливаясь по институтским коридорам, точно откормленные сельские утки.
Все они, особенно сельские, были удивительно глупы в сексе. Они полагали, что для “этого” вполне достаточно занять горизонтальное положение, расставить пошире ноги и покрепче закрыть глаза».
А кто из нас, парней, не был «молодым нигилистом и слово “любовь” было для меня синонимом советской тоски: любовь-семья-дети-работа-могила».
Кому не случалось назначать «ей встречу “у бильярдиста”, как, бывало, мы любили шутить по поводу памятника Ленину, установленного на центральной площади города, одна рука которого была засунута в карман брюк.»
И, уж кому не доводилось, повстречавшись с любовью молодых лет, услышать из её, уже увядших уст:
«— Какая разница, милый. Это – не главное. Мне все равно было хорошо. Мне было хорошо с тобой.
При этих ее словах сердце мое сорвалось и покатилось куда-то под кровать, я заплакал, как мальчишка.
О нашей молодости плакал я, которая прошла и уже не вернется никогда. О том, что мы уже никогда не будем такими, как прежде. О тех паскудных временах, на которые пришлась наша молодость – лучших для нас временах, ибо других у нас уже не будет. О том, как трагически не знаем мы не то что другого человека, но самих себя и как не понимаем собственного счастья. О том, как были мы тогда чисты и невинны – несмотря на все, что вы здесь прочли.
Слишком много холодного света вокруг и слишком мало тепла внутри нас».
А вот сцена встречи другого, донашего поколения:
«Два десятка стариков, пришедших на похороны, выглядели жалко и почти по-нищенски. А ведь это были люди, выигравшие величайшую из войн и поднявшие эту страну из руин…»
Или взгляд на города и городки, в которые мы возвращаемся из заграницы:
«Главное впечатление от города было такое, что хозяева уехали – то ли надолго, то ли навсегда: стояли раскопанными канавы посреди улиц, где никто не проводил и не собирался, по всей видимости, проводить никаких работ, посреди сквера лежало засохшее дерево, которое некому было убрать, а нерадивая дворня только ленится да пьет в отсутствие господ, и некому призвать ее к порядку».
Только атор прав: на истинной любви дивидентов не наживают.
Его и наша любовь... К нашим девочкам, девушкам, женщинам, отчизне, Родине неугасима. Признаём мы то или нет...
«С годами я пришел к истинам, которые многим покажутся странными. Например, когда меня спрашивают, хотел бы я вернуться, я совершенно искренне отвечаю: нет. Если же спрашивают, нравится ли мне здесь, говорю: конечно, нет!
Если бы меня спросили, где я хотел бы жить, я бы, пожалуй, выбрал Советский Союз 60-х, 70-х годов. Почему? Наверное, потому, что там прошла моя молодость и, следовательно, это лучшее для меня время и место. И лучшего уже не будет.
…воспоминания неслись сквозь меня, как литерный поезд через безмолвный полустанок.
Не хочу быть в чужом пиру с похмелья.
...Не потому, что, как тысячи соплеменников, искал, где поля потучней, а потому, что полагал, что там находится наша с тобой, старик, духовная родина.
...Муза благоволит голодным, молодым и злым.
...Были ли Леннон, Моррисон, Кобэйн?.. То есть, были ли они таковыми, какими нам виделись? Бунтари на миллионном содержании у системы, против которой бунтуют? Что-то тут не так, старик. Или на зарплате у ЦРУ?
И был ли бунт вообще? Или была хорошо продаваемая конфетка? А, старик, что скажешь? Может, нас просто надули?»