Ирина Гирлянова


***

Хочу настроиться на главное,
спрямив извилистости медь,
и через бойкие заглавия
всю глубину понять суметь,
постичь за цензами и шлюзами,
что сталь по-прежнему крепка,
что революции, как музыка,
не в стиле «ретро», а в накал,
что за подъездами парадными
здорово насквозь ремесло.
Не измеряется наградами
надёжность и весомость слов.
Под штукатуркою и краскою –
без червоточины стена.
Умеет строить и выбрасывать
мастеровитая страна.
Какие б тягости и горести
нам испытать не суждено,
но чувство родины и гордости
для всех едино и одно.
Бывает, охают и ахают:
куда же мы, такие все?
А наша суть и соль не в сахаре,
и даже суть не в колбасе.
Когда не гнулись, не елозили
и надрывались на войне.
Все революции – не в лозунгах.
Все революции – во мне.
С углами, шрамами и лавами
не раз ещё скрестится путь.
Хочу настроиться на главное.
И никого не упрекнуть.

***

Под ноги дороги бросает судьба:
попробуй, бери, разбирайся.
Кому-то – учёба, кому-то – борьба.
Кому-то - хвороба зазнайства.
Идём по шоссе, и по тропкам идём,
по мергельным и каменистым…
-Спасибо за тень! – жаропышущим днём
я кленам скажу остролистым.
Да здравствует летний весёлый ландшафт,
плывущий в проёмах вагона!
Вот чёрные груди замолкнувших шахт,
пород взгромождённые тонны.
Вот - рельсы бегут. С полосой полоса
встречается где-то прямая…
Хоть блёкла, суха, примитивна краса, -
но это - сторонка родная!
Подать с «Мілове» до «Чертково» рукой,
«122-й» и «Казармы»
соседствуют мирно, ведя меж собой
базар диалогом базарным.
На «Мытницах» моют друг другу хребты. –
есть ноне такая работа.
Имеем шипы, а не только цветы.
Но это - родные красоты.
Шиповник по склонам, как пена, встаёт.
Бушует сирень сквозь заборы.
А люди – есть люди. Не только хамьё.
Не только пройдохи и воры.

***

Продано. Запродано. Предано.
То, что зажжено
дедами.
Улыбаться, гнуться,
корчиться –
что-то никому не хочется.
Льётся, расшибает, звякает
злое, напускное, - всякое.
И, как будто их обидели,
ёжатся мои родители.
Бьётся, не сдаётся, хрюкает
нищенство –
уже пред внуками.

***
«Дай дождя по-хорошему,
или я отрекусь…»
А. Сигида

Проходят все субботы вдоль «шаббатов»,
и «мацая» мацу или жуя,
отборного добра, зерна и мата
наслушалась и наглоталась я.
И, оклемавшись от упрёков еле,
сгребаю мусор и кладу в мешок.
Апрель… Упрела… Вербная неделя.
Мне «верба» не «верба» - и хорошо.
Не пальма! Но – как будто! Так по-детски…
Мы верим в сказки до сих пор всерьёз.
Совки и мусор, и совет советский:
держи по ветру тела член – свой нос!
И на чердак! Учиться и учиться.
Хоть неучем помрёшь. Всё муть и вздор.
…Лень на субботник ленинский тащиться.
Ну, хоть бы дождь, – погоды режиссёр.
И вот, ура! С утра – мокра и мыта
кора деревьев и мозгов кора,
изменена орбита и забыта,
как старая метла среди двора.
На этих прутьях не набухнуть почкам,
пусть завтра Пасхи воскресает дань…
Недоумённо спрашивает дочка:
-Кто этот Ленин? Ленкин папа – да?
Век проторчав средь массовых психозов,
не утрясая ни один вопрос, -
иду под дождь! Перехожу на прозу,
которая прозрачней праздных поз.

***

Я ощущаю фальшь
на кончике сознания.
Я утверждаю, – блажь –
все ваши начинания.
Я понимаю, - чушь –
все наши песнопения,
и верить не хочу
ни в идола, ни в гения.
Больна и голодна,
развинчена, развенчана,
лежит моя страна,
как брошенная женщина.

***

Обезъязычена. Не чую языка,
с щенячьих лет натаскана на русский.
Ахейцы ли, дорийцы ли, этруски –
затеряны и вытерты в веках…
Так разве важно, мова иль молва
тебя заполнит с головы до пяток?
Мысль не словами, чувствами богата,
как разумом, не шляпой, голова.
Я разумею, понимаю: вдрызг
бить, разбивая, и ломать – не строить.
Пал Вавилон. В огне погибла Троя.
И не осталось крох и даже брызг.
И будет так, по крайности, всегда,
во всех столетьях, лицах и столицах…
Горячих распрей мутная вода,
на стыках остывая, отстоится.

***

Исчерчен весь стрижами небосвод, -
пернатым – дом, и поле для сраженья.
Который год, как весь честной народ,
я в броуновском двигаюсь движеньи.
Молекула, такая же, как я,
на повороте обошла меня!
Под свежим ветром ждёт китов планктон,
кому-то - пища, что уже не плохо.
Евклид, Конфуций, Пифагор, Платон –
блестят под микроскопом Саваофа.
И, как ни странно – все моя родня.
Природный вид приветствует меня.
Слоны слонят купают нагишом.
Как мне, им век свой суждено слоняться.
Не выбирать им: малым быть в большом,
или большим над малым наклоняться…
Но нам дано лишь таинство огня!
Спасает человечество меня.
Как любит жизнь любой слепой червяк!
В любви самодостаточен и весел.
Делись и властвуй на исходе дня
беспутством разговоров и агрессий.
Что – внешний вид, и даже что – язык,
которым разговаривать привык?

