Яков Рабинер   

 документальная повесть   Посвящается моим родным:
бабушке – Марии Соломоновне Шкляр,
 родителям – Сарре и Володе Рабинер

Жизнь прожить - не поле перейти. 1 ч

 Незадолго до восхода солнца, 22 июня 1941 года, бомбардировщики гитлеровского «Люфтваффе» взяли курс на объект №12», как зашифровали нацисты Киев, и  обрушили фугасы на окраины Киева, где дислоцировались военные объекты. 
               
                Из военной хроники:

                22 июня, ровно в четыре часа,
                Киев бомбили, нам объявили,
                 что началась война...

                 Из песни военного времени 

Было 4 ч. ночи.  Мария Соломоновна проснулась и уже не могла заснуть. Как она говорила в таких случаях, «разные думки лезут в голову». Справиться с их назойливостью в ту ночь оказалось ей явно не под силу. Зато спали, слава Богу, её дети: на кровати  –  дочь Сарра с годовалым внуком Илюшей,  а  на кушетке  –  младший сын Абраша.
Другой сын Алёша был срочно отозван в армию. Так и не объяснил почему. Она сейчас думала о нём.  Где он? Что же он ей не пишет? Его жена Шура в роддоме. Все заботы о ней теперь легли на их плечи. Каждое утро они спешат в роддом. 
И о зяте так ничего они и не знают толком. Уехал в Одессу по каким-то там своим делам и всё не спешит к жене, к  сыну. Уж не завёл ли он там кого-то? 
Она ворочалась на кровати. Повернулась на левый бок, потом на правый.  Легла на спину. Вдруг она услышала гул. Страшный, нарастающий гул. Похожий на гул скопившихся в небе самолётов во время военного парада, который она однажды видела. Небольшая пауза и снова гул. Волна за волной и ещё, как ей показалось – далёкие взрывы. Один за другим. Это вызвало в ней тревогу.
Через некоторое время она услышала шум машины, проехавшей мимо их окон и широкой тенью промчавшейся по стенам.  Одна тень машины, за ней другая. Судя по тяжёлому грохоту на мостовой (даже ложка в стакане задребезжала), это были грузовики. После этого, издалека, не очень отчётливо, прозвучали чьи-то голоса, крики.
Она посмотрела на спящих детей и внука. Тихо, насколько только можно  тихо, поднялась и, чтобы не разбудить никого,  с туфлями в руках прошла на цыпочках  к двери.  За дверью одела туфли. Улица была безлюдна. До рассвета оставалось ещё несколько часов. Но в дальнем конце улочки, через дорогу, в том месте, где находилась больница, была какая-то необычная даже для больницы суета. Туда она и пошла.
У здания больницы стояло пять грузовиков, полных раненых солдат. Руки и головы многих были замотаны намокшими  от крови бинтами.  Раненые громко стонали. Время от времени их снимали с грузовиков и на носилках уносили в здание больницы.
Мария Соломоновна подошла к курившему у кабины водителю.  Спросила: - Откуда они?
–   Что вам сказать, мамаша? – ответил он и, нагнув голову, замолчал, видимо раздумывая  над её вопросом и взвешивая ответ. 
Сказал, так и не глядя ей в глаза:
–  Видите ли, они работали на аэродроме, а там как раз испытывали новый вид авиабомб. Вот их взрывной волной и зацепило. 
–   А вам здесь делать нечего,  –   подняв голову и, словно отметая возможность для неё задавать ему ещё вопросы,   добавил он.  - Возвращайтесь к себе. Досматривайте свои сны.
–   Всё в порядке, – заверил он её напоследок и стал  сосредоточенно затаптывать носком сапога папиросу, которую только что курил.
Она вернулась домой, но было уже не до сна, и как только стало светать, она разбудила сына и дочь.
–   Вы спали и не слышали, что здесь происходило. Ой, такие взрывы, такой шум, я вам не могу передать. Я так и не смогла заснуть.
–   Я уверен – это манёвры, мама –  бросился её  успокаивать сын.
–  Не знаю, Абраша, не знаю. Дай Бог, чтоб ты был прав.
Но когда они, погодя, включили радиоприёмник,  всё стало ясно.  С сообщением о начале войны почему-то выступил Молотов, а не Сталин.
«Речь Молотова,  –  записывает в своём дневнике киевлянка Елена Скрябина, –  звучала с запинками, торопливо, как будто, ему не хватало воздуха. Его ободрительный призыв воспринимался как совсем неуместный».
А через несколько дней на растерявшихся киевлян, как бомба, обрушились  слова новой песни, которая чаще других песен будет теперь звучать в радиоэфире:

  Вставай страна огромная,
   Вставай на смертный бой

  С фашистской силой тёмною, 
  С проклятою ордой.
 
