Вы меня, наверное, все знаете. Ну, может, кто и не знает, так я этому только обрадуюсь, а то совершенно нет никакой личной жизни – куда не идешь, все глаза на тебя, то и дело слышишь: «Гений наш, вундеркинд!», ну и стараешься держаться соответственно. Ребята во дворе меня задавалой считают, да я и сам иногда за собой замечаю – хочешь, не хочешь, а вдруг как начнешь задаваться, как понесет тебя и не остановиться, хоть тресни. Другой тоже задается, а ему все с рук сходит, он наврет с сорок коробов, а все стоят и слушают, и как будто бы так и быть должно. А я скажу раз в сто меньше, а все равно выходит, что я главный задавала.
А со взрослыми так вообще канитель – как только меня увидят, сразу все чокнутые какие-то становятся. Так и норовят конфету сунуть или мороженое, по голове погладят, про свою жизнь начнут распинаться, про детей своих и как было бы хорошо, если б я с ихними Вовочкой или Леночкой сдружился. А то еще издали на шепот перейдут. Я их стараюсь не слушать, а то чего только не услышишь. Правда, в основном одно и то же: «Какой ребенок, какие родители счастливые!», ну и дальше такую же чепуху молотят. И что противно, такая вот чепуха мне иногда начинает нравиться. Видали бы вы меня в это время! Нос торчком, уши локаторами – стою и эдак снисходительно выслушиваю, что там говорит серый народец насчет моей гениальности. « Ну и видик!» - сказали бы вы, подошли и дали хорошего щелчка по этому моему вздернутому носу. И правильно бы сделали! Я сам, когда опомнюсь, готов со стыда хоть в пустыню Сахару убежать, и пусть там придет лев и сожрет меня, потому что ему наплевать на мою исключительность. Только, думаю, и лев меня есть не станет, а как все присядет на задние лапы, подожмет хвост и заведет все ту же песню о том, какой я необыкновенный чудо-мальчик. И уж тогда я его сам съем!
Как-то меня тетка одна увидела – «Ах мальчик! Ах мальчик!», а сама вокруг чуть не летает. А потом возьми и скажи своему мужу - она с мужем была: «Вот, видишь какой ребенок! А ты как был балда, так и сын твой тоже балда!»
Он ей в ответ что-то говорить начал, а она как возьмет да расплачется!
Они, может быть, если б меня не увидели, жили б себе спокойно и в ус не дули, а теперь из-за меня поссорились. Может быть, разводиться будут.
Я только несчастье людям приношу. И своим родителям, наверное, тоже. Пока я вундеркиндом не заделался, были родители как родители, отец, бывало, по затылку даст или ремня наобещает – жизнь! А сейчас, замечаю, чувствуют себя не в своей тарелке, конфузятся рядом со мной, вроде я и не их сын вовсе. Я недавно нарочно у матери все шпильки потаскал. Она на работу собралась, хватилась, меня спрашивает. А я сделал позу понахальнее и заявляю – надо, мол, было, для занятий – Волосы Вероники упорядочить – есть такая математическая функция (это созвездие, но она все равно не разбирается). И стою, жду, что из этого выйдет, ну, думаю, обругает или на улицу не пустит или еще как-нибудь по-человечески отнесется. А она ничего такого не сделала, села в уголке, поплакала, поплакала и все. А потом подходит ко мне и сует шоколадку. И так мне обидно, так жалко ее стало за ее такое поведение, что я и сам разревелся.
Чужой я им стал, совсем чужой! И хоть они меня еще по-старому Сережкой называют, только ненатурально как-то это у них выходит, не то, что раньше. Так и жди, что на «вы» начнут называть да «Сергеем Павловичем». Они б уже давно так называли, только еще стесняются, сын как-никак, но все-таки, знаю – это бы у них намного легче выходило, чем Сережка.
Сначала они долго привыкнуть не могли, что у них сын такой вундеркинд, все таращились на меня да гадали, как это могло случиться, что у них такое дивное чадо выросло. «У меня,- говорит отец, - никаких отклонений в роду не замечалось, а ты, Маш, вообще из колхоза. Давай генетический анализ сделаем». Сделали. «Точно ваш», – заверяют врачи. А родители только руками разводят.