***

Я хочу говорить
на своём языке,
хоть, быть может, другой – интересней.
Но по-русски
в далёком моём далеке
пела мать колыбельную песню.
И ведь я ни при чём,
что живу на земле
той, где пришлого люда немало,
исповедую грусть её чёрных полей,
ем её украинское сало.
Ведь не гостем на ней,
беспокойно живу,
обжигаясь в обугленной правде,
попадая в струю ли,
держась на плаву,
или что-то пытаясь исправить.
Я товарищей «щирих»
по-русски люблю,
им с донбасским акцентом отвечу.
Но по-русски дышу,
и по-русски пою,
и шлифую жемчужины речи.
Не дано выбирать нам,
когда или где
суждено ненароком родиться.
У земли – ясно солнце,
язык – у людей.
Мой народ – это многие лица.
Видно птицу по перьям,
народ – по речам.
Солнце всем одинаково светит.
Разговоры бессмысленны, если кричат
у врагов одинаково дети.
Снова палки готовим и камни несём
с непонятною злобой своею.
- Выбирайте из двух! Выбирайте, - и всё!
Не хочу выбирать! Не умею.
Пограничный мой край,
Пропылённый Донбасс, -
не Россия и не Украина.
Много крови различной намешано в нас,
только крепкое сердце едино.
Вседержавная ложь, что копилась тайком, -
это бред, сумасшедшая ересь.
Я горжусь
всенародным своим языком,
на котором люблю и надеюсь.

ИЗМОР.

Потемнело небо-небушко.
Жизнь сгорает, как свеча.
-Ненько, хліба! Мама, хлебушка!
Шепчут губы, не кричат.
Одинаково! Однаково!
Голод, мор, голодомор…
Острозубою собакою
разделяет нас забор.
Выжить – это не безделица,
легче было разделить.
Есть умельцы и умелицы
дело делать. Будем жить!
Вспоминать годину тяжкую
страшно, честно говоря.
Правда желтою бумажкою
содрана с календаря.
Потемнело небо. Тучею
кровь прихлынула к вискам.
Мы по жизни невезучие,
не хватает «тяма» нам.
Как травить и как натравливать
на народ другой народ, -
это право на бесправие.
Это было и пройдёт.
Мегафоны надрываются,
виноватых ищет власть…
Всё плохое – забывается.
В грязь лицом бы не упасть!

***

Заклинило. До крови на крови.
Назло врагам, кондуктору и мужу –
о чём хочу! А не о том, что нужно.
Не о любви. А, впрочем, о любви.
Сюжетам и эпитетам – отбой.
И даже проще: главное о главном.
Без пафоса, без прошлой фальши славной,
ты, Родина, скажи мне, что с тобой?
Звенит струна, напряжена струна.
Металл устал и проломилась крыша.
Когда-то часть страны, теперь страна
лежит в бреду, лежит и хрипло дышит.
Заморские румяны доктора.
Им видимость работы – есть работа.
Им – не болит! Им только бы содрать –
последнюю, пропитанную потом…
Бедна - была. Но в бедности – горда.
А в нищете - уже не до гордыни.
Стоят заводы, плачут города,
деревни смотрят окнами пустыми.
Заклинило! Идём ко всем чертям,
идём ко дну… А хочется – на воздух.
Любовь к земле, где родилась, - серьёзна.
И никому я это не отдам.

***

Упаси меня бог - от «поэтов»,
от чумных и бродячих собак,
от войны и её лазаретов –
упаси меня, бог и судьба;
от других необъявленных воен,
от азарта спортивных кровей,
где по мячику лупят ногою,
как по грешной моей голове.
Сохрани мне великое чудо –
свежесть жизни до поздних седин.
Пусть меня не застанет остуда
и простуда один на один.
Пусть – не враз – отпадёт штукатурка,
древних фресок послышится плач…
Упаси меня, бог, - от придурков,
отбивающих слово - как мяч.
Первозданное «Слово», в начале,
в сумасбродном дыму кабака –
от отчаянья и от печали
упаси меня наверняка!
Дай мне, боже, креплёность и крепость
и в моей обозлённой крови.
Упаси меня ляпнуть нелепость.
Просто шуткой её назови.
Помоги мне простить. И как птицу
отпусти на хлеба – навсегда.
Упаси от того, что случится.
Не продаться бы. И не продать.

***

Счастье в руки плыло,
а, быть может, - не счастье?
Заскорузлую прорубь затянет ледок.
Я не знаю, за что настигают напасти
или счастье людей постигает за что.
Не простой соглядатай, проезжий, прохожий,
средь моих берегов равнодушный транзит,
я касания жизни предчувствую кожей,
прикасаясь к родимейшей нашей грязи.
Из-за собственной лени и собственной скуки
до духовной и всякой дошли нищеты.
Только просят работы замерзшие руки,
только головы целы ещё, не пусты.
Так давай же не будем метаться и охать,
мы бедны, но заполнены жизнью живой.
Нам такая судьба, нам такая эпоха.
Нам в холодную прорубь нырять с головой.

РАЧЬЕ.

Мы пятимся задом назад.
И всякую падаль сжираем.
В кипящих котлах умираем
и знаем: нас тоже съедят.
Зачем же вперёд нам глядеть,
пока не заполнено брюхо?
Когда отзовётся проруха,
успеем уже погудеть!
И мы, покраснев от беды,
бессилья и собственной злости,
никчёмные панцыри-кости
топорщим из жаркой воды.
Но знайте, обжоры, когда
кого-то из братии хлопотной
утянет живая вода, -
мы вас с удовольствием слопаем!

***

Ошарашена. Огорошена.
Не в опале и не в чести.
Разве трудно сказать хорошее,
И по-доброму чуть польстить?
Так устала, что жить не хочется.
Но заоблачных мыслей лёт
пролегает над одиночеством.
Пусть воркует, хоть не поёт.
Многословие, многоглавие,
как напутствие в дальний путь.
Славно русское православие, -
перемелется как-нибудь.
Укрепляя себя молитвою,
упираясь с большим трудом,
многоликую, монолитную
ремонтирую жизнь, как дом.
Разбираю завалы жуткие
до мольбы среди злой молвы:
-Где вы, добрые, где вы, чуткие?
Только слышит ли кто, увы!

