Андрей ЧЕРНОВ

 1972 – 1981

* * *
От того, сколько ты простоишь у окна
И просмотришь мне вслед из окна,
Не зависят из будущих бед ни одна,
Из грядущих обид ни одна.

Так зачем же мне знать, грея ветер щекой,
Что к стеклу прижимаясь щекой,
Из-под самых небес ты мне машешь рукой,
Просто машешь и машешь рукой?

1974

СТАРИННАЯ ГРАВЮРА
И. З.
Соседка соседку с утра призывает к войне:
Та ставни раскрыла, а город так густо заставлен,
Что, если окно распахнуть на одной стороне,
Напротив уже не откинешь до вечера ставен.
Мужлан из предместья волов своих тянет за хвост.
Телега застряла под хохот калек и воровок.
Патруль не рискует усесться в седле в полный рост,
Чтоб в тесную сеть бельевых не попасться веревок.
В морозы здесь душно – течет по фасадам роса,
А в землетрясенья дома дымоходами трутся.
В проулке хромом по карнизу от шпор полоса,
А в башне горбатой со стражником не разминуться.
И только двоим из высоких напротив окон
Не тесно в том граде, не душно в том смраде воловьем:
Она протянула над городом руки, и он
Их держит всю ночь над дымящимся средневековьем.

1974

* * *
Вот лежит он из-за лишней крошки.
Неудачник. Сорванец. Плебей.
Вор подбитый. Серый воробей.
Перья врозь – он ждет прихода кошки.
Форма воробья как раз такая,
Чтобы глубже лечь в моей горсти,
Клюв – чтобы потом сказать: «Пусти!»
Крылья – чтоб ударить, улетая.

* * *
На бульваре листвы поредела стена.
Дождь летит. Мокнет очередь.
Лужи, как блюдца.
– Что дают?
– Листопад.
– Листопад? А цена?
– Раз нагнуться.

* * *
Ты в восьмом, я уже в девятом.
Первый вечер в школьном году.
И завидно твоим ребятам,
Я ведь рядом с тобой иду.

Пополам апельсина дольки.
Поцелуй заказным письмом.
И в среде педагогов толки:
– Он в девятом. Она в восьмом.

* * *
За мостом у замшелой торговки
Я куплю тебе белый бутон
На зеленой стреле, а потом
Нас не выпустят из Третьяковки.

Некто в кителе, пялясь на нас,
Разъяснит тебя строго и грустно,
Что искусство в музее – для масс,
И кощунство похитить искусство.

Но сперва посреди духоты
За спитой твоей граждане ахнут:
– Ах, представьте, у Врубеля пахнут,
То есть только что пахли цветы.

* * *
С полуразговорной ноты
Начинать больную речь
И мечтать не слечь, не слечь
Ну хотя бы до субботы.
Чувствую – заболеваю.
Время года забываю.
Хочется открыть окно,
Но заклеено оно.
На тетради с палец пыли.
Ни царапины чернил.
Что-то все меня забыли,
Даже телефон забыл.
Мама с медом чай приносит,
Испугается и спросит:
– Ты чего глядишь в окно,
Если там совсем темно?
* * *
Подрастете – вам хватит и зрелищ и горького хлеба.
А пока будьте добрыми, будьте ребята, хорошими.
Не ходите по лужам, ведь в них отражается небо.
Так зачем же по небу, по синему небу галошами?

ЧЕЛОВЕК С СОБАКОЙ
Ты держишь пустую перчатку за палец,
А в правой руке – поводок.
Мальчишки, которые с горки катались,
Спросили: «А это бульдог?»

И ты понарошку взглянув на них косо,
Боишься уже одного:
Что, если сегодня не будет вопроса:
«А можно погладить его?»

Мальчишки, они любопытны до дрожи.
Но хитрость твою не поймут.
И третий вопрос будет задан чуть позже:
«А как его, дядя, зовут?»

На двадцать минут они великодушно
Спокойнее станут, мудрей.
И двадцать минут будут слушать послушно
Историю жизни твоей.
Слова за слова легкий ветер заносит.
Боксер твой храпит горячо.
Но не про него, про тебя они спросят:
«А вы к нам придете еще?»

* * *
Ю. Щ.

