Татьяна Янковская

Из книги «Уроки эмиграции» (глава «Мои любимцы»)

«Подумать только, через шестьдесят лет я встретил даму из Петербурга!» – воскликнул Михаил Петрович, целуя мне руку. Мы сидим в польском ресторане «Ханка» в Скенектэди, куда нас пригласили его владельцы – полька Ванда и её муж-американец Тони, лет на десять моложе её. Ванда устроила эту встречу по просьбе М.П. Бутурлинского, который хотел пообщаться с бывшими соотечественниками. Михаил Петрович – ровесник века, когда нас познакомили, ему было восемьдесят четыре года. Родом он из Саратова, учился в кадетском корпусе в Петербурге-Петрограде, и с удовольствием вспоминает в разговоре названия улиц, вокзалы, соборы, дворцы. Величает он меня исключительно Татьяной Владимировной, упорно и демонстративно не желая терять отчество вместе с отечеством, в отличие от большинства эмигрантов третьей волны. Да и Отечества он не теряет, всё своё носит с собой. «Приходите ко мне, посидим в саду, в огороде», – приглашает он нас с Борей.

И мы приходим и сидим – во саду ли, в огороде, то ли в Саратове, то ли в Скенектэди, то ли под Ленинградом. У Михаила Петровича растёт райская яблоня и вишня (не черешня, которую в Америке называют вишней, а настоящая русская вишня, которую здесь называют кислой вишней и в сыром виде не едят), посажены кусты красной и чёрной смородины, малина, крыжовник – всё, как на русской даче. Он выращивает не только помидоры, огурцы, зелень и т.п., как многие домовладельцы в Америке, но и картошку. Рассказывает, как тщательно готовил грядку для пионов, которые необычайно хорошо принялись.

Михаил Петрович был офицером, воевал, вместе с белыми покинул Россию и оказался в Турции. Там он окончил американский колледж, получил диплом инженера и так попал в Америку. Работал всю жизнь на Дженерал Электрик. Такое было в то время возможно – проработать где-то всю жизнь. В Михаиле Петровиче живёт влюблённость в русскую культуру, с характерным для неё чтением наизусть друг другу стихов, совместным любительским музицированием, подробным обсуждением спектаклей, фильмов и книг, так что они потом долго не забываются. Мы приглашаем его в гости и в назначенный час привозим к себе. Машину он уже не водит, отдал её дочери. Почему – бог весть. Без машины в наших краях человек беспомощен, а он вполне ещё бодр, но дочь против того, чтобы отец в его возрасте водил машину. Михаил Петрович вдов, жена умерла 15 лет назад. Дочь Нина живёт отдельно, разведена, детей нет. Работает она в обществе по борьбе с алкоголизмом.

Перед домом у нас растут несколько берёз, а за домом патио с ажурной садовой мебелью и большой бочкой с цветами. Вокруг патио полумесяцем лужайка, за ней поднимается холм, подножие которого укреплено вертикальной каменной кладкой меньше метра высотой, над ней длинный узкий участок земли, на котором я каждый год сажаю много цветов и немного помидор. Справа и слева грядку замыкают кусты азалий – слева красная, а та, что справа, усыпана красными и белыми цветами вперемешку: посаженные когда-то рядом два разных куста переплелись в одно целое. Дальше по склону высоченные сосны и клёны, скрывающие соседний участок. С наступлением темноты деревья за домом, освещённые светом из окон, выглядят таинственно, как в сказке. Михаил Петрович восклицает (он часто не говорит, а именно восклицает): «Татьяна Владимировна, это же дремучий лес!» И несколько раз за вечер, бросая взгляд через раздвижную стеклянную дверь, ведущую на патио, повторяет заворожённо: «Дремучий лес!» Там, где живёт Михаил Петрович, местность плоская, приусадебные участки культивированные, а у нас сохранился кусок дикой природы.

- Татьяна Владимировна, а помните у Некрасова: «И кто-то камень положил в его протянутую руку»?

- Это Лермонтов, Михаил Петрович.

- Не может быть!