   Пусть ярость благородная

  Вскипает, как волна –
  Идёт война народная,
  Священная война!

Как же так,  не доходило до многих, ведь только что мы с Гитлером были большими друзьями и совсем недавно Ворошилов заверял всех, что мы так сильны, что всех шапками закидаем, что врага мы будем бить на его территории. И песни пели об этом:

Гремя огнём, сверкая блеском стали
Уйдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведёт.
А теперь вот  вчерашние союзники, которым верили больше чем другим странам,  бомбят города, а Сталин молчит и неизвестно где он.
Абраша на следующее же утро умчался в военкомат.  Незадолго до войны он вернулся из армии. Служил там во флоте десантником. Самое время быть в строю с теми, кто собирался встать на «смертный бой». Вернувшись из военкомата, он собрал в чемоданчик свои вещи, расцеловался с родными, закрыл за собой дверь и больше они уже никогда его не видели.
Киев моментально стало лихорадить. Слухи были самыми разными.  Одни утверждали с пеной у рта, что Киев не сдадут «не может быть, чтобы Киев сдали», другие с не меньшим апломбом говорили о том, что им «доподлинно известно – Киев решили сдать» и что «высокое начальство уже драпает».
Панику усиливали начавшиеся бомбёжки и сводившие с ума сирены.
Гроздья бомб вылетали из самолётных отсеков и стремительно неслись на городские кварталы, а вслед за ними, долго, "бумажным снегом", кружились над городом мириады листовок, в которых немцы призывали «сдаваться».
Несмотря на бомбёжку, они всё ещё  бегали в роддом к Шуре. Ведь Алёша так просил их помочь беременной жене.
Окна они теперь заклеивали крест-накрест бумагой, а вечером ещё и занавешивали тёмной тканью. Радио не выключали, потому что в любой момент могли сообщить многократно повторяемое: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!»
Спали не раздеваясь, готовые тут же вскочить и мчаться в одно из подвальных бомбоубежищ. В бомбоубежище было страшно: сыро, холодно, грязно. Во время бомбёжек сыпалась штукатурка с потолка. Сновали тут и там беспокойные крысы. Сначала это вызывало жуткую панику, а потом просто привыкли сидеть, поджав ноги. Закрывали глаза детям, когда проносились по полу эти хвостатые твари.   
Немцы бомбили  город, а Сарра всё спорила с матерью, которая категорически отказывалась уезжать из Киева. Никакие сводки «Софинформбюро», никакие аргументы не убеждали её. Она помнила немцев, когда была  ещё  первая  мировая война;  вспоминала, –  как хорошо они тогда относились к евреям в местечке, где она жила, и считала все разговоры об их зверствах преувеличенными.
–   А, –  отмахивалась она от  доводов дочери, –  никуда я не поеду. Что ты мне рассказываешь?! Они не трогали евреев в Баре и сейчас никого не тронут.
–   Мама, даже если это так, они расстреляют меня только потому, что я комсомолка, они расстреливают всех коммунистов и комсомольцев.
Этот последний аргумент оказался убедительней других. Проблема, однако, заключалась в том  –  как уехать. Сарра, по сердобольности, отдала свой «эваколист», документ дающий право на эвакуацию, родственникам мужа и теперь была в растерянности.
  Но всё разрешилось совершенно неожиданно. Однажды они вернулись после очередной «отсидки» в бомбоубежище.  Сарра только включила примус, чтобы приготовить кашу Илюше, как в дверь кто-то  постучал.  Она открыла дверь. На пороге стоял военный.

–  Где ваши вещи? –   бросил он вместо приветствия. 