***

Не веруя, не верить ни во что!
Не принимать на веру даже малость.
Что нам с тобою, боже мой, осталось,
просеивая жизнь сквозь решето?
Рассеянно зашоривая взгляд,
сходить с ума то злости и упрёков?
И вечный наш вопрос «Кто виноват?» -
спускать. И вырывать за око око.
На ум нейдёт, как полоумный, стих
и сумасбродно бродит миром божьим.
Вот, ветер дунул, - дух потух, затих,
и свет сквозь сон нисколько не тревожит.
Не веруя, - не веруй и не верь!
В нас, в каждом, жив Фома ещё порою.
Но слышен стук, и отворяют дверь.
И я её когда-нибудь открою.
Ведь, даже будь иудой из иуд,
предательству предавшись, брат по крови –
тебя простят! И в этом смысл и суд.
Вначале – «Слово». И основа – в слове.
Я – никакая. Был диагноз прост.
Подвинусь. И ничем не озадачу.
А говорят: давайте хамству сдачи…
Мелка монета. Не наведен мост.
И я – смолчу. Но верю, что потом
из мельниц жизни, с жерновом на шее,
не смутой быть из омута сумею.
И мне простится многое за то.

***

Как хочет век перелистнуть страницу,
не понеся убыток и урон…
Закрыть глаза! Но продолжает сниться
сегодняшний стократный Вавилон,
и трижды три столпов столпотворений
подпёрли небо, суету творя.
И бесполезно вырезать ступени
и ступни о дороги резать зря.
В кулисах, кулуарах и келейках
гоняют бесов, разгоняя мрак,
«салам алейкум» и «шолом алейхем»,
и «богу слава», но случилось так!
Случилось то, что не должно случиться.
Не объяснит нам ни один закон,
как, смежив веки, выдернуть страницу,
не допустить бедлам и вавилон.
И, бедствуя по-бедуински тяжко,
Всю тяжесть дум тяжёлостью дождя
предупредит писания бумажка,
не отвращая и не отводя.
Полмира - там, полмира - здесь, покуда
куда, зачем, откуда – не поймут.
В ушко иголки смирно прут верблюды,
вмещаясь и мешаясь, как верблюд.
Вот, в караваны правят эскадрильи
и ярость методично бьет огнём…
Верблюду не дано расправить крылья.
Аллах с верблюдом! Что я всё о нём!
Им, горбоносым и горбатым сроду,
привычны зычность, солнце и песок.
Другой породы годы и народы
и сродственны понятию - Восток.
И, даже всё замусорив деньгами,
побрякивая, бряцая, звеня, -
не лезьте со своими сапогами!
Вас не поймут!… Как не понять меня.

***

Когда-то моль меня похряпает
иль кто уроет,
я пережить сумею всякое,
но не второе.
А до тех пор живу с повинною
и, честь по чести,
рассыплется едой молиною
кусочек шерсти.
И буду прахом общей радости
до воскрешенья.
Но не достукаюсь до слабости
самовнушенья.
И не последняя, не первая
по шатким строфам
взойду с источенными нервами
пред Саваофом.

***

…И лишь на генетическую память
надежда вся! На эту память лишь.
Мутанты мутят воду между нами, -
ты в этой луже ходишь и сидишь.
Колёса жизнь вращает, извращая,
иль режет воду на море баркас,
на самом дне, стать взрослым обещая,
там вызревает перл за часом час.
Приоткрывая створки, цедит в щёлки
всё ту же воду, мокрую среду.
Все примеси, осколки - кривотолки
познаю я. Песчиночку найду.
И не предам! Прижму к груди украдкой.
Спасибо же Создателю за то,
что средь ущербных дел и беспорядков
есть здравый смысл, есть вечный Дух святой;
за предков и за их людскую душу,
бессмертную, воскресшую из тла,
за то уменье слушающих слушать,
что ощущать я изредка могла,
за стержень жизни, не дающий сдуру
распасться поколениям и впасть
в гнилую ересь, спесь, литературу,
халтуру, искушения и власть,
за то, что не цепляется зараза,
не липнет грязь, сбываются слова…
Всегда ДезоксирибоНуКлеаза
подобием и образом жива.

***

Никому нет до этого дела.
Никому это нынче не нужно.
О, Поэзия! Ты уцелела
средь замёрзнувшей лужи и стужи?
И твои серебринки играют
среди пластика, тла и металла…
О, Поэзия, нравы на грани
оттого, что такою ты стала.
Никому ничего не докажешь.
И никто никого не читает.
С бодрой легкостью сброшена тяжесть.
Ты ведь грешница?…Да, не святая…
Но, Поэзия?…Нету ответа,
ни лица, ни каёмки на блюде…
Почему-то не любят поэтов
остальные нормальные люди.
Насмехаются: - Вымрете скоро.
Не нужны, - так какого ж вы чёрта?
Будто служат поэты укором
за бездушие, грубость и черствость.

***

Судьба, снисходи до поэтов!
Вы, сильные мира сего,
спасайте поэтов! При этом
спасая себя самого.
Поэты, как бомжи, изгои,
пинают домашний уют,
они с одиночества – воют,
и горькую с горечи пьют.
Нас много на свете, с излишком.
Так будем же, бес твою мать,
своих же душить ребятишек,
друг друга в крови добивать?!
И сваливать всё на природу:
естествен (о, Дарвин!) отбор…
Что есть человечья порода –
не знает никто до сих пор.
И мы, подзаплывшие в жире,
таращим глаза не спеша,
пока в замутневшем эфире
поэтова плачет душа.
Срывается кожа с них - с первых,
их, первых, бросает к суме…
Они – оголённые нервы
под током любых перемен.
А в вашей хатыночке с краю
шуршит сотворённый кумир…
Спасайте поэтов! Взываю.
И этим спасёте весь мир.

***

Смещенье ценностей и тем.
Трещат идеи на распутье.
И размораживанье сути
доступно далеко не всем.
Мне этот мир, как есть, в упор,
достался из толпы народа,
где по закону бутерброда
я проживала с давних пор.
Как было весело дерзать,
бежать зачем-то и куда-то!
В стране слепых и виноватых
наивно верить в чудеса.
Но каждый день был каждым днём,
И, с повзрослением кромешным,
теряя дерзость и поспешность,
перевернёмся и заснём.
Мы – как народ. Мы ни при чём.
В толпе сгущается усталость.
И поворотное плечо
кому-то в собственность досталось.

МОЛИТВА.

Не до цветов.
Не до стихов.
Хлеб наш насущный
даждь нам днесь.
Господи,
правдашний из богов,
дай нам прозрение,
если есть.
Обезъязычив колокола,
толику малую мы сберегли.
И не дотла,
потому не до тла
перетрясай этот край земли.
Нам умирать –
не урочный час.
В умники метим,
а вместе – толпа.
В каждом из нас,
в каждом из нас,
зависть, как вера сама, слепа.
Пир средь чумы на стыке веков.
Глас вопиющих и миражи.
Не до стихов.
До каких там стихов?!
Жить! Просто очень хочется жить!