Иду и приношу ему томик Лермонтова со стихотворением «Нищий», и он радуется, по-моему, больше, чем если бы прав оказался он. Он постоянно цитирует русских поэтов, выискивая не самые известные имена, как бы экзаменуя меня:

- А это кто написал?

- Апухтин.

И опять он доволен, что я не ошиблась, что мы объединены общим знанием.

Его отношение ко мне сродни лёгкой влюблённости, по-рыцарски, по-русски бескорыстной. Он старается меня порадовать. Вот он звонит мне: «А мы с Борисом решили приготовить вам сюрприз». (Борю он по отчеству не называет.) Я, конечно, понимаю, что Боря не соавтор замысла, а всего лишь курьер у безлошадного Михаила Петровича, и, заехав к нему после работы, привозит мне то цветы из его сада, то картошку с огорода. Когда я звоню поблагодарить, Михаил Петрович говорит: «Если бы у меня была машина, я бы мог вам сам всё привозить». Однажды сюрпризом стали несколько килограммов райских яблок. «Татьяна Владимировна, сварите варенье – это так вкусно!» Не могу сказать, что перспектива меня обрадовала. Из чего только я не варила варенье, от брусники с грецкими орехами до ревеня, а вот из райских яблок не приходилось. Тогда ещё не было интернета, где можно найти любой рецепт, и я стала варить «на глазок». Но вмешались какие-то злые силы, и варенье у меня подгорело, впервые в жизни. Есть его было невозможно. Мой благодетель был разочарован.

Зимой в Скенектэди приехал с концертом Ростропович. Мы с Михаилом Петровичем оба только что с интересом прочли книгу Вишневской «Галина», и, разумеется, вместе идём на концерт. Он написал письмо, которое показал мне, уважительное и восторженное («Достопочтенная Галина Павловна!..»), и хочет передать его ей лично в руки. Едва дождавшись конца, он бросается за кулисы, я не поспеваю за ним и становлюсь в очередь к Славе, как все называют Ростроповича. А Михаил Петрович первым прорвался к Вишневской, вместе со старшей дочерью сопровождавшей Мстислава Всеволодовича на гастролях. «Галина Павловна, я как будто только из Жуковки!» – восклицает он с жаром. Не слышу, о чём они беседуют, но Михаил Петрович счастлив. «Бой-баба», – хитро подмигивая, говорит он о Вишневской, когда мы едем домой.

Михаил Петрович живёт по-русски, ни в чём себе не изменяя, оставаясь собой. Напротив, он других привлекает к своей культуре, языку, образу жизни. У него хороший баритон, и когда он был помоложе, выступал с концертами в программах местной библиотеки, пел песни Шуберта (по-немецки) и романсы русских композиторов. Много лет он преподавал русский язык в системе Continuing Education, предлагающей разного рода платные курсы для всех желающих. В Скенектэди эти занятия проходили по вечерам в помещении средней школы. После полёта Гагарина был гигантский всплеск интереса к русскому языку, рассказывает Михаил Петрович, и вместо небольшой группы ему пришлось вести два класса, человек по 30 в каждом. В 1980-е годы у него оставалось несколько частных учеников, которые приходили к нему домой. Он ревностно относится к чистоте языка. «Я фиксую пайпы», – со смехом цитирует он знакомого русского эмигранта, считающего себя двуязычным. После Второй мировой войны в США приехал брат Михаила Петровича, но отношения не сложились. Вообще, как я поняла, с т.н. второй эмиграцией он не был близок.