Но постепенно осознали такой факт и сами стали перед другими родителями задаваться. А когда нам новую квартиру дали и клевый компьютер поставили – это, чтоб мне было удобнее жить и свои способности проявлять – так и вовсе загордились. Отец себя сразу таким важным почувствовал оттого, что у него такой сын. И на работе с ним из-за меня носятся, как будто он не сантехник, а что-то необыкновенное – марсианин там трехголовый или китайский миллионер скрытый. Правда, он сейчас и на работе редко бывает. Сначала, когда он первый раз не пошел, ну, думаю, влетит ему, а нет, позвонил, говорит – сын просит, чтоб сегодня дома побыл, и, ничего, обошлось. А потом и вовсе выбил себе два свободных дня для воспитания. Он три просил, но ему только два дали, больше, говорят, никак не можем, и он очень за это на свое начальство обижался, грозился уйти, в Академию наук, в министерство пожаловаться и так далее. Но я так думаю, что это он перегнул – все равно только раз или два в неделю туда сходит со скуки, да и то не весь день сидит – объяснит, что ему некогда, нужно сына воспитывать, ну, его и отпускают. Он даже свою сумку с инструментами брать перестал. Мне, говорит, она теперь ни к чему, по объектам шататься, я сейчас запросто в любой кабинет дверь ногой открываю, хоть в налоговую, хоть куда.
И мама за ним туда же потянулась. И так мне на них обоих глядеть стыдно оттого, что они такие стали, но их уже видно не переделаешь.
Так что я только несчастья всем приношу и сам кругом несчастливый.
А все из-за того ненормального вышло.
Сидел я как-то возле школы на заборе, что спортплощадку огораживает. Меня с урока выгнали, ну я и сидел. Я заметил, всегда в таких случаях какая-то особенная скукотища нападает, но на уроке-то еще скучнее сидеть, правда?
Так вот, сижу я, вокруг оглядываюсь – на спортплощадке малышня резвится. У них урок физкультуры, они и бесятся. Училка ихняя тоже с ними. Только она сидит в сторонке, сумку раскрыла, достала зеркальце и рисуется. Вот так она рисуется, и как будто ей никакого дела нет, что там ее ученики вытворяют.
Но это не так. Порисуется она, порисуется, а потом как вскочит да заорет: «Эй, Гарбузенко! Ты зачем это Козявкиной песок на голову насыпал?.. Прическу делаешь?.. Стилист что ль?.. А ты, Тышкевич, ну чего ты портфелями обвязался?.. Тоже мне, крестоносец! Нет?.. Свеклоуборочный комбайн?.. Ну-ну… Завтра оба с родителями!», - и снова давай рисоваться.
Я уже давно заметил, что у учителей самая первая радость чьих-нибудь родителей вызвать. Это им, наверное, какое-то особенное наслаждение доставляет. Делаешь, бывало, на уроке что-нибудь, предположим в «морской бой» играешь, осторожно играешь, а они сидят и притворяются, что совершенно этого не видят.
Другой человек возьмет и взаправду им поверит. И увлечется. И только перестанет за ними следить – они тут как тут. Стоит над тобой, скрипит: «Я уже давно за вами наблюдаю, только виду не подавала – сижу, жду, - может, совесть, наконец, проснется? А видать не проснулась! Придется родителей позвать, чтоб ее разбудить помогли!».
Тут бы по-человечески сразу окрикнуть, как только клеточки размечать стали – спрятали и всего делов то! Но учителям этого их зловредный характер не позволяет. Им обязательно нужно дождаться, пока человек по уши влипнет, чтоб потом можно было и о родителях потолковать.
Это я давно постиг, а малышня она что – она глупая, ей и невдомек, что училка специально старается маленькое родительское собрание созвать, вот они и вляпываются.
Так вот, сижу я и поражаюсь их младенческой наивности, а тут как раз одна девка, Анжелка Огурцова из 3-А идет. Соседка моя. Мы с ней когда-то дружили, а когда в первом классе были, то даже в школу вместе ходили и из школы тоже. Но потом нас стали «женихом и невестой» дразнить, мы и поссорились, чтоб не дразнили. И больше не разговариваем почти, разве только при родителях иногда, да и то, пока они не отвернутся – тогда уж она сразу мне язык, а я ей кулак, друг другу показываем. Но, несмотря на это, нас все равно дразнят.