Наши бедные матери
стелют белые скатерти,
ставят сверху вино
и не смотрят в окно.
А окно не зашторено
и оно не затворено,
и как будто за мной
ходит ветер волной.
Первым дымом прокурены
наши братья нахмурены,
матерей не таятся,
ничего не боятся.
Знают девушки строгие,
что вернутся немногие,
но не знают про то –
кто.
Неужели все будет так,
потому что я вижу так...
1974

* * *
Все грядущие печали
На конце карандаша.
Зрит незнаемые дали
Дальнозоркая душа.

И предчувствуем до срока,
И тревожимся, когда
Понемногу издалека
Приближается беда.

А потом острим за чаем.
(Интуиция – вранье!)
И беды не замечаем
За мгновенье до нее.

1979


КОЛОКОЛЬЧИК С БОНАПАРТОМ
...И столбик с куклой (только медной),
Скрестившей руки на груди,
Такой величественно-бедной,
Что, право, хоть и не гляди...

При треуголке, шпаге, ленте
И непременном сюртуке
Стоит себе на постаменте
Резная ручка на звонке.

Как будто бы и впрямь не зная,
Что стерся взгляд и даже нос,
Что под ногами Дар Валдая,
А не монмартровский откос,

Что можно взять за треуголку
И язычком о купол бить...
А надоест – сослать на полку...
Умели ж предки не любить!

Необходимо у капрала
Отнять полмира. А потом
Необходимо из металла
Соорудить его шутом.

Пусть Бонька позовет Глафиру.
Пусть громче позовет, злодей!
И венценосный чудодей
Гремит на целую квартиру.
1977
КАРТОТЕКА ПУШКИНСКОГО ДОМА

Пристрастье к собственным корням.
А в картотеке свет нерезкий
И строго на ученых дам
Из рамы смотрит Модзалевский.

Расслаиваю букву «Ч»
При электрической свече.

Здесь век прошедший погребен,
В галантном шкапчике спрессован,
По именам перетасован,
Железный, стал бумажным он.

В благоговейной тишине
Идут чины, мундиры, лица,
Тмуторокани, две столицы...
И вдруг – ...зачем все это мне?

Зачем мне знать, что там, в начале,
Когда не знаю, что в конце?
Не знаю толком об отце,
О маме, и о той печали,
Проплывшей на твоем лице?
1977
ТАНЦЫ В ТАРУСЕ

Летних сумерек истома...
Межиров

После сумерек потемки,
Пахнущие резедой,
Беспросветный зуд поденки
Над умершею водой.

От реки ведут ступени
К Дому отдыха, и там –
Грязный гипс, лихие тени
Да скамейки по углам.

Точно пальцем в ухо давит,
Тычет в нас магнитофон,
Дома бывшего фундамент
В танцплощадку превращен.

Призывают веселиться
Фрески из «Ну, погоди!»
Эти блики, лики, лица,
Лица, Господи прости!

Так пускай, не выцветая,
Как непозабытый стих,
Ариадны нить живая
Нас с тобой ведет сквозь них.

29 июня 1979

* * *
Тамбурным не увлекаясь мужским разговором,
Долгим четвертым десятком верст утомлена,
Интеллигентная дама смолит «беломором»
Смотрит куда-то сквозь «не прислоняться» она.
Мчится в просторах душа продолжением взгляда,
Вровень составу и вслед за составом кружит.
Спутников не было, а провожатых не надо.
Лишь огонек папироски на стыках дрожит.
Вот и прекрасно. Нет встречи – нет и расставанья.
Жизнь сквозь отдушники тамбура дует в лицо.
Ни берегов не имеет, ни дна, ни названья,
Как проблеснувшее среди болот озерцо.

3 июня 1977

БЕЗБОЖНЫЙ ПЕРЕУЛОК

За то, что была на другую похожа,
Когда-то, случайно, всего один раз, –
Влюбляются тоже и сходятся тоже,
И даже причины не помнят подчас.
Но там, где гремит переулок Безбожный,
Вдруг вспыхнет, как свет под трамвайной дугой,
Что жизнь была только лишь слепком с возможной,
Похожей на эту, но все же другой.

1977

* * *
Долгий дождичек осенний,
Пожиратель воскресений,
Желтых крон печальный жнец,
Да закончись, наконец!