***
24 августа

Над горами и долами – зонт.
И никто их не брил. Не калякайте.
Купол неба каёмкой припал
к плодовитой земле.
Здесь резани и зоны,
и прочие грязи и слякоти.
Здесь не пан – так пропал!
Так о чём вам, панове, жалеть?
О небритых хохлах?
О сбежавших на юг, как на каторгу,
незаконопослушных «хрестьянах»,
то бишь казаках?
Будто в ссыльной Австралии
матерно, мутно и матово
помаячим у кобз,
и растаем неслышно в веках…
Забривали в солдаты и брили от вшей
в лихолетия,
полоснут нам по горлу –
и всем нам большущий привет…
Есть различная правда и право неправых
в столетиях.
Ненавистна зависимость,
раз принадлежности нет.
Не таких рассекали и плавили
ассимиляцией.
Солнце снова вставало
над скифско-сарматским жильём.
Отмените народы, слепые амбиции нации!
Человечество – родина, самосознанье моё.
Разве вам непонятно, что бог
наказанье придумал нам:
шебутную блудницу наслал, повторив Вавилон!
Хоть слова не мечи,
но разносятся медными трубами,
чтоб оглохли от грохота слов
люди разных сторон.
Звёздных карт фонари
нам дорогу, как могут, показуют.
Мы не только оглохли, - ослепли
от бликов и слов.
Залежалость понятий
опять по понятиям празднуем,
чтоб мошну набивать для мошенников
и для воров.

***

По верхам да по-за хатами
средневзвешена семья.
Олигархи-аллигаторы
нас проглотят, не жуя.
Не метелится, не телится,
только теплится чуть-чуть.
Эта мельница – безделица.
Не могу и не хочу.
Проживаем дальше избранно,
и опять, который год,
по-за хатами, за избами
возмущается народ.
В облаках разоблачается, -
кто в сортир, а кто - во двор…
Со случайностью отчаянья
собираем свой собор.
Это кажется, что скажется,
утрясётся и пройдёт.
Курит в раже и куражится
взбудораженный народ.

***

Для расставаний поездов хватает.
С утра вокзалы точит толчея.
Здесь некому встречать меня с цветами
и провожать не буду стольких я.
Но каждый раз, всеобщий фон наруша,
хоть я не знаю за собой вины,
мне «марш славянки» надрывает душу
с её небезызвестной стороны.
Из дальних странствий возвратясь порою,
пыль от дорог у дома отряхнув,
извечные бродяги и герои
родную обретают сторону.
Любовь, святая правда, - не картошка.
А в Греции всё есть наверняка…
Казённый дом и дальнюю дорожку
раскинет не единожды рука.
Пусть вечно манят вёрсты киселями,
но в лучшей жизни, за бугром другим,
то, личное, о родине и маме,
становится безмерно дорогим.
Забудутся невзгоды и обиды,
за всё и всех простит сполна душа…
Взмахнёт полою, повидавший виды,
ваш старый оттопыренный пиджак.

***

Вояж и променад, поездка и прогулка,
и что-то там ещё, лишь был бы толк и смысл.
Заезжие слова отбарабаним гулко
под «Wau» или « Jes».Такие люди мы.
В отечестве своём не жалуют пророков.
Америка – шугнёт, Европа – подкузьмит.
Заимствуем не в долг. Хоть в этом мало проку.
Мы – люди, и должны общаться меж людьми.
Так что же нам, дрожать на рубеже истерик,
что кто-то поглотит, а кто-то – лучше всех?
Мы – разные, но мы сверяемся и верим.
Кому же доверять на взлётной полосе?
…Сигнальные огни мелькнут под фюзеляжем.
Adju! Dood buy! Пока! И как всегда легка
на руку и подъём страна, ночная даже.
Хоть так недалека избитая строка.
Но, если здравый смысл вдруг где-то замаячит,
то стоит рисковать! В закостенелый быт,
сленг, суржик и жаргон вольются наудачу
и материн родной не будет позабыт.
Что, выросли? То бишь, все изучили «маты»?
Штудируй сопромат… Слетай с козла на мат…
Студенчества братва вздымала мир когда-то.
Что делать? - Как всегда: искать, кто виноват!
Родители ещё покормят и пригладят.
На мезозойских их, сверкните с высших сфер!
Всё правильно, но пусть останется в тетради
славянский вольный дух, как память и пример.

***

Параллельная жизнь протекает с поправкой на бедность.
Лишь во сне одиночество может себя одолеть.
Поздравляю себя не с обидою и не с победой.
Не копаюсь в себе, а тем более, в старой золе.
Прогорело, прошло, бескорыстную пользу отринув.
И на что расточились, растратились силы на что?
Половина и треть, а быть может, уже четвертина
иль осьмушка осталась бессмысленной частью пустой.
Параллельная жизнь пропадает всего за краюху,
за понюшку, кусок, за какую-то каплю вины…
Здесь уже не одну, совратив, превратили в старуху
отстранённость и страхи родимой и странной страны.
Оттого и хамит длинноногая молодость сходу
и хохмит сгоряча, не вникая в горячечный бред.
Кормит мамка пока и в пакетик кладёт бутерброды…
Принимаю на веру безверие, будто запрет.
Обобщенья ни в чём не дают ни совета, ни света.
Параллельная жизнь мудро катит по плоскости вниз.
Толстозадые дяди на грошик прикормят поэтов, -
на четыре мосла перед ними за этот каприз!

***

Жизнь прошла, и маем, что имеем.
Неизвестно никому за что.
К горизонту – небо чуть светлее.
Дождь прошёл. Сегодня – повезло.
Не идти промокшей и помятой.
Седина – маслины и полынь.
Хором хорохорятся ребята,
в лужах душ – нахальны и наглы.
Оттого озвучены буквально
те места, откуда взялся сам.
Словеса не золотом сусальным
изо ртов стекают по усам.
Без расчётов и реанимаций
жизнь прошла, и слава богу. Что ж,
не пришлось кататься и скитаться,
А ругаться что ж на молодёжь?
Лишь глухие громко вслух ругают,
лишь слепые – видят всё впотьмах,
день–деньской обделены деньгами
и дубьём отделаны весьма.
Я не злюсь. И так хватает злобы.
Не сорите – вам же убирать!
Наполняйте жизнь собою, чтобы
было не обидно умирать.