Зная о его тяге ко всему русскому, я решила познакомить Михаила Петровича с Мариной и Мишей Рудко, которые работали в Юнион-колледже, старейшем после Гарварда высшем учебном заведении Америки. Миша –профессор, по специальности инженер-электрик, Марина преподаёт русский язык на полставки. Они потомки первой эмиграции, родились в Марокко, где собралась после Гражданской войны большая русская община, и уже взрослыми уехали сначала во французскую Канаду, а оттуда в США. Марина активна в местной русской православной общине. Церкви своей у них здесь нет, они снимают помещение по праздникам , но отмечают своё присутствие в столичном районе штата Нью-Йорк другими способами. Например, участвуют в Фестивале наций, который ежегодно проводится в Олбани в октябре. В цокольном этаже комплекса правительственных зданий на центральной площади разные этнические группы района представляют свою национальную еду, костюмы, поделки, песни, пляски и т.п. Вскоре после нашего с ней знакомства Марина позвонила мне перед очередным праздником и попросила научить её русскому танцу. Я сказала, что могу показать ей отдельные плясовые движения, но постановочного русского танца с полноценной хореографией мне танцевать не приходилось. Зато я могу показать ей великолепный украинский гопак, который мы с подругой когда-то успешно исполняли на конкурсах художественной самодеятельности. «Нет, нельзя, украинцы будут недовольны». От не менее великолепного молдавского танца, с которым я выступала на сцене в школьные годы, она тоже отказалась. Я была удивлена. Это же Фестиваль наций!

Как-то я спросила Михаила Петровича, почему говорят, что в районе Олбани нет православной церкви. Ведь есть же армянская и украинская церковь, а они все православные. Недавно я проезжала мимо церкви с куполами-луковками – явно русская! «Это галичане», – говорит Михаил Петрович загадочно. Из его скупых объяснений мне неясно, почему русские не могут туда ходить, но понимаю, что причина есть, и серьёзная. Здесь эти общины уже тогда были разделены. А в начале 90-х раскол начался и там, где до моего отъезда из Союза все были едины. Мне стало понятно, почему Марина Рудко не могла танцевать гопак на Фестивале наций, но лишь много позже я осознала всю глубину размежевания. Теперь оно ярко проявляется и на территории бывшего СССР.

И вот у нас за столом встретились два тёзки, Бутурлинский и Рудко, но выяснилось, что именины у них в разное время года, потому что наречены они в честь разных святых. Миша сказал, что его святой совсем малоизвестный, Бутурлинский о нём даже не слыхал. Наши гости ведут разговор о своих эмигрантских судьбах, о России, об Америке, о проблемах, которые есть в обеих странах. Миша говорит: «Я думаю, Америка платит за грехи рабства, так же как Россия платит за грехи крепостного права». Я заметила, что Михаил Петрович говорит на современном русском языке, как мы с Борей, а язык четы Рудко отстаёт от жизни. Так, Марина говорит «править автомобилем» вместо «водить машину», «телевизия» вместо «телевизор» и т.п. Но в тот вечер Михаил Петрович, которого я надеялась порадовать русским общением, всё время переходил на английский, особенно под конец, когда он, видимо, устал. По-английски Михаил Петрович говорил с сильным акцентом и знал его не на том уровне, как свой родной язык. Рудко были несколько разочарованы, особенно Марина, которой было интересно поговорить с опытным преподавателем русского языка. Мне и самой это показалось странным. Я подумала, что, возможно, это признак подступающей старости, а может, и серьёзной болезни, и потому он сбивается на более привычный для него в обиходе английский.

Вскоре мы узнали, что у Михаила Петровича рак. Операцию делать бесполезно. Я навещала его время от времени и видела, как он угасал. Не помню, чтобы его как-то всерьёз лечили. Он почти ничего не ел, только жидкие питательные смеси и домашний йогурт, который он сам делал из молока с помощью купленного Ниной аппарата. С каким-то детским удивлением и характерной для него усмешкой говорил, что даже когда он ничего не ест, организм продолжает вырабатывать отходы. До самых последних месяцев, когда жестокий рак совсем ослабил его, он продолжал давать частные уроки русского.

В один из моих визитов, узнав, что моя девичья фамилия Янковская, он произнёс с пафосом:

- Владимир Янковский! Русский дворянин, наверно, офицер!

- Нет, Михаил Петрович, мой папа еврей. Но он был офицером, прошёл всю войну. А мама у меня русская, её фамилия Попова. Дед мой, Василий Васильевич Попов, тоже отвоевал всю войну, рядовым.

