Майя Студзинская


Тётя Варя, доблестная школьная уборщица, шла в женский туалет набрать воды и прополоскать тряпку. Она пребывала в некоторой, нехарактерной для её рода занятий, прострации. Тётя Варя не обращала должного внимания на печальный стук швабры о паркет. Она волокла её за собой, продев древко между глубокомысленно скорченными пальцами. До набега оголтелых оставалось двадцать минут. Вчерашние огрызки, бумажные катыши, окурки она изгнала веником. Разноцветные жвачки притаились на подоконниках и ещё холодных батареях. Только у себя на этаже Варя насчитала пятьдесят одну штуку. На восемь больше, чем вчера. Она не досадовала по этому поводу. Пусть себе каменеют. Через тысячи лет учёные обнаружат их при раскопках и напишут целые тома о нравах, культуре и обычаях теперешнего бездарного поколения.
Невразумительные и оттого жутковатые звуки заставили тётю Варю очнуться и насторожиться. Она не включала свет. Бледное утро, просочившись в окно, обтекало белоснежную раковину и делало её видимой. В одной из кабинок присутствовало нечто… Живое? Не живое? Крыса-мутант? Призрак? Изобретательный маньяк, из тех, о которых всё время снимают фильмы? Или озверевший от вечной неуспеваемости ученик? Он задумал кровожадно отомстить всему миру за свою горькую судьбу! Начнёт он, разумеется, с и без того несчастной, тёти Вари!
— Кто там? Кто ты? Выходи сейчас же?! — запаниковала Варвара, отколотив дверь шваброй.
Некоторое время ничто не нарушало тишину. Умудрённые негативным опытом нервы толкали Варвару на одно из двух: либо не оглядываясь убежать, либо поднатужиться и вылить на голову чудовища ведро воды.
Дверь отворилась, Варя выставила вперёд швабру и взмахнула тряпкой. Из кабинки выползло хилое, зарёванное до неузнаваемости малолетнее существо. Оно всего полгода как научилось: не бить колени, не разговаривать с любимыми куклами на людях и периодически подтягивать колготки.
— Любовь, — простонала девочка.
— Любовь… — вздохнула она не по возрасту глубоко.
— Любовь?! — «взрычала» ошалевшая тётя Варя. — Любовь ей! Да, что ты вообще!.. Какая любовь тебе?! Муж пьяница, сыновья двоечники, на базаре постоянно обвешивают! Вот тебе и вся любовь! Сопливая сказочка для тунеядцев – любовь ваша!
Ведро уже заполнилось доверху, вода переливалась через край. Варвара игнорировала начало потопа.
— Где она любовь та? Где она проклятая? — тётя Варя энергично озиралась по сторонам, ударяя себя в грудь. — Шиш один, а не любовь! Вырасти, выучись, устройся на приличную работу, доведи их всех до загса, а потом… — тётя Варя многозначительно подняла палец. — и потом… — она сконфужено опустила палец и спрятала руку в карман. — Потом тоже никакой любви не будет!
— Меня… Меня зовут Любовь. — пропищала пигалица, смахивая слезинки со щёк.
— А-а… То-та… Чего ж тогда ревёшь? Родителей в школу вызвали? Оценки плохие? — Варвара нравоучительно подбоченилась.
Пигалица совсем повесила нос и покачала головой.
— Что же случилось? Деньги потеряла? Дневник украли? Тьфу! Наоборот!
Пигалица, съёжившись, вертела головой.
— Не пойму! Колготки целые, оценки хорошие, а она хнычет. — От взмаха Вариной тряпки к слезинкам на щеках девочки добавились капли воды.
— Любовь… — скрипнула зубами девочка.
— Я поняла… — Варя собиралась приостановить наводнение, но тут её осенило. — Или не поняла? — она подозрительно прищурилась.
— Влюбилась я, вот и плачу, — тихо-тихо призналась дурёха.
— Ах так! — взвилась тётя Варвара. — Убью заразу! — она замахнулась шваброй. — Задницу надеру, дуре! Я ей тут, как мать родная, распинаюсь! А она слова-то мне какие в ответ!
Пигалица, изловчившись, проскользнула между разгневанной уборщицей и стеной.
— Мерзавка! Прекрати немедленно! — некоторое время Варя преследовала малолетку.