Мокрым рукавом помашешь,
Наши улицы распашешь.
Сеешь сам себя, и что ж?
Ты уже снега пожнешь.

1977

* * *
Из почтового потом
В деревянный ящик.
Ну да отпоёт местком
Всех, сюда входящих.

Тот же воздух испитой
Обожжет у входа,
Точно перед номерной
Проходной завода.

Кумачом течёт металл.
Ночь кострами вьётся.
А за то, что век молчал –
Вечность выть придется.
1979

* * *
Коммунары.
Камуфляжи.
Кому – нары.
Кому – пляжи.
1975

* * *
За что они заплатят мной,
Моим ребёнком и женой?

1979
* * *

...И семя свое разбросав по земле,
отправимся дале.
И детям следить за тобою во мгле
в недолгой печали.
Еще не смутился покой на челе.
Прокуренный хлеб зачерствел на столе.
Мы все это знали.

Ты помнишь, душа примеряла судьбу
(далекое лето)?
Дыхание матери тает на лбу,
и душно без света.
Но будто бы вдруг пробудили трубу
и ты перед сном закусивши губу,
увидел все это.

Зачем мы заранее знаем сюжет,
не ведая цели?
Как будто иных откровений и нет
на самом-то деле?
К чему осознанье немыслимых лет,
зачем в изголовьи осмысленный свет,
как сон у постели?

1982

УГЛОВОЙ ПЕРЕУЛОК

Переулок заломлен углом. Над столом
Наговорено – не продышаться.
Что ни слово – облом. Повело о былом,
Но и в будущем не продержаться.
С понедельника... Впрочем, сегодня среда...
По часам... Но будильник в починке...
И сличаем, чья толще вина. А беда
Из вины лезет как из личинки.
«Извини...» «Извини...» «Не поставить ли чай?»
«Может кашу сперва расхлебаем?»
И опять репетируем слово «прощай».
И не врем уже, но подвираем.
* * *
Всего-то уюта –
От часа минута.
Всего-то комфорта –
На кухне конфорка.
Вода кипятится.
Всего-то случится,
Что выпадет блюдцу
Упасть и разбиться.
Всего-то?..
Всего-то тяжелая птица
В карниз постучится.
...Как мягко ты стелешь.
Глядишь непреклонно.
– Чего ты там мелешь?
– Зеленые зерна.

* * *
Еще ты и не называлась женой
Моей, а тем паче – чужой,

Еще мы ни лучших, ни худших времен
Не знали, ни детских имен,

Еще – впрочем это почти что уже
Был куплен пакетик цветного драже,
Разорван, рассыпан по Трубной
Размолвкою первой, не крупной.

* * *
Г. Е.
В виде света разной густоты
На фотобумаге я и ты.

Слишком быстро, как от никотина,
Пожелтеет оттиск негатива.

Видно, не хватило серебра
Видно, карточку порвать пора.

Видно то, что мы стоим в обнимку,
Даже это повредило снимку.

Ну а все, что мы потом поймем,
И сейчас проявлено на нем.

ПРИСТУП

То ли снег за стеклом падал вниз
Мимо глаз, то ли мы возносились, –
Вот и вышла душа на карниз,
И на жести следы растворились.

И покудова тело мое,
Заоконное, глухо дышало
И, храня направленье свое,
Ни живо, ни мертво – устояло,

Вся в сомненьях, как будто жена
По дороге из дома чужого,
С кем-то третьим решала она,
Обсуждала, вернуться ли снова.

3 апреля 1981

* * *
Серый, розовый, лиловый
пятьдесят какой-то свет.
Дышит кашею перловой
гладиолусов букет.

Я ребенок. Я счастливчик.
У меня цветущий вид.
– Испеки еще куличик! –
нянька сверху говорит.

Я пеку его, куличик,
Я пеку его, пеку...
Перекручен детский лифчик,
пятка где-то на боку.

Оттого и не печется,
что в песочнице печет.
И затем она печется,
что песок ручьем течет.

Он течет да натекает,
подпирает под грибок,
он старуху отметает,
он меня относит вбок.

И стоять мне на песочных
на непрочных на часах,
строить из песка в песочных
крупноблочных облаках

там, где цепкая старуха
в сером платье под зонтом
смотрит пристально и сухо
за врученным ей внучком.