ЗАУПОКОЙНОЕ.

Трепите слово и душите эхо –
истории звучат колокола.
Нелепей среди ночи взрыва смеха,
нравоучений куча мал-мала.
Что ворошить? Прошло, что проходимо.
И, шествуя иль ползая тайком,
товарищ, упокойся где-то мимо,
раз с господином этим не знаком.
Господь, не господа, меняет стяги.
Бог, не божки, курирует с небес
всё то, что след оставит на бумаге,
не уходя невозвратимо без.
Беззвучно, безолаберно, безумно,
бесследно, то есть вовсе без следа…
И крым, и рым, огонь, вода и трубы
прошлись по упокоенному, да?
Спит в летаргии грустная планета.
За упокой, не благовест поют.
Прости, земля, за праха горстку эту.
Я поминаю, а не просто пью.

***

Чтобы что-то значить –
нужно постареть.
И в тоске собачьей
скромно помереть.
Не жили иль жили,
после – хоть потоп.
Падают снежинки
на холодный лоб.
На обрывках правды,
кость свою жуя,
вы – частично правы.
Но частично – я.
Что ж мы так бросались,
ставили в вину,
раз не знали сами
истину одну?
Всё на свете – бренно.
То есть, всё пройдёт.
Сохранят ли гены,
истребив народ?

***

В городе мёртвых – бетон и гранит.
Он человечии кости хранит.
В оцепененье надгробья стоят.
Такса за место. Бабло или блат.
Здесь, в этом граде людей неживых,
раж революций не слышен, увы.
И простирает фатально крыло
тот же Антихрист и то же бабло.
Вот, покосился иль выдернут крест, -
люди смотались из тутошних мест.
Что им до мёртвых (тем бишь до живых),
и до кладбищенской сорной травы?
Вот – пирамидка. Вверху со звездой.
Здесь по-солдатски спит кто-то простой.
Спит и не знает про наши дела, -
как же так Родина сдаться могла?
Воют попы, обдирая народ.
Кто отпевает, кто просто поёт.
Улицей мёртвою дети несут
тех, кто навечно пропишется тут.
Только гарантии вечной не дам.
Может быть, парк будет здесь или храм.
Или пустырь, чтоб во веки веков
не поминали здесь нас, дураков.
Мёртвые срама не имут. Давно
было нас в землю сложить решено,
чтобы чрез многие дни и века
люд восстанавливать по ДНК.
Души – не слышат. Ушей у них нет.
Дали б иначе живущим совет:
жив, так живи! И не лезь на рожон.
Нынче земельный вопрос напряжён.
Жив, - так живи, не слоняйся окрест.
Бог нас не выдаст и чёрт нас не съест.

***

Время – не лечит, оно – убивает.
Тонет во тьме напряжённая нить.
Сложные вещи простыми словами
время пытается мне объяснить.
С прошлым на «ты», - это кажется смелым:
задним умишком богаты всегда.
Как неуёмно и как неумело
в чёрную прорву сбегает вода!
Царства небесного внятны посулы,
мазаны мирром глупцы и жрецы.
Бог – это совесть. Она б не уснула
в полном покое, как все мертвецы.
Мертвенна бледность убогих и сирых.
Отче небесный скребёт экскремент.
Хватит ли хватки, осилят ли силы
вечный вопрос на текущий момент?
Тело - устало, истерзаны нервы.
В ризах конфессий, приходов и вер
анестезия – приватною мерой –
выход и вход на особый манер.
Кто-то шестёрки рисует в палате,
кто-то хвалебные песни поёт…
Время – не врач, а седой знаменатель,
душу к итогу впритык подведёт.

Про ворону.

Клюв - отмёрз! Ворона городская
чёрная, не белая, увы –
я давлюсь помойными кусками,
теми, что презрели, люди, вы.
То, что вам – никчёмный, дрянный мусор,
для меня – мой хлеб, а значит, жизнь.
Может, не понравлюсь я кому-то –
у ворон не ваши куражи.
Ну, а мне покаркать, знамо дело, -
без проблем! И над любой судьбой!
Я с вороной не похожа с белой.
Мы скубёмся вечно меж собой!
Я спускаюсь в чёрных свалок кучи,
под ноги бросаюсь наугад…
Я – черна. Нахальной и наглючей
обозвать ворону каждый рад.
Я шныряю - всюду! С верхотуры
обложу вас, други, по весне!
Белые вороны – просто дуры!
А могли бы… Белые, как снег,
так могли б скрываться–притворяться,
да и нам, чернавкам, крошку дать…
Я – черна! И нас, таких, не двадцать,
сотни гибнут нынче в холода!
Брякнемся, как яблоко, в морозы:
лапки вверх, башкой вороньей вниз…
Что вам, люди, наши птичьи слёзы!
Да кому на кой нужны они!
Потому на сыр гляжу лукаво:
утащу! Я днём одним живу.
Что ж, ищите на меня управу!
Жалуйтесь! Хоть в НАТО, хоть в Москву!
Что мне ваши ниццы-заграницы!
Мне прописка – местный парк и лес!
На правах на птичьих скачут птицы,
будто места мало на земле.
Нам, воронам, нынче нету страха.
Тронете – накаркаю беду!
Я для крыльев своего размаха
не сучок, так веточку найду!
Люди, раскрывайте клюв пошире!
Провороньте, что нашли давно!
Нас, ворон, не так уж много в мире.
Посчитайте, выглянув в окно.
Мы глаза не выклюем друг другу,
для того хватает нам дерьма.
Я летаю с вороном по кругу –
жду… Чего? Не ведаю сама.