И вечно у нас с ней недоразумения. Как-то во дворе стала Анжелка в меня снежками кидать. Раза три попала. «Ну, погоди!» - думаю. Слепил снежок покрепче и как запущу! Прямо ей по затылку и шапку сбил. Больно. Она обиделась и давай хныкать.
- Ты, - говорю, - Анжелка, снежки лепить не умеешь. А девчонкам надо руки разрабатывать, пригодится. Знаешь стишок-загадку:
«Возьму его в руки,
Сожму его крепко,
Он станет упругим
И твердым как репка»?
- Не буду я твоих дурацких загадок отгадывать! – ответила Анжелка и убежала.
А дома возьми и загадай мою загадку матери. Та тоже отгадывать не стала, собралась и прямо к нам домой.
- Вот, - говорит моей матери, - чему ваш Сережка мою дочку обучает.
- А ну иди сюда! – зовет мать. – Это где ты таких паскудных загадок нахватался?
- Нигде, - отвечаю, - в журнале вычитал.
- Это какие же ты журналы читаешь? Небось, у отца спер?
- Нет,«Малятко».
- Ну, тогда б я этим детским писакам все их твердые и крепкие пообрывала! Какие-то педофилы в редакции обосновались!
- Да вот, - показываю журнал, - это загадка про снежок, там и картинка есть, как девочка снежки лепит.
- Эх! – махнула тут рукой Анжелкина мать. – Совсем мы с тобой, Маша, ополоумели! Забыли, видно, как сами в детстве в снежки играли…
Так вот, идет эта девка Анжелка Огурцова мимо и меня увидела. Встала и говорит:
- Я, - говорит, - домой иду. Отпустили. У меня знаешь какая температура? Тридцать семь и пять! Я и завтра в школу не пойду. А ты чего на заборе торчишь? Тебя выгнали, да? Выгнали?
Ну, выгнали, так что из этого? Буду я еще объяснять, будто у меня и другого дела нет, как только с девчонками разговаривать. Я и молчу, будто ее не заметил.
А она:
- Я знаю, - говорит, - выгнали тебя! Вот я твоим родителям скажу!
Я взял и брякнул:
- Ну и дура!
А она:
- Сережка балбес, на забор залез! С забора сорвался, нос оторвался!
- И не в склад, и не в лад!
А она как отбежит, да высунула язык, даже я удивился. Бывают же у людей такие длинные языки, как они ими только не давятся.
И тут уж я не стерпел, спрыгнул с забора да за ней. Ну, думаю, сейчас вздую, навек чтоб запомнила! Она наутек. Но она девчонка, я то лучше бегаю и уж совсем было ее догнал, чуть-чуть только оставалось, как вдруг откуда ни возьмись появляется этот дядька. И хвать меня за плечи!
- Ты куды цэ нэсэшся? – спрашивает.
Вижу, все пропало! Анжелка показала мне язык еще раз и убежала, и не догнать ее уже.
- Ты за циею дивчинкою биг? – спрашивает дядька.
- А чего она!
- Посварылысь мабуть?
- Еще как! – говорю. – Я эту девку убью когда-нибудь! Такая вредина!
- Бач воно як, - говорит дядька. – Ты цэ марно. Ты сам, мабуть, щось ий накоив. Заспокойся. Бажаеш я тоби цукэрку дам? Такои ты щэ не бачив.
- Не нужна мне ваша конфета! – говорю.
А сам смотрю на него внимательно. Наверное, какой-то бесхозный учитель по украинскому языку. И ко мне его наша училка специально подослала, воспитывать. Или кто его знает, вдруг и вправду сейчас конфеты начнет совать.
Конфета его мне не особенно и нужна, но вдруг попадется фантик какой -нибудь редкий (мы с пацанами тогда как раз игрой в фанты увлекались). Вдруг мексиканский? За него можно пять, а то и десять новых «Гулливеров» взять. Конечно, может быть это будет какая-нибудь паршивая карамелька, фантики от которых некоторые даже выкидывают – все равно от них толку мало – за одного «Гулливера» нужно их штук двадцать насобирать. Конечно, их тоже можно на игру ставить, но это уж на самый пропащий случай, когда ничего другого нет. И если все время мелочиться да только их совать, ребята тебя запрезирают.