–  Какие вещи? – растерянно спросила она.  –  Мы только что пришли из бомбоубежища, и я собираюсь сделать кашу для сына. Но военный прервал её объяснения: 

–  Меня прислали за вами. Вы должны немедленно эвакуироваться. У нас очень мало времени.
Он разложил простыню, стянув её с кровати, схватил валявшиеся тут и там вещи для малыша, свернул всё это в узел. Дал им десять минут на сборы. Мария Соломоновна, словно вспомнив о чём-то, подбежала к шифоньерке, вытащила из ящика альбом с семейными фотографиями, сняла со стены большой портрет мужа.
–  Пошли!»,  –  приказал военный и шепнул, приложив палец к губам:  –  Тихо! Соседи не должны знать.
Им повезло, что малыш был сонный и, несмотря на нервную суету вокруг, снова заснул. Сарра взяла его на руки и они, в чём были, так и вышли к военному джипу, стоявшему  у подъезда.
Как потом выяснилось, машину за ними прислал старший сын Марии Соломоновны Алёша, которого незадолго до начала войны срочно отозвали в армию.  Когда началась война, он, отправляясь на фронт, сообщил командованию, что оставил в Киеве родных и ему дали слово позаботиться о них...
Немецкие лётчики развлекались. То устраивали охоту за машинами, то пикировали на колонны беженцев, бесконечными потоками  покидающие  город.
Им приходилось часто выскакивать из машины, прятаться, где придётся и снова садиться в машину. Малыш, словно осознав вдруг опасность  происходящего, не переставал плакать. Военный за рулём нервничал. Всё беспокоился, что не успеет, что немцы разбомбят мост через Днепр и «тогда, –  сказал он, –  трудно  даже  представить как мы отсюда выберемся».
Мост они всё же переехали.  Высадил их водитель по ту сторону Днепра, в Дарнице.
Там формировались эшелоны машин, которые должны были отвезти беженцев на железнодорожную станцию.
 В машину разрешили сесть только  Марии Соломоновне с Илюшей. 

–  А ты молодая, –  бросили Сарре из кузова, –  и так дотопаешь.
Пришлось вместе с другими, такими же невезучими, действительно топать на вокзал,  до которого, как объяснили им знающие люди, было   восемь  километров.
Временами они все бежали, был страх, что не успеют попасть до отхода поезда, и он уйдёт без них. 
Когда она добралась, наконец, до станции, то долго не могла отдышаться. С трудом отыскала  она в густой толпе мать, безуспешно пытавшуюся успокоить  громко плачущего  Илюшу.

  ПОЕЗД В НИКУДА

Подошёл поезд. Его брали штурмом, безжалостно отталкивая друг друга. Кто-то подавал чемоданы и узлы в окна вагона, а затем, закончив с этим, истошно закричал, протискиваясь к подножке вагона:
–   Пропустите меня, ну пропустите же! Мои вещи уже там.   
Им повезло. Когда поезд остановился, они оказались у самого входа в вагон. И их просто внесли туда  те,  кто давил на них сзади. Но в вагоне произошло непредвиденное. Какая-то баба с большим мешком, разворачиваясь в поисках места, зацепила Сарру и она, падая, перевернула примус, который они захватили с собой. Из него вытекла часть керосина.
–   Это же керосин! – закричал сидевший напротив, зажатый двумя чемоданами, мужчина.
Вы хотя бы соображаете, что вы делаете?! Вы же, к чёрту, нас всех сожжёте живьём.
–   Керосин, где керосин? – закричали со всех сторон.
–   А может они поджигатели – предположил кто-то. –  Они, случаем не дойчи? А то я слышал, что дойчи, немцы эти, притворяются нашими и вредят, где только могут. Эй, там, поближе к двери, кликните коменданта. Блед02ная Сарра стояла молча.  Одной рукой она прижимала  к себе плачущего малыша, а другой рукой сжимала  в ладони дрожащую ладонь матери. Время было – сталинское. К тому же шла война. Жуткое сочетание того и другого.
Слава Богу, комендант попался сердобольный и без идеологических заскоков. Разобрался вроде. Попытался успокоить всех.
–   Вы что не видите: она едет с ребёнком.  А примус – кашу сделать малышу.
–   Да…  – почесал он затылок, глядя на перевёрнутый примус и разлитый керосин, – теперь уже не сделает. –  Эх, вы: «поджигательница».  Добрее надо быть. Мы же советские люди. Все сейчас страдаем.
–   Это понятно, что мы все советские люди – не унимался всё тот же «обвинитель». Все, да не все. Товарищ Сталин не зря сказал, что сейчас надо быть вдвойне бдительным. Враг сейчас маскируется ого-го-го как! И под бабушку и под дедушку.
Комендант, видимо, понял, что лучшим решением будет снять их с поезда. Оставить их в поезде – заедят их до смерти такие зануды, как этот «бдительный». Да и на него ещё донесёт на ближайшей станции. Что, мол, потакает он разным «подозрительным элементам».
Велел им выйти из поезда. Как только они вышли,  кто-то вдогонку им швырнул на рельсы из окна вагона примус и  узелок с продуктами.
Остатки керосина вытекли и залили узелок. Теперь они были, считай, без примуса и без тех жалких продуктов, которые они впопыхах захватили с собой.
–   Ничего – попытался успокоить их комендант. Видите товарняк? Он скоро уедет. Выберите себе вагон и обживайтесь в нём.