***

Безлюдье. Вымерший завод.
Надев лоскутное убранство,
пьёт отмороженный народ
подкрашенное постоянство.
И, белою заплатой лёг
на закоптившиеся дали, -
на белый свет, как на порог,
снег белизной сентиментальной.
На Рождество, на Рождество –
принарядиться, не рядиться.
И белизною торжество
божественно на грязь садится.
Мой снег с ресниц размажет тушь
и как в пожизненную кару,
блеснёт на пару женских душ
изысканнейшей стеклотарой.
И Рождество, не Новый год,
уже прошедший, право, славно,
встречать готовится народ,
считая – этот праздник – главным.
Вся новизна лишь в том, что быт
и уклад втиснулся в заботы.
А бог – младенец. Он забыт,
как прежняя доска почёта.
И я, поклонница огня,
бреду в рождественскую стужу,
чтоб кто-то где-то ждал меня.
И это, к счастью, обнаружу.

***

Минувшее, - увы! – прошло без нас.
Грядущее, - ура! – пройдёт не с нами.
Огарок мой покаместь не погас,
колышется и опадает пламя;
и в ладане прилаженных лампад
суровый лик приглянет за овчарней.
Спасибо, Спас! Спасай, раз виноват!
Не прячься за церковными свечами!
И богохульства критики – прости!
Мы, - все! – в душе, твои большие дети.
Ты – каждому, - отмерил дни пути
и дни облагодетельствовал эти.
Нескладные молитвы слушай днесь,
и к вещим снам, под мозговую корку,
не позволяй кому попало лезть
и что попало там, под коркой, чёркать!
Достукались, - клонируем себя,
самих себя озлобленно ругая.
Чтоб явно необъятное объять,
кругами ходим. И вокруг кругами
расходится и жизнь, как та вода,
и нет следа, как будто жизнь - бесследна!
И потому не все придём сюда,
к твоим хоругвям и лампадам медным.
Мы, дилетанты или знатоки,
в свой смертный час или убой военный
с твоей нелёгкой (боже мой!) руки, -
в итоге – тленны, но не убиенны!

***

Пройдёт и этот день. И будет всё, как прежде.
В потенции дождей растает мой зигзаг.
Любви и красоте, как вере и надежде,
распахнута душа. Не хочет замерзать.
Как будто так легко - начать Ничто с начала,
остаться до конца, не отдавать концы…
Мелькают огоньки пасхальными свечами,
и покидают мир глупцы и мудрецы.
Проходят, как Никто, как тени в чёрно-белом,
и в памяти чужой растают без следа.
…Я – зёрнышко твоё! Оно пустило стрелы
и прёт сквозь черноту, где солнце и вода.
Храни, Господь, всё то, что капает и дышит.
Оно ещё дойдёт и ступит важный шаг.
В потенции дождей живёшь и ты, Всевышний.
И тем жива ещё и будет жить душа.

***

Куда б уехать, чтобы там найти
в неясности мелькающие лица;
туда, где память пыльная струится
и всё ещё потом… Всё впереди…
Там детскости незримая печать
лежит на всём, что кажется весомым,
и временем своим, густым и сонным,
я укрываюсь с барского плеча…
Куда б уехать, чтобы встретить там
всю тишину моих разбитых улиц,
и чтоб не я одна, а все вернулись,
расположившись по своим местам…
Так есть ли в этой прихоти резон,
что так неистерпимо ненароком
безумно тянет, с наболевшим сроком
уехать в память, как в полночный сон?
Увы, ничто не двинет время вспять.
И задний ход для времени немыслим:
оно – не грузовик. Оно – лишь мысли,
которых не угнать, не обменять…
Хоть пятым чувством измеренья множь,
не умирай, как все другие люди, -
на времени спасительная ложь,
не никотином, только солью будет.
Я отключаю свой компьютер-мозг.
«Не сохранять!» командую упрямо…
Но снятся ночью родина и мама.
И тонкий запах праздничных мимоз.

***

Лишь пара улиц с парой переходов
и запах липы, и её размах
мой город отличают год от года
от вотчин, обезличенных весьма,
от прочих городов, селений стольных
и маленьких казачьих хуторков…
Здесь – родина. И потому мне больно.
Так будет до скончания веков.
Здесь помнишь каждый камень. Среди ночи
прокрадываясь в мутной глуби сна,
спроси меня: - Чего ты, старче, хочешь?
Хочу – домой! Ждёт - Родина. Она.
По родине тоска, бишь ностальгия,
живёт во всех! И с тонкостью, и без.
Не знаю, понимают ли другие,
я – понимаю польский полонез.
Я понимаю эти птичьи стаи,
бросающие тёплые юга…
Из родины растут и вырастают.
И родина мне этим дорога.
Жизнь так порой закрутит, и уносит
в края другие, в землю чужины…
И всё-таки, когда на сердце осень,
сюда, домой, мы приезжать должны.
Лишь пара улиц, ряд домов печальных
и памяти нервущаяся нить…
На родину вернусь из странствий дальних,
чтоб здесь себя суметь похоронить.

***

«Земля мала, - дороги бесконечны…»
Ю. Цыганков-Серебряков

Что той Земли? –
Песчинка в океане
вселенских длин,
молчаний и длиннот…
Она когда-то нас нести устанет
и не снесёт!
Иль попросту – стряхнёт.
И выйдет срок…
Ведь вечны - только боги.
Каприз Творца
или несчастный бред,
но манят бесконечностью
дороги.
Иллюзиям – конца и края нет!
Идём, идём, идём, идём…
Покуда –
не упадём!
Но и потом – ползём!
Земля растит
колючки для верблюдов,
лишь кое-где очертит чернозём.
Сотворено!
Попробуйте, поймите –
куда, зачем и для чего бежим
от тех событий
до других событий,
не соблюдая паспортный режим.
Как хочется
быть вечным и беспечным,
не вздрагивать под громкие гудки…
Но мы – малы! Дороги – бесконечны.
Вот, - остановка. И конец строки.