Девчонка неслась по коридору со скоростью рассыпавшегося гороха.
— Жизнь не мыльная опера, чтоб о любви думать! — утомившись, прокричала ей вслед тётя Варя.
— Ох, совсем о работу запустила, — спохватилась она.

Он сидел за своим столом. Он сказал ей, что просмотрит журналы пока она вытрет пыль, польёт цветы и в общем сделает всё как положено.
В прошлом году Варе выпала честь убирать в кабинете директора. Школа в целом, была задрипанной, такой же задрипанной, как позапрошлогодние Варварины башмаки. Кабинет директора отличался сдержанным шиком, шармом, от которого у тёти Вари мутилось в голове и пекло на сердце.
Импозантный мужчина на два года моложе. Благородного профиля и обращения. Он бы настоящим «голливудом» в её глазах. Его воспитание и такт частенько вгоняли Варю в краску. Редчайшее имя Митрофан, в сочетании с редчайшим отчеством Арнольдович звучали роскошно, прямо-таки по заграничному.
Возможно, раньше, в юности, с её миловидностью и темпераментом, она могла бы завоевать красавца директора. Но, к сожалению, в молодости там, где водились блестящие педагоги, её и в помине не было. Она вышла замуж за сварщика Женьку, родила двух сыновей- шалопаев и всю жизнь терпела хамство, пьянство и немотивированную агрессию.
Переступив директорский кабинет, Варя изменилась коренным образом. Её всегдашнее ненасытное любопытство исчезло. Она больше не ходила сплетничать к коллегам с других этажей, её больше не тянуло подглядывать и подслушивать. Близость к Митрофану Арнольдовичу очистила её от всей этой суетной скверны. Теперь она подолгу размышляла над своими поступками – одобрит ли их дорогой директор.
Прочие уборщицы надулись: «Ишь, зазналась и нос воротит». Они распускали слухи о том, что Варвара сошлась с религиозной сектой, замолила грешки и теперь важничает. С заоблачной улыбкой она не вслушивалась в их трескотню.
Она не осмеливалась поднять на него глаза. Молча вычищала ковёр – тёрла влажной тряпкой. Обычно он тоже молчал, иногда позволял себе короткий разговор о погоде и об инфляции. Он считал её недалёкой, Варя смиренно принимала такое отношение как справедливое, и не смела обижаться. Изредка, он уезжал, оставляя ей ключ и просьбу: сделать уборку в его отсутствие. Она провожала его долгим слезящимся взглядом, стоя у окна и крепко сжимая, ещё не остывший после его ладони ключ. Сколько кофейной гущи она допила за ним – стыдно сказать. Непристойное занятие, узнай он об этой её слабости – прогнал бы без малейшего сожаления.
Варвара тщательно отскребала жвачку от его стола. Пронырливые гады даже здесь умудрились напакостить. Варвара прилепит её к остальным в коридоре. Учёные из будущего должны описать кабинет директора, как зону неподвластную варварству и деградации.
— Варвара Андреевна? — обратился к ней Митрофан.
Швабра вывалилась из дрожащих рук. Всякий раз, прочитав своё имя на его губах, Варя слегка повреждалась в рассудке и молчала как партизан.
— Вам не тяжело здесь работать? Вам достался один из сложнейших участков. Младшие классы неконтролируемы и неряшливы…
— Мне? Да что вы… Я вполне… Всё хорошо. Вот… Понимаете … И это праздник для меня… — Варварины щёки запылали.
— В наши годы, Варвара Андреевна, пора и о здоровье подумать…
— В какие годы? — её лицо покрылось инеем страха.
— Ну, я на досуге подумал, может быть вам на первом этаже больше понравится.
О-о-о! Лучше уж без единого слова, без суда и следствия, всадил бы ей пулю в лоб, а потом, затолкав бездыханное тело в багажник, вышвырнул его в канаву за городом. Смерть краше изгнания. Он понизил её до первого этажа!
Она кусала губы, окинув его недопустимо пристальным взглядом.
— Вы подумаете над моим предложением? — он быстро спрятал глаза в журнале.
Варя ничего не ответила, ушла с тряпкой, ведром и шваброй. Она сползала по лестнице вниз, туда, куда он послал её – на первый этаж. Ни одного упрёка, приказал – и она покорно отправляется в ссылку.