Вскоре Михаила Петровича положили в больницу Ellis Hospital. Узнав об этом, еду к нему. Он лежал в одиночестве, никого из близких рядом – Нина ведь работает, а больше никого нет. Зашоренная молодостью, я подумала, что ему, наверно, скучно, и решила в следующий раз принести какие-нибудь книги и Библию – он ведь православный – чтобы почитать ему вслух. Но в следующий раз Михаил Петрович был ещё слабее. Его мучили боли, он лежал раскрытый и часто дышал. Ему было жарко и уже всё равно, что его мужское хозяйство светится из-под больничной распашонки. Предлагать почитать Библию в таких обстоятельствах казалось неуместным. Да и не знала я на самом деле, насколько он был верующим, вопросы веры мы с ним не обсуждали. В нём чувствовался особый русский дух, смесь христианства с язычеством. «Чего бы вы хотели, Михаил Петрович?» Он просит принести ему красного вина, почему-то полбутылки. Спрашиваю у медсестры, можно ли ему вино. «Всё, что Миша хочет». Персонал больницы любовно называет его Мишей – это был пик популярности Барышникова в Америке. Но принести вино без ведома Нины я не решилась, позвонила ей. Она ожидаемо сказала «нет», думаю, не столько в интересах здоровья отца, сколько потому, что по роду своей работы отрицательно относилась к алкоголю.

Когда я в очередной раз приехала в больницу, Михаила Петровича там не оказалось. Мне объяснили, что он в Доме престарелых и дали адрес. Это был совсем другой Михаил Петрович, накачанный лекарствами почти до бесчувствия. Потрясённая, я узнаю, что Нина уехала в отпуск, а отца на это время перевела сюда. Я посидела с ним немного. А в следующий свой приезд узнала, что Михаила Петровича не стало. На днях вернулась из отпуска дочь, и это как будто стало сигналом – всё, теперь можно. Медсестра рассказывает мне, что была в палате с Михаилом Петровичем в его последний час. Это было на рассвете. Она включила радиостанцию, где круглые сутки играли классику. «И так, под музыку, он ушёл». Удивительно, что даже в этом последнем пристанище, куда его отправили умирать и поддерживали в полубессознательном состоянии, все знали о его любви к классической музыке.

Нина ничего не сказала нам ни о смерти отца, ни о похоронах. А вскоре я получила от неё официальное письмо, предлагающее всем, кто хочет почтить его память, послать благотворительные пожертвования обществу по борьбе с алкоголизмом. Мемориальные дарения очень приняты в Америке, но я столкнулась с этим тогда лишь во второй раз. Первый раз это было, когда покончил с собой один из моих клиентов, заведующий лаборатории в научно-исследовательском центре корпорации Дженерал Электрик, и в некрологе, опубликованном в местной газете, его родные просили всех желающих посылать пожертвования в его честь в Amnesty International и American Civil Libertiy Union. Мне показалось, что при выборе объекта благотворительности Нина больше думала о пользе для своей работы, чем о том, что было бы приятно её отцу. Я вспомнила о его желании выпить вина в больнице и что она ему в этом отказала. Поскольку я с большим уважением относилась к своему клиенту, учёному-химику, который, как и Бутурлинский, до войны приехал в США из Европы и тоже работал в GE, я решила послать пожертвования в память о Михаиле Петровиче в Amnesty и ACLU. Тогда я мало что знала о работе подобных организаций. Сейчас я бы ничего не стала им жертвовать. Как это часто бывает, за красивыми вывесками скрываются не всегда красивые деяния, и ещё большой вопрос, в чьих интересах они зачастую действуют. Понимаю я теперь и то, что в выборе бенефициара мемориальных даров нужно следовать воле родных, а не заниматься отсебятиной.

Так завершилось наше знакомство, продолжавшееся несколько лет. Простите меня, Михаил Петрович! За то, что не сварила вам варенья из райских яблок, что всего раз или два играла для вас романсы, что не принесла вам в больницу вина на посошок. И спасибо за то, что вы подарили мне радость традиционного, немного старомодного русского общения, с его любовью к поэзии и музыке, с долгими домашними застольями под разговоры обо всём на свете, с особой атмосферой поклонения женщине… В моей памяти вы живы всегда.

Нью-Йорк

2017 г.