ЭТОТ СТРАШНЫЙ ТОВАРНЯК
Сарра подобрала тут и там валявшиеся у платформы ветки, стиснула их в руке. Получился импровизированный веник. В вагонах, судя по всему, перевозили известь. Пришлось хорошо поработать.
Как только она закончила уборку и расстелила одеяло, чтобы посадить малыша, в вагон стали вваливаться, осаждавшие его люди. Через несколько минут от их «оазиса» ничего не осталось. В мгновение ока их так оттеснили в дальний угол, что трудно было даже пошевелиться. Маленький Илюша плакал, кричал. Они с мамой попеременно качали его, но никак не могли успокоить. К тому же, он заболел в дороге, и она теперь с ума сходила от тревоги за него. Таких как он малышей было много. Они, как и её сын, заболевали, некоторые умирали. Мёртвых малышей просто выбрасывали из вагона с  привязанной к его ножке запиской, в которой содержалась просьба к тому, кто найдёт ребёнка,  похоронить его где-нибудь. Кто-то уже обратил на это её внимание. Она боялась смотреть в сторону дверей вагона  и только сильнее прижимала сыночка к груди. Он сосал грудь, но молока не было. Сказалось, видимо, сумасшедшее волнение, кошмар пережитого. Она прижимала сына к себе, скорее для того, чтобы отвлечь и  успокоить  его, хотя бы на время.  Качала, убаюкивала, чтобы он заснул. А он, больной, беспокойно сучил ножками и своим плачем раздражал  уже косо посматривавших на неё пассажиров.
В вагонах был сущий бедлам. Невероятная скученность. Тяжёлый запах вони всех миазмов и пота пропитывал пространство вагонов. Матери, на виду у всех, кормили малышей грудью. Пелёнок не было. В редкие остановки у станции или у реки удавалось кое-как  постирать на скорую руку  то, что шло вместо пелёнок и тогда постиранные лоскуты  развешивали по вагонам, вызывая ворчание и ругань  тех, кто должен был пробираться сквозь эту бельевую преграду. Стоны больных, вперемешку с почти непрекращающимся истеричным плачем детей сводили остальных с ума, провоцировали споры и конфликты.  Нервы были напряжены до предела. Готовых схватиться друг с другом  драчунов силой растаскивали в разные стороны, стыдили, взывали к рассудку и терпению.    Астматики задыхались, пожилых и самых слабых мучила  боль в сердце. Некоторые теряли сознание. 
Малыш чувствовал себя всё хуже и хуже. Кормить его было нечем. У него  начиналась рвота даже от капли воды. Он исхудал на её глазах. Щёчки впали. В глазах появилась, не по возрасту взрослая грусть,  чувство обречённости. 
Сарра  не спала. Иногда она забывалась ночью в полудрёме, пока спал, уставший от собственного плача и крика Илюша. 