Если бы мне было три года, а рядом стояла бабушка Клава, она обязательно показала бы на этого дядьку и сказала, что он никогда не ел манной каши. Такой он нескладный, измятый какой-то, отовсюду выпирают суставы, а в руках никаких свертков и карманы не отдуваются. Видать, соврал про конфету. У взрослых это бывает. Я раньше думал, что они совсем не врут, а потом пригляделся и выходит, что это совсем не так – нет-нет, да и соврут иной раз, когда надо. Даже мои родители.
Так вот, чуть я было не решил, что дядька этот тоже наврал, а он вдруг возьми, и достает из кармана конфету. И фантик на ней такой, какого я в жизни не видел. Чуть он было ее мне в руки не сунул, но потом отчего-то засомневался. Посмотрел на нее, повертел в руках и говорит:
- Розумиеш, -говорит, - цэ особлыва цукэрка. В мэнэ инша була, алэ я ии, мабуть, загубыв. А цю я тоби даваты нэ хочу. Самому трэба.
И засунул обратно.
Уф-ф! Я украинский неважно знаю. Понимать почти все понимаю, а уж писать – увольте! А этот дядька вдобавок еще такие словечки вворачивал, так даже наша училка не умеет. «Наверное с Западенщины был,- говорит мать, - они там все так разговаривают». Поэтому дальше я его речь уж как- нибудь по-нашему перетолкую.
Так вот, засунул дядька конфету обратно, а потом спрашивает:
- Тебя как звать?
- Ну, Сережа.
- А девочку?
- Анжелка Огурцова.
- И родители вас так называют?
- А как еще?
- Так это ж москальские имена! «Саша, Маша, Наташа»…- тьфу! Украинские лопухи…(нет, ошибся, какие-то «дитлахи») должны другие имена носить. Девочки: Леся, Оксанка, Марийка, а хлопчики: Сергийко, Петрик, Михайлик. А с такими вашими именами, - возмущается дядька, - вам с родителями только и остается - пакуйте свои вазелины (или какие-то «вализы» - тут я, кажется, опять напутал), на поезд и до Московщины!
Но потом успокоился и спрашивает:
- Тебя что, из класса выгнали?
- Ну, выгнали, - говорю, - захотел и выгнали. Больно мне нужно в вашем классе сидеть.
- Ты, наверное, нашалил?
- Да нет, - говорю, - просто сегодня диктант по «украше». А мне больше двойки не светит. Вот я взял и выгнался.
- Как это – выгнался?
- Ну не сам, конечно. Училка выгнала. Но и сам тоже. Она у нас любит опоздавших выгонять. Вот ребята и пользуются. Все- таки лучше, чем двойка.
-Так ты опоздал?
- Ну да, - говорю, - опоздал. А она спрашивает: «Ты откуда?» - «Со двора, - говорю, - заигрались». – «Ну и иди откуда пришел!» А мне только этого и надо.
- Это плохо! – говорит дядька. – Это просто никуда не годится, что ты мову не учишь. Тополину и соловьину. Мову Шевченко и Иисуса Христа…
- Мне мова без надобности, - говорю, - я Шевченком становиться не собираюсь.
- А кем ты стать собираешься?
- Летчиком.
- Вот видишь, хочешь летчиком стать, а мовы не знаешь, грамотно писать не умеешь, Где ты видел, чтоб летчики писали с ошибками?
Ну, положим, я вообще не видел, чтоб они писали, хоть на мове, хоть как. Почем знать, может и с ошибками пишут. Да и не в том дело. Это я выдумал, что собираюсь стать летчиком, взрослые любят, когда говоришь что-то такое. Ну, я и выдумал..
На самом-то деле я хочу чабаном стать. Только попробуй это скажи кому. Я бабушке Клаве сказал, так она чуть в обморок не упала.