— Любовь… — прошептала Варвара. — Люблю… — она вытерла слезу, щекотавшую скулу.
— Эй, маман! О чём ты шепчешь? Что за любовь? Сериал в голову ударил или батя вспомнился?! — вульгарное ржание и неласковая рука на плече – это младшенький сынок Гриша, он ещё школьник.
— Кыш отсюда! — Варя пригрозила ему шваброй.
Он грязно ухмыльнулся прямо ей в лицо.
— Вижу, всё очень серьёзно. Нельзя же прямо вот так в твои-то годы да посреди лестницы сантименты разводить. По-моему, опыт с нашим батей любую от бабской чуши отвернёт. Есть такая природная необходимость, чтоб мужик с бабой жили вместе. А красивыми словами эти дела одни слабаки называют, — он вертелся и скалился, как чёрт.
— Сейчас врежу! — Варя грохнула ведром о каменные ступени.
— Лучше пятёрку дай, мне на столовку не хватает…
Гришаня получил деньги с подзатыльничком в придачу. Растёт же такое чудо бабам на беду!

В мире нет ничего стабильного, особенно в том, что касается женщин. Вот скажите на милость, почему бы ей каждый день не возвращаться домой одной и той же дорогой?!! Какого лешего она обходит детский сад то справа, то слева, а иногда вообще идёт вдоль трассы. Ужасный шум, выхлопы – они же вредны для здоровья!
Гриша психовал, Гриша вообще психованный, а если приходиться ждать, а иногда совершенно напрасно, то в психованности ему нет равных.
Ему было всего пять лет, и он уже заметил её. Высокая светловолосая тётя с неземным выражением лица. Она пробегала мимо него, когда он выходил на прогулку. Они жили в одном подъезде. Анжелика – имя из красивой, недоступной ему жизни. Он видел её мельком, но каждый день, а если вдруг не удавалось – капризничал, буянил, доводя мать до исступления.
Потом ему стукнуло шесть лет и началась школа. График её жизни тоже изменился. Ему приходилось под дурацкими предлогами выбираться на улицу около семи часов вечера. Теперь она здоровалась с ним бегло и поверхностно. Он немного заикался в то время и стыдился заговорить. Кивал, произносил неуместное «да». Она считала его умственно отсталым. Когда ему стукнуло восемь, она переехала, то есть он понял это через месяц бесполезного ожидания у подъезда. Была – и вдруг нет, точно ангел небесный.
Недавно, в свои нелёгкие почти пятнадцать, он встретил её снова. Шатался с приятелями по школьным окрестностям, выискивал местечко для курения на переменках, чтобы и укромным было и, в тоже самое время, чтоб далеко бегать не приходилось.
Анжелика пронеслась мимо него и снова задела. Сладостно зацепила его внимание своим порхающим шагом, нимбом золоченых волос и запредельным выражением глаз. Она стала старше, но по-прежнему казалась летучей. За семь лет, что он не видел её, в ней появилась новая красота, красота пленницы, смирившийся со своим положением. Гриша не знал, кто её муж, но он наверняка был негодяем.
Каждый день Гриша стал приходить к её подъезду или караулил на улице, ведущей к её дому. Он курил до тошноты много, дожидаясь её. Возвращался домой зелёный и расстроенный. Он снова не заговаривал с ней, опасаясь, как бы заикание предательски не вернулось. Да и о чём? О чём сопляку говорить со взрослой обеспеченной женщиной? В такие мгновения Грише казалось, что он не знает совсем ничего, ни в чём не разбирается, что он действительно невоспитанный придурок, и здесь совершенно нечем гордиться.
На пятёрку, отобранную у матери, он купил хризантемы, странные бледно-фиолетовые, под цвет Анжеликиных глаз. Он мял их в потеющих ладонях. Бросить к её ногам букет? Тогда бы ей пришлось наклоняться за ним или наступив пройти мимо. Плохо и то и другое. Хорошо, что она не узнаёт в нём того идиотского ребёнка, который путался у неё под ногами. Он не подарит ей цветы, потому что не знает, как это правильно делается. Не умеет он «галантничать».
