ИГОРЬ  БÉЗРУК
 
   
 На моей новой даче всего несколько кустов черной смородины, еще не разросшийся куст малины и одна единственная яблоня – поздний ранет. У соседки нашей, болезненной сердобольной старушки за забором целый сад. А ветви раскидистого белого налива низко свисают через невысокий покосившийся штакетник даже на нашу сторону. Я иногда соберу упавшие с яблони зрелые плоды да попотчеваю своих: жену и дочку, потому что на рынке нынче цены сердце колют, а фруктов хочется. Только вот смотрю: некому бедной старушке помочь. То ли родственников нет, то ли позабыли про нее все. Яблоки на деревьях наливаются, увядают, падают, гниют. То и дело воробьи да галки тукают острыми клювами в сочную мякоть, сбивают их, озорники, наземь. Сорвется такое налитое яблоко и утонет где-то под деревом в высоких зарослях осота. Жаль.
 Идем с женой на дачу. Старушка возле своего дома на скамейке сидит. Немощна, взгляд отрешенный какой-то, в одну точку. Однако увидала нас, заулыбалась, как могла, и глаза ее сразу просветлели. На наше приветствие кивнула радостно: одной-то скука. 
 Я подошел с женой поближе, набрался смелости и говорю:
 – Ангелина Степановна, а можно у вас яблок нарвать? Портятся они у вас, гляжу. И вам бы снял, и нам немного, по-соседски.
 Душевный человек Ангелина Степановна, никому ни в чем отказать не может:
 – Рвите, детки, рвите, миленькие, – не возражает. – Мне все одно на яблоню не забраться, я и до лавки-то еле дохожу.
 – Вот и ладно, – довольно заулыбался я и оставил женщин одних, пускай пока посудачат.
 Я прошел в сад Ангелины Степановны и забрался на яблоню. На самой верхушке среди листвы глянцем маячили крупные, налитые плоды. Сюда точно старушке не добраться, да и потрясти дерево она не сможет: какие силы остались? А так и ей радость, и нам удовольствие. Дочка моя вообще обожает белый налив. Еще и обобьет об стол, чтобы сока побольше у кожуры скопилось, а потом чуть не захлебывается: такие сочные, спелые яблоки.
 В этом году, правда, яблок не густо – малоурожайный выдался год. Абрикос так, кажется, совсем не уродило. Мне приходится продираться сквозь густое переплетение веток, чтобы протянутой рукой дотянуться до плода: не хочется трясти дерево – в один присест все не съешь, а битые начнут быстро гнить, не лежат долго. 
 Срываю осторожно, кладу в полиэтиленовый пакет, яблочко к яблочку, одно краше другого.
 Спасибо щедрой старушке, дай ей Бог здоровья, уважила. Иная бы заартачилась: сама не ам и другому не дам. Но Ангелина Степановна еще довольна: и себе и людям.
 Почти полпакета набрал, всю верхушку обчистил. Внизу, думаю, оставлю: дотянется, небось, как-нибудь добрая душа, сорвет, когда опять захочется. 
 Рву, не тороплюсь: не ворую, вроде, с разрешения. Но вижу, из-за угла нашего дома неожиданно появляется жена, возбужденная вся, встревоженная:
 – Слезай скорее, – торопит. – Соседка Степановны, оказывается, ее родная сестра. Сейчас как увидела в окно, что она со мной сидит, выскочила из дома, набросилась на нее: «А ну, марш, кричит, домой и в койку ложись. Чего вышла-то?!» Слез бы ты, а то и нам чего доброго достанется: старушка, может, ничем здесь и не распоряжается, а сестра ее нас сюда не пускала.
 Я согласился с ней. Нрав той скандальной бабенки, сестры Степановны, был нам хорошо известен. Сколько раз она набрасывалась на нас, что мы будто бы не там, где надо, мусор жжем, не туда обрезки веток складываем. Раз даже чуть до милиции дело не дошло. Ей, видите ли, как-то показалось, что наша полугнилая   ограда из ее заборных досок обновлена. Как я ни пытался ее переубедить, что забор я сколачивал из своих старых остатков, все напрасно. Только родной муж смог ее тогда утихомирить, хотя крику было – на всю Ивановскую.
 Я спустился с яблони, вслед за женой вошел в дом. Поглядев в окно, увидел, что Ангелина Степановна, едва перебирая ноги и опираясь одной рукой о стену, поднималась на свое невысокое деревянное крыльцо. Сестра ее стояла позади, подбоченившись, в ожидании, пока старушка скроется за дверью. Она будто поторапливала ее, будто жгла раскаленным взглядом. 
 Когда Ангелина Степановна обернулась, сестра крикнула ей вдогонку:
 – Иди, иди, чего вертишься! Не угомонишься никак! Посидеть ей захотелось!
 Видя такую картину, я не решился сразу выйти с пакетом яблок. Получалось, будто я своровал их. «Что возьмешь с больной старухи, она без соображения и не такое разрешит», – могла сказать ее сестра и в какой-то степени была бы права: Ангелине Степановне скоро восемьдесят, отвечала ли она  в таком возрасте за свои поступки?
 Наконец ее сестра ушла. Я отложил Ангелине Степановне яблок в отдельный пакет, и мы с женой вышли на улицу. Старушка с каким-то отсутствующим взглядом застыла в рамке окна. Я поднял к груди пакет с яблоками, которые предназначались ей, и жестом показал, что оставлю его на пороге ее дома. Она, как видно, поняла, потому что согласно закивала в ответ. Я положил пакет на крыльцо, и мы с женой двинулись дальше.
 Сестра Ангелины Степановны стояла возле своей калитки. Я надеялся, что она не заметила нашей хитрости, ведь крыльцо Ангелины Степановны загораживал высокий пышный куст сирени. Она недоверчивым взглядом окинула нас с головы до ног и тут же демонстративно отвернулась, даже не поздоровавшись. Мы облегченно вздохнули: значит, ничего не заметила, и Ангелине Степановне больше не достанется.
 Как оказалось, это была наша последняя встреча с доброй старушкой. Через неделю в местной районке я прочел некролог о ее внезапной кончине. Было грустно и горько, и жалко Ангелину Степановну. Утешало лишь одно: я был уверен, что перед смертью она все-таки успела вкусить последнюю радость в своей жизни – спелых, сочных, сладких яблок белого налива.