Я сначала как Гарри Потер хотел стать или охотником за змеями, но потом меня Витька, мой друг убедил, и мы с ним решили стать чабанами. Они диктантов не пишут. А жизнь у них, закачаешься какая интересная жизнь! Они как ковбои. У них у каждого по ружью и два пистолета – от волков отбиваться. У них собаки, лошади и вертолеты, у них горы и пропасти. Захотел – сел на вертолет и летай над отарой, смотри, чтоб она в пропасть не свалилась или стая волков не напала. А надоело – пересел на лошадь и скачи сколько влезет. Там и скачки устраивают и козлорвание, а то можно завсегда в цирк джигитом устроиться или в кино каскадером, в общем куда хочешь. Джигитов я в цирке видел – они все из чабанов и чабанок. Стройные, ловкие и костюмы на них – хоть падай, до того красивые костюмы – чабанские костюмы. А чабанки в цирке так вообще как принцессы на горошине ходят.
И получают чабаны кучу денег, раза в три больше чем мои родители вместе. Они не то, что овцу, собаку купить не могут, сколько не просил. И из-за этого вечно приходится у них на чипсы клянчить. И дома все время слышишь: «деньги, деньги». А был бы я чабаном, так я бы сразу им машину купил, а то одни только разговоры.
Мы с Витькой еще тем летом хотели в Киргизию удрать и поступить в чабаны – я в кино по телику видел, там не только взрослые, а и совсем мелюзга в чабанах ходит. То-то, думаем, наши родители порадуются, когда узнают, что мы чабанами стали. Но сорвалось все – отправили нас с Витькой по лагерям, и все наши приготовления пропали даром.
А теперь я вернусь к моему дядьке.
Так вот, стал он про эту украинскую мову расписывать. И про древних украинцев, которые были почти как боги, построили все государства и просветили все народы. Но потом эту мову куда-то растеряли. А только стали восстанавливать, тут как тут поляки с москалями и давай мешать. Они и сейчас всякие козни строят против свидомых украинцев.
- Вот видишь, - говорит, - а ты мову не любишь.
- А я ее не люблю, - говорю.
Он от такого моего ответа чуть не взорвался. Очень уж расстроился. Раскраснелся весь, запыхтел – ну, думаю, вот-вот бабахнет!
А он ничего, отошел.
- Вот оно, человечество земли украинской! – говорит, а у самого глаза грустные-грустные, нижняя челюсть отвисла и, видать, ему так все человечество жалко, что дальше некуда. А тут еще я, козявка, стою и ляпаю:
- Да мы Донбасс, Земля Войска Донского, нам та Украина…- так мои родители отвечают, когда разговор про мову заходит.
- А вы, донбасюры, еще горше москалей! – отрезал дядька. – Бандюки и янучары!
- Слушай сюда! – продолжает дядька. – Ты знаешь, что в каждом скрытый гений сидит? Только никто его из себя вынуть не хочет. Не желают! Ты то тоже, небось, дураком надеешься вырасти?
- Нет, не надеюсь, - говорю. – А вдруг и стану, может и так получиться. Чего в жизни не бывает. Вот я мальчишку знал – был-был, а потом в речку нырнул, и нет его.
- Ах ты маленький фаталист!
И давай меня ругать.
И зачем я с ним только связался! Точно учитель по украинской мове. А я со своим языком туда же! А почем мне было знать, что это учитель? Знал бы, не рассказывал, чего-нибудь да придумал.
Поругал меня дядька, а потом говорит:
- Вот что, - говорит, - кем ты там станешь – это неизвестно. Но дураком несвидомым только попробуй стать! Не допущу! Понял?
И снова достает свою конфету.
- Смотри сюда, - говорит. – Башкой не крути, слушай внимательно! Вот конфета. Она пробуждает национальную свидомость и прочее. В ней такой компонент, что только в Карпатских горах имеется, поэтому все галичане такие свидомые. Я их знаешь сколько на Майдане пораздавал? Два кило. Сама баба Параска пробовала. Знаешь бабу Параску?
- Это та, что с президентом на Майдане была?
- Она самая. Три штуки хапнула, селючка жлобская! Зато сразу стала героиней Майдана.
Точно. У нас в старших классах и сочинения пишут: «Баба Параска – народный символ Майдана» или «Почему я хочу быть похожей на бабу Параску».
- Но эта конфета уже поновей будет. Она не только поднимает свидомость, но и помогает мозгу нормально функционировать. Сейчас у всех людей мозги ненормально работают. То есть для них они может и нормально работают, только не так как надо. КПД низкий. Очень мало клеток загружено и все больше чепухой. А надо, чтобы все клетки работали. Понял?