Гриша сидел на заборчике, посасывал горькую сигарету. Анжелика появилась на дорожке справа от детского сада. Было пасмурно, а от неё веяло солнцем, не едким летним, а ласковым сентябрьским. Гриша в панике спрятал букет за пазуху – теперь он гадко оттопыривал куртку на животе. Грише хотелось зажмуриться, убежать, умереть, только бы она не заметила, какой же он идиот и неудачник. Если она заметит, и он поймёт, что она заметила, вся его жизнь пойдёт коту по хвост!
Анжелика замедлила полёт и оглянулась на него. Сигарета приклеилась к отвисающей губе Гришки. Она наклонила голову, потом опять горделиво вскинула её и зашла к себе в подъезд. Гриша дрожащей рукой отклеил и выбросил сигарету. Всё. Он раздражает её. Ей не нравится, когда такой подозрительный субъект околачивается возле её дома. Наверное, он похож на наркомана, вора, малолетнего преступника. Правду говорила его мать: нужно следить за собой, чаще мыть голову, стирать джинсы, чистить обувь, больше читать и не материться без серьёзных на то оснований. Все эти паскудства чёрным по белому писаны на его морде и отталкивают красивых женщин. С самого раннего детства он был неловок в обращении с противоположным полом. Надо было пользоваться случаем и подходящим возрастом, усаживаться к ней на колени, прижиматься щекой к груди. Теперь поздно, кому нужен прыщавый увалень? Вот была бы у неё дочь, примерно его возраста, ведь он любит всё, что связано с Анжеликой, а дочь кровная частица её. Но никакой дочери не существует, он бы почувствовал. Да и не рожают такие детей, потому, как не позволяют мужчинам лишнего. Во всяком случае, лишнее между Анжеликой и другими мужчинами Гриша не представлял, иначе он бы и вправду, стал несовершеннолетним преступником.
Гриша на полусогнутых порулил куда глаза глядят, он выбросил цветы:
— Вот тебе и вся любовь!
— Ага, попался на горячем! — это был Ромка, пренеприятнейший тип из параллельного класса.
— Цветочки, шепот любовный. — он похабно прыснул. — Ну, брат, ты и загнул. Заходишь, так сказать, из далека…
Гришаня пожал плечами, его руки до сих пор немного дрожали. Как заставить ангела спуститься? Имеет ли он право на это?
— Мне по вкусу разбитные девки, без всяких там слезливых бредней. Лучше, когда она сразу кумекает, к чему я веду. — разглагольствовал Ромка, засунув руки в карманы.
— Курево есть? — неожиданно резко спросил он. — Эй, чего ты такой бледный? Она отказала? Послала в грубой форме?
— Отстань! — Гриша отвернулся.
Ромка сорвал с него кепку, потом забавлялся: подкидывал её вверх и ловил.
— Десять откажет, одиннадцатая согласится. — продолжал он свой трёп с придыханием и обезьяньи скачки. — Не вешай нос. У меня тоже не сразу получалось. Пока не научился нюхом чуять безотказных. Любовью закомплексованные люди называют гормональное томление.
Он засмотрелся куда-то наверх и не поймал кепку.
— Ой! Гляди, какой кадрик подрастает! — он нетерпеливо ткнул Гришу в бок.
На балконе второго этажа стояла девчонка с хитрющими глазёнками, она показала им язык и умчалась.
По лицу Ромы расползлась безумная, неукротимая радость.
— Знаешь, у неё очень странное имя – Любовь. Она директорская дочь, и говорят, очень вредная. — на одном дыхании мечтательно сообщил он.
Гриша молча протянул ему сигареты. Они меланхолично задымили, не глядя друг на друга и не вступая в дальнейший разговор.

Анжелика с трудом успокоилась пока ехала в лифте. Этот пацан… Он сводил её с ума. Она помнила его ещё малышом. Бывают же такие? Уже в пятилетнем возрасте он обладал ярко выраженным мужским характером. Безрадостная напряжённость жестов и плотно сжатых губ, он весь состоял из проблем. Он боролся с окружающим миром, как и полагается настоящему мужчине. Обиженный судьбой странник, он угрюм, но строптив. Муж Анжелики велюровый и приторно-любезный. По нему трудно определить, насколько он доволен или разочарован. Он постоянно прибывает в улыбчивом умиротворении. Анжелика томилась. Конечно, он олицетворял собой благоустроенное будущее, однако об огнедышащей страсти нужно забыть.