СОН В ПОЕЗДЕ

Она давно отвыкла спать глубоким, полноценным сном. Но в этот раз дикая усталость затянула её именно в такой сон. Он был чем-то сродни воспоминаниям. В нём, словно в короткометражном фильме, медленно тянулись один за другим  эпизоды её недавней жизни...
В их квартире полумрак. Но на улице так много яркой зелени, солнца. Она взяла со стола книгу Вальтера Скотта «Квентин  Дорвард», раскрыла окно и села читать у окна. Время от времени она отрывала взгляд от книги и смотрела на улицу. Она любила наблюдать за прохожими. Благо жили они на втором этаже и улица хорошо просматривалась.
Вот остановились напротив её окна двое мужчин. Они вышли из подъезда соседнего дома. Один явно постарше. Другой  мужчина –  молодой, и очень интересный.  Молодой мужчина  показывает на неё пальцем. Что-то говорит  старшему напарнику. Они оба улыбаются. Она захлопывает книжку и, совершенно смущённая их вниманием,  отбегает от окна.
Утром звонок в дверь и тот, молодой, которого она видела из окна, уже у них в квартире. Он что-то говорит её маме. Что-то насчёт того, что ему срочно надо позвонить. Телефона, мол, у него нет и не разрешит ли она воспользоваться их телефоном. Странно – откуда он знает, что у них есть телефон? Мать, похоже, рада ему.  –  Это моя дочь, –  показывает она на Сарру. Они знакомятся.
–   Володя – называет он себя и её ладошка моментально исчезает в его широкой ладони.
С этого дня они начали встречаться. Она стеснялась по поводу малейших проявлений интимности с его стороны. На первом же свидании она затащила его в тёмный переулок как только, на виду у всех, он взял её под руку. А целовать себя она ему так и не позволила.
Вскоре он сделал ей предложение. Она ответила ему, что собирается в отпуск и только после отпуска, мол, решит  –  что к чему. Ей было всего лишь восемнадцать  лет. Куда торопиться с замужеством? Она не очень переживала по поводу того, что он может исчезнуть из её жизни. Её чувства на этот счёт молчали. А может быть, она даже  надеялась на то, что он действительно исчезнет из её жизни?
Но  мать себе места не находила от мысли, что её нерасторопная дочь упустит такого жениха. Хрупкая, застенчивая, романтически настроенная дочь представлялась ей в перспективе «старой девой». Её невероятно пугала мысль об этом. Ей казалось, что сам Бог посылает ей шанс устроить судьбу Саррочки и если дочь не понимает, что такие женихи не валяются на дороге, то она-то  это хорошо понимает. Вокруг Володи, этого красавца, уже вьются подружки и знакомые дочери. Не сегодня-завтра этот шанс будет упущен навсегда. Короче, надо было действовать. 
В тот, роковой для неё день, мать предложила ей надеть своё лучшее, кремовое, в цветочек платье. Даже разрешила ей накрасить губы.
Её брат Алёша предупредил их, что утром они поедут на экскурсию. Он работал в ГРУ (государственное разведывательное управление), получил повышение по службе и ему полагались теперь персональная машина и личный шофёр. 
Когда Сарра вышла к машине, в ней, рядом с Алёшей сидел Володя. Её это смутило, но на её смущение никто не обратил внимания. В открытой машине они понеслись по золотящемуся  в лучах утреннего солнца Киеву.  Было так легко на сердце. Свежий ветер обдувал их лица.
Только что по улицам прошлись поливальные машины. Город выглядел чистым, красивым, нарядным. Взгляд воистину наслаждался им, словно заново  открывая его для себя. 
Вдруг машина остановилась у какого-то здания.  Алёша сказал, что в этом доме живёт его приятель и что он хочет их всех познакомить с ним. Когда они зашли в вестибюль, она поняла, что они в Загсе. Её встретили так, как будто были готовы к её приезду.  Похоже, было, что все довольны, все поощрительно улыбаются ей, все в заговоре  друг с другом. Шок был таким сильным, что когда Алёша предложил ей подписать свидетельство о браке, она сделала это почти машинально, чуть ли не под гипнозом, абсолютно подчиняясь его воле.
А потом была брачная ночь. Жуткая  ночь  –  для неё. Когда она кричала от боли, Володя закрывал её рот ладонью. Над  его  ладонью  оставались  видны только её глаза,  расширенные от боли и ужаса. С того дня страсть и насилие сплелись в её сознании воедино.
Вскоре она забеременела. Роды были тяжёлыми. Очень тяжёлыми. Её жизнь и жизнь ребёнка буквально зависли на волоске. Она никак не могла разродиться.
Молодая акушерка совершенно извелась с ней и, кажется, смирилась с мыслью, что сегодня вот такой тяжёлый день. Рядом в палате уже лежала умершая от родов – знаменитая в то время певица Петрусенко, а теперь вот, похоже, –  подумала она, –  будет одной покойницей больше.
Она злилась и ругала на чём свет стоит  свою подопечную. А Сарра то теряла сознание от боли, то на время приходила в себя. Всё в ней сжалось, тяжёлый вздох обернулся стоном, когда она услышала, как её акушерка сказала другой:
–  Ты знаешь, я думаю, что она уже не жилец. Обречена. Слишком крупный ребёнок и слишком  маленькая она. Если доживёт до завтра, будем делать кесарево сечение. Умрёт она, но хоть ребёнка спасём.
Что ответила другая акушерка, Сарра не услышала, потому что в очередной раз потеряла сознание. На этот раз не только от боли, но и от осознания того, что ей больше не жить. Она хотела крикнуть: «Я не хочу умирать!», но губы только шевельнулись, чтобы прокричать это и  тут же, сомкнулись  сгустком боли и абсолютного отчаянья.
Очнулась она под жуткие громовые раскаты, которые так сотрясали здание больницы, что дребезжали склянки в больничном шкафу. За окном было черно. Зловещий чёрно-серый мрак пронизывался частыми молниями и был буквально исхлёстан железными прутьями ливня.
К ней подошла акушерка. Снова начались попытки дать ей возможность разродиться. Видимо, последние попытки и так же, как и прежние, были безнадёжные. Она стонала. Ей уже и самой хотелось умереть. Просто чтобы прекратить эту невыносимую боль, которой не видно конца.
И вдруг резко распахнулась дверь палаты и в неё влетела, нет – ворвалась, почти сдирая с себя на ходу насквозь промокший плащ та, что была старшей в роддоме. 
 Она оттеснила молодую акушерку от кровати. Та, оправдываясь, пробормотала: 