***

Для век и перепрыгивая чрез
препятствия: и горы, и низины,
я патронташем слов наперевес
разделена на две на половины.
Остался там, в ХХ, возраст щёк,
чуть розовых от первого смущенья,
и в ХХІ плавно перетёк
мой возраст SMS- ных сообщений.
Хотя не больше века длится день,
век продлеваю удостовереньем.
Длю век, как воздух, как глоток и тень,
и пыль веков я чувствую с рожденья.
Истории разрез и сток времён.
И стиснет Стикс всю временную воду.
Харон – не перевозчик с похорон,
а надзиратель мёртвому народу.
Налог - за перевоз. Везде «деньга».
Вы скажете: всё – миф, а значит – сказка.
История, как верная слуга,
молчит и улыбается с опаской.
Секрет семьи и тайны двух домов
не выдаст первым встреченным идущим.
Бывает горе от больших умов
низин и гор, и гефсиманских кущей.
В античности и антам довелось
Свой стан и тын оплакивать до дрожи.
Пустой самостоятельности гвоздь
в слой наслоений мысленно заложен.
Чтоб донесли кобзарь, акын, аэд
истории лихие детективы.
Далече мы. Иных уже и нет.
А вы покамест – рождены и живы.
Остынет след в истории и ваш.
Отныне срежет мойра или парка
неоспоримо гордый эпатаж.
А нам с того ни холодно, ни жарко.
Но есть резон. И потому пылят
Задумчивые Шлиманы у Трои,
усилья вдруг настойчиво утроив.
Свои архивы выдаёт земля,
век для…

***

Я думаю о прошлом… Как-то вдруг
встаёт стеной, разорванной завесой
то, что не представляло интереса
кому-то, будней разрывая круг.
Проходит мимо, прошлым становясь,
то, что едва ли нами различалось,
то, что осталось где-то за плечами,
кириллицы развязывая вязь.
И столько их легло средь гор и вод,
цивилизаций и культур приличных!
Ведь с ними всё случалось, как обычно:
дозрел, созрел, упал и лопнул плод!
Как яблоки, сражённые гнильём,
вдруг падают империи и страны…
И нам в масштабах наших это странно.
Мы верим в несвидетельство своё.
Я думаю о нынешнем… Всего
мгновением каким-то неделимым
мы ходим и проходим мимо, мимо
вселенной и себя же самого.
Чего-то не смогли, увы, понять
и просим их принять, грядущих, ношу,
быть для самих себя судьёй хорошим,
чтоб прошлое на будущность сменять.
Иллюзия… Но это так легко,
ответственность с себя снимать, как брюки.
Пусть разгребают правнуки и внуки,
а мы довольны вырванным куском!
Я думаю про завтра… Пусть тогда
я смежу веки, но всегда пребудет
мысль или смысл. И, форму им придав,
вкус обобщений постигают люди.
Проковырявшись в прошлом, как в песке,
природы божьей в нынешнем касаясь,
Им, будущим, в надежде и тоске,
в глаза своим потомкам глянем сами…
Я думаю…

День святого Валентина.

«Войска Юго-Западного фронта под командованием
генерала армии Н.Ф.Ватутина после ожесточённых
боёв овладели городами Ворошиловград (Украина)
и Красный Сулин (Ростовская область)».
14 февраля 1943 г. Совинформбюро.

… И было б некому влюбляться,
когда б не принесли когда-то
освобождение от «наци»
в наш город русские солдаты.
Хоть праздник правильный по сути,
но не святого Валентина
со смаком вспоминал Ватутин
в тот день в тяжёлую годину.
Информбюро о том писало:
страна освобожденью рада
красносулинского металла
и углей Ворошиловграда.
Но время кровь и пыль стирает
с дорог и с памяти прохожих…
А это было не вчера ли?
Как память коротка, о боже!
Сама, сулинскою девчонкой
иль луганчанкой, поневоле
бреду по памяти никчёмно,
от родственной сгибаясь боли.
А, может, правильней, что дети
про давние бои не знают
и Валентинов день отметив,
нацеловавшись, засыпают.
Прижился праздник чужестранный
на нашей улице средь пыли.
Свою историю мы странно
и так беспомощно забыли.
Ну, как же, поколений смена!
Старушки те поумирали,
что пережили ужас плена
и помнили, как «фрицев» гнали,
как люди ждали «русских», «наших»,
зимой кровавой в сорок третьем…
Но забывают день вчерашний
рождённые «в Украйне» дети.
Им напрочь отшибает память.
И праздники у них - другие…
Есть боль такая – ностальгия.
По Родине, забытой нами.

Сивые царицы.
(Перевод из Г. Половинко)

Их в скверик у пединститута
свозили с донецкой земли,
как будто б мешали кому-то,
их дольше терпеть не смогли.
Стоят они, руки сжимая
на дряблых своих животах.
В глазах – стынет вечность живая,
растёртая в порох и прах.
Потупились в землю… Что видят?
Аллеи, трамваи, авто…
Их, сломанных в женской обиде,
уже не волнует ничто.
У этой –надтреснуты плечи,
у этой – надбиты бока.
Их времени вечность не лечит.
Лишь спину сутулят века.
Брожу между скифским молчаньем,
беседую грустно с собой:
-За что, после дней беспечальных,
вам эта нецарская боль?
А вам бы, - поцарствовать вволю,
остатками власти тряхнуть!
У каждой – лоскутик средь поля,
могильная тень, будто суть.
У каждой – история будто б,
а в ней казаки, чумаки…
И лета цветастое чудо
ссыпает на них лепестки.
Но время, вращая планету,
к ним вдруг обернулось назад:
-Вы – бабы! И помните это!»
Стоят? Хорошо, что стоят!
И в скверике у института,
врастая в асфальтную тень,
раздеты, разбиты, разуты, -
царицы глядят на детей.

***

« К тебе, имеющему быть рождённым
столетие спустя, как отдышу…»
М.Цветаева

« Тебе, когда мой голос отзвучит
настолько, что ни отзвука, ни эха…»
И. Бродский

Тебе, случайно бросившему взгляд
на кипу книг, когда в макулатуру
их вынесут наследнички… И сдуру
литературой станет кипа для
того, кто въедлив и пытлив. Едва ль,
взгляд задержав, возьмёшь руками кожу
издания… Его, конечно, жаль.
Но больше жаль тебя… И что же? Боже,
как справедливо-мстительна стезя,
начертанная грешникам-поэтам,
что вечно ищут истину…При этом
по острой грани бытия скользя.
Пренебрегая быта суетой,
очерченной для них не там, не теми
и божьей искрой балуясь святой,
они сгорают в прах, несомый в темень.
Хоть рукописи, может, не горят,
но книги – тлеют, старятся и преют.
И я, в игре из фраз поднаторею,
гимнастикой мозгов страдая зря.
Тебе шепчу, ушедшему, вослед:
Я - здесь!
Хотя меня на свете нет…

Крен Ипокрены.