- Нет.
- Хм.., ну ладно… Это не для твоего ума. Ты лучше скажи – хочешь по мове двоек не получать?
- Кто не захочет…
- Так вот, я тебе даю конфету. Ты ее съешь и будешь по мове первым отличником.
- Понарошку?
- Гарантировано! Будешь знать ее как свою маму! Новые клетки заработают, увеличится восприятие, проснется свидомость и любовь к мове появится, может, даже филологом станешь. В общем, будешь знать украинскую мову.
- Все-все?
- По мере обучения.
- И тогда на уроки можно не ходить?
- Ишь ты!.. На уроки надо ходить. Если бы приняли мою систему, тогда конечно… А так, надо! Зато уроки для тебя станут праздником. Будет очень легко учиться. Ты со временем и своих учителей переплюнешь, куда им с их примитивным складом ума! И не только по мове, другие предметы тоже уговаривать не придется, и память улучшится.
- А вы не врете?
- Ну, мальчик!.. Да я, если хочешь знать, все сам на себе испробовал. И я уже гений! Самый настоящий. Меня, правда, еще никто не признает и все делают на меня гонения, но это из-за зависти. А тебе разве не хочется стать гением?
Я подумал и говорю:
- Хочется.
Я и вправду гением еще никогда не был. Отчего бы не попробовать.
- Ну, так все в твоих, то есть моих руках, - говорит дядька. – А ну, давай, говори какие-нибудь правила!
- Зачем это?
- Надо так! – отрезал дядька.
Ну и стал я правила вспоминать. Думал, думал, только что-то ничего путного не вспоминается.

- Думаешь? – спрашивает дядька.
- Думаю.
И снова вспоминаю.
- Что за бестолковый мальчик, ни одного правила вспомнить не можешь! – кипятится дядька.
- Все, вспомнил! Вот про «йо» и «ьо» подойдет?
- Подойдет.
- Я и другие правила знаю. Про «і» и «ї». Это я только сначала раскачивался, а теперь вспомнил. Можно другие?
- Можно, все можно. Главное, чтоб речевой отдел мозга работал.
Ну, стал я ему правила барабанить. А он все слушает, головой покачивает и вижу – что-то ему не нравится.
- Нет, - говорит, - так ничего не получится. Это у тебя память работает, а нужно, чтобы творческое мышление было.
Поднял он с земли кусок кирпича и нацарапал на асфальте: «Его-го-го! – реве кобила. Це іі краіна мила».
- Исправляй, - говорит, - где неправильно.
Стал я исправлять, а дядька вытянулся торжественно, как на подъеме флага, подает мне конфету и говорит:
- Вот, - говорит, - как кончишь – скушаешь. Только ты, слышь, всю не ешь, половину откуси и достаточно! Хватит с тебя, мал еще.
И ждет, когда я исправлять закончу.
- Что-то ты долго возишься! – нервничает.
И я уже почти совсем закончил, только три буквы исправить оставалось, как вдруг смотрю – прямо к нам белая машина подъезжает, а из нее вылазят двое в голубых комбинезонах и шапочках и тоже прямо к нам.
Гляжу, засуетился мой дядька.
- Ладно, мальчик, бросай, не надо больше ничего делать! Видишь. За мной из Академии наук приехали. Недруги, завистники! Москали подослали! Но я им все равно не продамся! Давай конфету сюда! Где она у тебя?
Ну уж, фигушки1 Если он не наврал, то стану я после всего такую конфету отдавать! Почти уже в гения превратился, даже помечтал, как нашу училку переплевывать буду, а теперь, оказывается не я ее, а она меня переплюнет. Нетушки! Стал я по карманам рыться, вроде потерял, а сам думаю, как бы момент поудобней выбрать да улизнуть.
Дядька торопит:
- Быстрей, мальчик! – а сам приплясывает и все на тех в комбинезонах оглядывается.
И только он еще раз оглянулся – я руки в ноги и ходы!
Но только из этого ничего не получилось. Дядька – вот здоровый черт! – не успел я и десяти шагов пробежать, как он меня догнал, да как рявкнет на меня и давай сам по моим карманам шарить.