Анжелика тихо отворила дверь и села на тумбочку в прихожей. Она не раздевалась. Она решилась кивнуть тому свирепому подростку, в знак симпатии. Он прореагировал очень презрительно, ведь ей уже не семнадцать, даже не двадцать пять. Ей за тридцать – морщины, так сказать на лицо, общая усталость и непоправимое разочарование в любви. Вряд ли он узнал в ней ту девчонку, которая угощала его конфетами. Она безнадёжно устарела для него. Не стоило ей подходить близко к нему, наверное, свет плохо лёг и подчеркнул её неромантичный возраст. Анжелика опустила глаза и втянула голову в плечи, боясь посмотреть на себя в зеркало.
Скорее всего, тот юноша приходит к какой-нибудь девушке своих лет. Уж слишком часто он бывает здесь – влюблён, паршивец. Анжелика издалека заметила, как он спрятал на груди букет цветов. Хотел согреть их своим молодым горячим сердцем. Слёзы переполнили её глаза и потекли по щекам. Что ей, зрелой женщине, нужно от юнца?! На что она рассчитывает?!
А ни на что! Она откинула волосы и с отчаянной отвагой уставилась на себя в зеркало. Абсолютно ничего. Быть глупой, взяться за руки и бродить по городу, глупо смеяться, болтать о пустяках. Да! Вести себя так, точно нет будущего во имя которого стоило соблюдать приличия! Глупо признаваться в любви миллионы раз, краснеть и стесняться без малейшего стыда и совести. С мужем это исключено.
— Вот тебе и любовь! Вся любовь! — укоризненно сказала она своему отражению.
— Мама? — к ней подкралась дочка, каверзница и ябеда. — Мама, ты обо мне сама с собой разговариваешь?
— Нет, тебе послышалось. — Анжелика подняла с пола пальто, отряхнула его и повесила на вешалку.
— Как же? Что-то там о любви нашептывала, — девочка обижено надула губы. — Знаешь, чему меня сегодня в школе научили? Любви не существует, только молодость одна. Надо же людям замуж выходить. Просто так, молча, невежливо. Вот и навыдумывали слов разных, чтоб всем легче было…
— Чушь собачья! — разозлилась Анжелика. — Кто это вас там … Ну и поколеньице! Я в ваши годы влюблялась на право и налево, а вы циничные и расчётливые прямо с пелёнок!
Анжелика ушла на кухню, хлопнув дверью.
— До живи до моих лет, бессердечная, тогда-то о любви и поговорим, — добавила она, снова выбежав в прихожую.
Дочка глядела исподлобья и накручивала на палец тонкую косичку.
Девочка вернулась к себе в комнату и вышла на балкон. Сегодня ей самого утра доставалось.
— И то им не так, и это им не эдак! — прошипела Люба. — Подурели совсем старички.
Её сердце запрыгало и заныло, внизу беседовали молодые парни, один из них… Он был люб её сердцу. И он был сыном свихнувшейся уборщицы, той, которая напала на неё в туалете. От него дрожали коленки и кружилась голова. Второй, его друг, тоже ничего, тоже очень миленький. Ах эти взрослые парни, один краше другого! Они остановились и, задрав головы, разглядывали её. Совершенно растерявшись, она показала им язык и смылась. Спрятав лицо в подушки, Люба ревела белугой от переполняющих её эмоций. Она слишком маленькая и слишком невзрачненькая для таких орлов. Её прелести ещё не доросли до нужных размеров, ими особо не пособлазняешь. Как же всё неправильно! Пока дождёшься красоты, можно состариться и умереть от неразделённых чувств! «Если его родила такая бешеная мать, значит у него дурная наследственность…» — попыталась она утешить себя.
— Нам ведь не нужна такая свекровь, правда? — плаксиво спросила она у кукол, сидевших в кресле.
Она вытерла лицо плюшевым медведем и вспомнила о втором, тоже симпатичном парне… Ох, нет конца её страданиям!

Митрофан Арнольдович чувствует себя так, будто вдоволь наелся кислятины. Рот болит от искусственных улыбок, которыми он обильно одаривал юную жену.