История – не умерла.
Есть избранные средь мурла.
Средь морд проскакивают лица.
Хоть накренилася криница.
Источник точит целый день
стихов спасительную тень
гекзаметрами Ипокрены;
пронзает и века, и стены.
Накрылись крынки у ребят.
Средь рынка незаметно в ряд
Пасут поэзию, пасуют –
Хубетов, Косогов, Сусуев.
Но крен веков - не превозмочь.
Пегасы – вскачь и мимо прочь.
Беллерофонтов ныне мало.
Конину на махан загнало.
Ант, арий или атаман –
По жизни выдавлен и пьян.
Душа – как пятка Ахиллеса.
Твоя поэзия – железна?
Иль бесполезна?
Увы. У.е. и евро – страх,
Как продувают на ветрах
Бычиной краденой Европы…
Хвост, хвастаясь, растет из попы.

ЛИНХ.

« Да, скифы мы…»
А. Блок.

Не отвечают на добро добром.
Ещё с лихвою захлебнётесь лихом.
Блеснёт хитро кровавым серебром
неблагодарность под рукою Линха.
Он и тогда всей Скифией владел, -
в леса и реки не ходили греки;
он удилами делал свой удел
на век на свой, а думал, что навеки.
Как все цари, был сам себе царёк, -
подобострастны, беспробудны лица;
соединял он с западом восток
и чётко знал, где грани и границы.
Кошачьим взглядом искоса косил
исконнее коней иконостасов,
за поясом с охоты приносил
кровавое зарезанное мясо.
Был смел и зол. И никаких проблем:
ни плуга, ни сохи… Тем бишь мотыги.
Привяжется ж какой-то Триптолем!
Из греков, что ль? Что нам до ихней фиги?
Кружил и жил, не напрягая жил,
не разгребая и не ковыряясь!
Обнажены кинжалы и ножи,
нежертвенною кровью обагряясь.
Кто смел, тот ел. И видно потому,
по милости богини али бога,
вгрызаться в землю (было бы к чему!)
не захотел смиренно и убого.
Не напрягая мифов и былин,
стращая земледельческие страны,
в рысь обращён был обрысевший Линх,
а может – обрусевший средь курганов.
Как ни умней, мы – скифы от корней,
рысцой рысим, покачивая крупы.
Прохожий, проходи! – До наших дней
мы одержимы бешено и глупо.

***

Мы – пуп земли! А остальные – попа!
Красивы мы, нахраписты, резвы.
Финикиянкой дохлою Европа
валяется в ногах среди травы.
Не снились киммерийцам наши травы
и солнцем пролужённые луга.
Здесь роксоланы очень даже справно
стамбулам могут наставлять рога.
Красивейшие женщины Востока
пред нашими лугарками – черны.
И лишь у нас, хоть трудно и жестоко,
начнётся устроение страны.
Мы станем станом. А враги пусть плачут.
Кто не лугарь – тот, стало быть, дикарь.
Всем форпостам поставлена задача:
не на гора, так на попа пока!
Что попы нам! Что Папы и попоны!
Мы грезим, вдрызг упитые собой,
пропаханные в поте миллионы
одной конягой и одной судьбой.
«Коли б не я!» - и солнце б не вставало.
Самим себе салют подсуетим.
Самим себе подставим пьедесталы,
пока туман в отечестве и дым.
Наш визг подхватят, проглотив наживку.
Где верх вершил, там ныне будет низ.
Патриотизм затрагивает жилку,
из ножен доставая шовинизм.

***
Кто вас там ждёт, на родине? Кусты,
отросшие со времени порубки?
Вернуться – можно. Но вернёшься ты,
а прошлое найдёшь чужим и хрупким.
Разбитые мечты не лучше тех
разбившихся о факты ощущений.
Из всех нам в жизни даденных утех
дороже – утешение общеньем.
« Всех знаю я, и знают все меня…»
Синдром большой деревни подытожив
Глаза глядят в родные зеленя
и воздуха родного хочет кожа.
Вернуться? Кто нас ждёт? Увы, никто.
Приятели, что нам друзьями слыли?
Поставьте точку вместо запятой.
И окунитесь в дикость изобилья.
Мы любим в прошлом – молодость свою,
И потому нас в прошлое так тянет.
Хоть подложило не одну свинью
нам прошлое среди дерьма и дряни.
Живите настоящим, господа.
Не верьте разнопёрым демагогам.
Не возвращайтесь в прошлые года,
что ждут вас сиротливо и убого.
Что ждёт вас здесь? Толпа глухих бомжей
и льстивых лис продавшаяся свора?
Танцуй, країно, польку в неглиже,
заглядывая в дырочки забора.
Вот, быдла расползающийся строй,
от «голода» едва входящий в двери…
Мы так горды чубатою страной,
что в собственную родину не верим.

***
«Відстояли ми прапор, герб і як ніхто
держава незалежністю пишається…
Вот так иные женщины отстаивают то,
на что никто у них не покушается.
С. Зарвовский

Имею честь! И честь имею.
Он сам пришёл. Не виновата я.
Я – честная! И по идее
должна такою быть засватана.
Сваты и кумовья – в угаре.
Лишь был бы повод для веселия –
ужравшись, гопака ужарить.
Сподоблюсь ныне между всеми я.
Стою – сама! И стою – много ли?
Я - «ще не вмерла», между прочим,
когда, призренна демагогами,
до трогательности непорочна.
Заморских принцев вожделение
(нехай они пускают слюни),
я – воплощение смирения.
И кто-нибудь на это клюнет.
Уступками неосторожными
меня уступит наш правитель.
Ох, худо! Всё хулят художники.
Что ж, хулиганы, вы хулите?
Сижу подкрашенною писанкой
с блакитным колером на блюде.
Я – конституцией описана.
Меня описывают люди.
Ещё приданое придадено…
Не то, чтоб жулику скалымить…
Змей искушает. Сущий гадина.
Я сброшу кожу, будто имя.
Нагая? Голая и босая!
Я не нужна вам, козаченьки.
Я, вопиюще безголосая
и падкая до развлечений.
Я, пригвождённая у крайности,
рождённая почти из пены,
в своей крадущийся украйности
так обалдело откровенна!
Дремучей девственности символом,
нависшим надо мною роком -
горжусь, на вынос выносимая.
И этот морок мой – морока.