Ну, тут уж он ничего не успел. Подбежали академики в голубых комбинезонах, оторвали его от меня, схватили, скрутили и повели к машине. Он было несколько раз ко мне дернулся, но они его крепко держали, он и успокоился.
Идет только и их на чем свет поносит. А когда его к машине подвели, как закричит:
- Бичуйте меня, линчуйте меня, терзайте! Москальские запроданцы, недоумки! Сами же виноватые, что недоумки!
А те даже и не улыбнулись. Втолкнули его в машину, дверь прихлопнули и все.
Потом ко мне подходят:
- Мальчик, он с тобой ничего не сделал? Он вообще-то не буйный, обычный «майданутый», но мало ли что…
- Мы буйных не держим, - добавил один из них. – Это не Верховная Рада, там побойчее будут.
- Только нас туда не пускают, - говорит второй.
Ощупали меня со всех сторон, повертели. А потом говорят:
- Ну, слава Богу! Цел.
Сели в машину, помахали мне рукой и уехали.
Оказывается, этот дядька псих ненормальный оказался. А я-то думаю, что это он несет – про мозг все да про клетки. И конфету свою ненормальную мне сунул.
Достал я ее, повертел, повертел, а потом как-то само собой вышло – взял и откусил кусочек. Так себе конфета. Если взять «Белочку», смешать с «Барбарисом» и добавить туда немного известки – вот, примерно, такой вкус получится.
А вдруг она и вправду такая, как тот псих говорил?
А вдруг она о-т-р-а-в-л-е-н-н-а-я?
Подумал я так, посомневался, все-таки боязно психованную конфету есть, а потом решил: ладно, была-не-была – раз уж от кусочка не помер, то и от всей, наверное, не помру.
И стал делать так, как тот сумасшедший меня учил. Только на кой они мне мова да свидомость! Вот следующая математика будет и мне, наверное, опять двойку получать.
Начал я повторять про себя таблицу умножения. Повторяю, а сам потихоньку откусываю и жую, и когда дошел до шестью семь – сорок семь, глядь, а конфета уже и кончилась.
Сел и жду, что теперь со мной будет. Когда на меня гениальность найдет или вдруг расстройство какое-нибудь. Или свидомость. И представил себе, что вот хожу я свидомый-свидомый, как те на Майдане. На мне вышиванка, на груди большой портрет Тараса Шевченко или Бандеры, а в руке сине-желтый флажок. И балакаю я выключно на мове. А все в школе на меня таращатся, тычут пальцами и хихикают. И так жалко себя стало. Но посидел я так минут пять – ничего со мной не случилось, я встал и пошел в школу.
А фантик, я думал это действительно фантик, а оказалась простая обертка от мыла. Ну, я ее и выкинул.
Сейчас я уже в университете учусь. Я сначала не хотел, но заставили. И родители и разные там академики с министрами. Все время долбят: «Гениальный ребенок, ему учиться надо!» Куда ж против такой силищи попрешь? А один профессор, так тот все время повторяет: «Нет, это не гений. Это просто, - говорит, - мальчик не сегодняшнего дня – это человек будущего! Сейчас он кажется гением, а лет через сто-двести будет нормой. Тогда все будут такие».
Только не завидую я тем ребятам, которые будут через двести лет.
Вот, скажем, недавно я теорему Ферма доказал. Как-то само собой вышло, я даже не ожидал, что так получится. Наш профессор возле доски объяснял какая она трудная да недоказуемая и как он сам пытался над ней работать, только ничего не вышло.
Ну, я встал и написал.
Тут все заахали, даже ректор прибежал смотреть. Народу у доски собралось – куча! И все веселятся, себе в тетрадки переписывают.
Потом меня профессор в кафе-мороженое водил. Мы с ним ели мороженое и пили ананасовый сок. И он говорит, что хотя я его лекцию сорвал, но он на меня не в обиде и вообще я его лучший ученик. Он меня учил, подготавливал, вводил в курс дела – и вот я взял и доказал.
Но только и ему немножко обидно. Он несколько лет над этой проблемой бился, только чуть-чуть не хватило, а теперь все труды насмарку. Конечно я гений, он меня поздравляет, но оглядывается назад и жалко становится – столько времени потратил впустую, - вот она какая жестокая вещь, наука.