Он ранен, дважды ранен. Днём, возвращаясь с заседания, он видел женщину – дорогого ему человека. Она устало тащила сумки. Первый порыв – выскочить из машины и предложить ей помощь. Но его должность пугает простых людей и уж тем более подчинённых ему людей. Он ехал мимо, он ехал медленно и жевал ментоловую жвачку, но женщина всё одно осталась позади. Удивительная, храбрая, не в пример иным… Она не побоялась отлупить его дочь, нагловатую директорскую дочь. Он и сам, родной отец, помышлял о подобном, но не решался. Эх, развернуться негде, узкие улочки. Женщина исчезла. Она не побоялась поднять руку на отпрыска своего начальника. Смелость и независимость, гордость и полное отсутствие раболепия – черты, достойные восхищения.
Митрофан Арнольдович должен был отреагировать на жалобы дочери. Он с трудом решился временно переместить любимую уборщицу на первый этаж. Ему не хотелось, он мучился, он с ужасом представлял какую-нибудь бестактную толстуху, которая будет шнырять по его кабинету в отсутствии Варвары. Варвара – дивное имя, он заворожен. Митрофан не жаловал эти новомодные, иностранные, с претензией на оригинальность, более подходившие болонкам…
Как она отреагировала на его предложение поработать несколькими этажами ниже? Полное, оскорбительное равнодушие. Он был ранен. Варвара сухо, хоть и старательно выполняет свой долг, ей безразлично, где убирать. Он со своим кабинетом лишняя морока для неё…
Митрофану не спалось, он ворочается. Митрофан устал, давным-давно устал от жены на 16 лет моложе. Он грезит о женщине уютной, не капризной, имеющий обширный жизненный опыт. Молодая была хороша первые пару лет, он гордился её внешностью, но всё приедается и, он стал умнее. Ей тридцать два, ему сорок восемь, им не о чем говорить друг с другом. Она многое преувеличивает, рыдает из-за сломанного ногтя, не в состоянии приструнить распоясавшуюся дочку… Варвара Андреевна не такая. Ему немного не удобно за своё комфортабельное кресло и высокую должность. Варвара несёт тяготы жизни с прямой спиной и поднятой головой. Она явно не избалована достатком. Поэтому Митрофан старается занимать её лёгкими беседами о погоде или житейскими – о ценах. Старается, когда язык от волнения не присыхает к гортани. Таких закаленных и хозяйственных женщин быстро разбирают, а на его долю остаются вертихвостки с запросами фотомоделей.
Варвара предана своему мужу, это сразу видно, возможно, он не идеален и ленив, возможно, попивает, но женщины её типа умеют любить. Любить зрело, без истерик, идеализации, по-настоящему, серьёзно, раз и навсегда. У неё семья, она тянет их всех, она ставит их на ноги и неусыпно заботится о благополучии каждого родственника. Митрофан по сравнению с ней холёный эгоист, жалкий баловень, которому судьба всё принесла на родительском блюдечке. Ему стыдно. Он не заслужил Варвару, он достоин молоденькой привереды с куриными мозгами и стрекозиным сердцем.
— Я не отпущу тебя на первый этаж! Я люблю тебя! — вздыхает он, представляя строгое лицо уборщицы Варвары.
Настольная лампа немилосердно светит ему в лицо:
— О чём ты? — своим любовным признанием он разбудил Анжелику.
— Зайка, погаси, пожалуйста, свет, — Митрофан щурится и машет руками.
— Кого ты там любишь? — рычит Анжелика. — Меня? Враль! Мне уже не семнадцать, слышишь?! Не семнадцать, что бы верить твоим любовным словесам! Тянет супружеский долг выполнять, так давай, без лишних церемоний, вперёд! Хватит мне мозги любовью пудрить! Хватит у меня секс любовью выдуривать! Будь хоть раз честным, по-мужски честным! Нет любви! И никогда ни у кого не было! Это даже дочь твоя понимает! — Анжелика отвешивает ему огненную пощёчину и, рыдая, запирается в ванной.
Митрофан Арнольдович обескуражен. На всякий случай проверяет, как там его дочь – не разбужен ли ребёнок скандалом.
Румяная Любочка безмятежно посапывает, положив голову на плюшевого медведя. Митрофан аккуратно, со щемящей нежностью поправляет её цветное одеяльце.