РЕЗЧИКОВ ПЕРЕУЛОК

Б. Ш. О.
А посредине тех пятидесятых
И я гулял на тех еще Арбатах.
Отцу по службе вышел перевод,
И вот в полуподвальной коммуналке
Не ведаю ни горя, ни хлопот.

В дверном проеме подрастают риски.
Сосу свои московские ириски,
Здороваюсь с соседями чужими,
Сместилось что-то в паспортном режиме.
Заходит дядя-милиционер,
Но стоптан снег на мартовский манер.

Какие времена вокруг и возле!
Потом пойму и осознаю после
Поленницу в поленовском дворе,
Уложенную, может быть, Глазковым,
А мне четыре, и на той заре
Дружу с Барто, Чуковским, Михалковым.

Но излученья лирики тех лет –
Еще неназванный, уже нездешний свет.

* * *
В случае главной утопии...
Твардовский
Вылепился – доверяйся же обжигу.
Нет, перетрушу и вместо того –
Ткнусь под крыло ленинградскому дождику
Лбом потереться о струи его.

В случае главной и прочей утопии,
В случае личной и прочей беды,
Сквозь те вокзалы, зеркальные копии,
Как в зазеркалье провалишься ты.

В белую ночь беспричинно осклабиться,
Снова и снова кружить по друзьям,
Там, где слезам еще верят, – обабиться,
В детство вернуться. С грехом пополам.

ПИТЕРСКИЕ СТРОФЫ

Пойдем же вдоль Мойки...
Кушнер

– Айда? – Туда? – Ага, туда,
Не все ж нам на печи
Жевать столичные года,
Тверские калачи.

Я начал: «И...» – и тут же ты
Попала в шаг: «...светла!»,
И просияла с высоты
Она из-за угла –

«А-дми-ралтейская...» – смотри,
Какая глубина!
«...игла» – двусложных две петли,
Кораблик – два крыла.

Куда? О да, туда, к реке,
Где оду треплет ветр,
Где даже в бронзовой руке
Хитрит российский метр.

И гибкости, и воли в нем
Не боле, чем в судьбе,
Эксплуатируя прием
Он вторит сам себе:

Реминисценция слепа,
Но выдаст медный звон
Александрийского столпа
Классический пэон.

Куда? Вдоль пристани веков
Внимательно сличать
Прямоугольных сквозняков
Чугунную печать.

Куда? На ветреный канал,
Где резвый философ
Псевдоморфозой обозвал
Всех этих львов и псов.

Айда вдоль кушнеровских строф.
...сначала, но потом
Не тратя времени и слов,
Давай же повернем

Там, на сенатском вираже,
Где пляшет под баян
Анри Луи Огюст Леже
Рикар де Монферран.

(Хозяин скажет: «Москвичи –
Недаром москвичи!»
Но, не переча, промолчи,
Мы все же москвичи!)

Вон у расстриженных оград
До срока вписан в план
Лихой трехмачтовый фрегат,
Дешевый ресторан.

Знать, Азия уже и здесь
Цыганкой во плоти
У трапа станет в душу лезть,
Шептать «Позолоти!»

Айда! Мне тоже нужно знать,
Придется ли и впредь
На этой гуще погадать
Да ложечку спереть.

Айда, любимая. Скорей,
Пока не лопнул трос,
И это чудо с якорей
Само не сорвалось,

Покуда Саша с Леной ждут,
И Миша с Леной ждут,
И Вовка с Ленкой здесь живут
И в гости нас зовут,

Покуда и земных-то миль
Негусто за спиной,
Покуда режиссер Мотыль
Хлопочет под стеной,

Возводит струганный чертог.
(А что? Не все ль равно?)
Но мстится – подведен итог,
И, право, не смешно.

Как заплетается узор,
Хитер и деловит:
Экскурсовода сирый взор
И близорукий вид,

И тот собор,
И тот раствор
Тебя в моей крови,
И тот, с кем я двойным родством
Мгновенный визави...

Пойдем! Пока еще вдвоем,
Коли охота есть –
Пойдем. Узнать ли нам о том,
Что сбудется? Бог весть.

Пойдем не в ногу и не в такт,
Но все-таки пойдем.
А если что-то там не так –
Потом, потом, потом.


http://chernov-trezin.narod.ru/Izdrannoe.htm