 –  Ничего нельзя сделать, плод слишком большой, а таз у неё маленький... Может быть, придётся делать  кесарево сечение?
Но, старшая акушерка, игнорируя её реплики, ничего не ответила и обратилась к Сарре:   –   Ты меня слышишь, деточка?
–   Да,  –  с трудом разлепив губы, ответила со стоном Сарра.
–   Всё будет хорошо, только слушайся меня. Слушай внимательно мои команды. Когда я буду тебе говорить,  тужься. Ты – тужься!  А когда говорю:  не тужься – прекрати тужиться. И, пожалуйста,  пожалуйста, старайся не терять сознание.
Она ещё раз всмотрелась в мокрое от пота и слёз лицо Сарры и сама себе приказала, вместе с тяжёлым выдохом: «Всё, начнём!».
Чтобы меньше кричать, Сарра до крови закусила нижнюю губу.
Кровь тонкой струйкой начала стекать с губы на подбородок, и, затем, на простыню. И чем дальше, тем струя крови текла всё сильней, всё интенсивней.
В какой-то момент Сарра почувствовала, что у неё нет  больше  сил выдерживать эту невыносимую боль, и  что ещё минута такой боли,  и она умрёт.
–   Мне плохо – громко простонала она. –  Позовите врача!
–   А спать с мужем было хорошо? – отпарировала акушерка. Вот теперь и терпи.
Сарра потеряла сознание сразу же после того, как услышала крик новорожденного.
 На следующее утро она сама себе не поверила, что жива. Но рядом с ней лежал уже туго спеленатый  малыш, а в дверь входил с букетом цветов Володя. Он говорил ей что-то доброе, нежное.  Она поднялась  навстречу ему с подушки и в этот момент, кто-то словно молотом, со всей силы, ударил её в спину...