Тут и мне его жалко стало, что вот он столько трудился, а я пришел и одним махом все его труды зачеркнул. Взял я и предложил ему, чтоб он себе это доказательство забрал; мне что – я, если нужно, еще чего-нибудь надоказываю, мне это раз моргнуть, а он столько трудов угробил. И по справедливости доказательство должно не мне, а ему принадлежать.
Он сначала обрадовался, но потом подумал и говорит: нет, - говорит, - так, наверное, нехорошо будет, потому что здесь и моя доля имеется. Пусть под доказательством обе наши фамилии стоят. Ну, может еще два-три нужных человечка вписать придется, без этого никак нельзя. Так и на вид основательнее будет – коллективный труд.
Ну, я и согласился.
А он потом как заявит, что мы теперь, наверное, в Париж на симпозиум поедем. И там еще нам премия какая-то причитается. И как пошел про этот Париж расписывать – и какие там улицы, и кафе, и женщины, и Лувр – ну, думаю, счастье привалило, набегаюсь, посмотрю где д’Артаньян был и Железная Маска, на Эйфелеву башню залезу – красота!
Но потом оказалось, что меня только с родителями отпустят и там от них ни на шаг нельзя отойти. Так и будут везде за собой за ручку таскать. А какая в этом радость? Если мать поедет, то начнем по магазинам и распродажам носиться как чокнутые да примеривать и смотреть что почем., а отец – тот обязательно найдет там себе каких-нибудь французов и давай с ними целый день «козла» забивать. А я при нем торчи и любуйся. Не нужно мне в таком случае никакого Парижа!
Да что Париж, дома за ручку не таскают, а разве лучше? Хочется иногда мяч погонять, в войну или пиратов, а мне одно: «Занимайся, занимайся!» И всегда вокруг тебя одни взрослые. В школе еще учился – так-сяк, но я ее быстро закончил – за два года, а в университете – тоска! Все сидят, пишут, серьезные все – ни из трубочки пульнуть, ни за косу кого дернуть, да тут и кос никто не носит. А на переменках тоже – только курят да анекдоты рассказывают или про телок из Интернета, да еще где бы двадцатку стрельнуть. А я стою между ними дурак дураком.
Как-то мышь принес да одному нашему доценту в портфель сунул. Он его как раскроет – вот была потеха! То-то, думаю, народ повеселится!
Но только я один и смеялся от души, все остальные сидели серьезные, как фотографии три на четыре. Ну, некоторые тоже смеялись, но не так как я – скучно смеялись – глотали в себя смех и все. А я то думал – веселье будет.
И меня даже не отругали как следует. Поморгал доцент глазами от неожиданности, а потом улыбнулся, да так, как будто я ему не мышь, а месячный оклад в портфель положил, поднял палец и говорит: «Шутки гения! Когда-нибудь это войдет в историю!»
И как я не пытался выйти из гениев – ничего не получается. Попробовал на экзамене «неуд» получить и стал все неправильно решать. А что из этого вышло?
Подаю листок преподавателю. Он читал-читал и все никак разобрать не может, что я там нарешал, морщится. И я уже внутренне ликую. Пою про себя: «Это мы не проходили, это нам не задавали…», и мне аплодирует дождь за окном.
Но вдруг этот преподаватель как затрясется, как завертит зрачками, как вскочит и говорит:
- Это неправильно! То есть решение неправильное. Заблуждение это. Но это гениальное заблуждение!
Оказалось, я попутно какой-то новый закон вывел.
И теперь на экзаменах меня даже не спрашивают, разве только по философии, остальные сразу ставят в зачетку «отлично» и с рук долой. Потому что я такой гениальный. Потому что я такой вундеркинд. Я даже похлеще буду чем Галуа – так говорят.
А какая мне от этого радость? Этот Эварист Галуа был французский математик, тоже гений и вундеркинд. Он занимался, занимался, да и помер в двадцать два года. Сколько же у меня тогда в запасе?
А все из-за того психа ненормального! Век бы ему мне на глаза не попадаться!
Но ничего. Уже немного осталось. Пройдет еще четыре года, а там, глядишь, получу паспорт – и вольная птица!
И тогда мы с Витькой сбежим в Киргизию и станем чабанами.

Александр Акентьев