Виктор Некрасовский 


Наступило бабье лето. Странное сочетание позднего, весеннего тепла и пожелтевшей задумчиво опадающей листвы ранней осени. Бабье лето это – несколько подаренных на прощанье солнечных дней, и оно напоминает мне любовь стареющего мужчины к восемнадцатилетней девушке, такое недолгое сумасшедшее счастье возвращения в юность и та же на миг притаившаяся неумолимая осень. Народная мудрость штука злая: «Седина в бороду, бес в ребро». А может быть это не бес, а добрый ангел дарит избранным напоследок немного радости на извечном пути в никуда. Кто знает.
С годами к неизбежности смерти человек если и не привыкает, то просто перестает думать об этом. Но чертовски обидно, что, несмотря на все хитросплетения судьбы, нам дается только один шанс – наша жизнь. С чего это я расфилософствовался сам не пойму. Коляска экипирована, и мне надо погулять до обеда в парке с моей чудной Ксюшкой-ватрушкой, чмокающей соской даже во сне. Я тоже приготовился и беру с собой самый разоблачительный журнал в мире «Огонек» и авторучку для кроссворда. Эпоха эйфории вокруг мышиной возни. Общеизвестно, что дети, которые поздно начали говорить, потом трещат без умолку долгие годы. Мне безумно смешно, что символами демократии становятся партийный босс Ельцин, КГБшник Калугин, хитрый и властолюбивый Шеварднадзе, партийный просветитель Афанасьев и шибко умные и жадные младшие научные сотрудники, похожие на рыночных наперсточников. И одновременно доверчивые, как герои крестьянских рассказов Шукшина, а доверчивость в нашей стране это синоним глупости, люди. Горбачев и умело притворяющиеся недобитые прибалтийские нацисты. Что скрывать, жить стало интересно, но могу дать голову на отсечение, все это добром не кончится. Когда в государстве с централизованной экономикой правительство занимается политикой – жди беды. Впрочем, нам с женой все это до одного места. У нас максимальная пенсия и на старость у нас, слава богу, отложено. Ксюшка спит. Чтение «Огонька» наводит на мысль, что ничего, абсолютно ничего хорошего за последние семьдесят лет у нас не было. Становится скучно. Может быть, у вас не было, а у меня было. Мимо проходят две барышни. Старшая шагает чинно, как и подобает очаровательной девице в шестнадцать лет, а восхитительная круглолицая младшая следует за ней вприпрыжку, ухватив сестру за руку.

...Двадцать лет назад. Грязный городишко, состоящий из сросшихся одноэтажных поселков вокруг металлургического, цементного, коксохимического заводов и нескольких шахт. Центр города – островки хрущевских домов, окруженных кривыми неосвещенными улочками, носящих, как в насмешку, имена Маркса, Энгельса, Свердлова и Горького, располагал построенным во времена Гарина-Михайловского вокзалом, на котором я в тот вечер ожидал проходящий пассажирский поезд. Тусклый желтый свет, обшарпанные деревянные скамейки, бачок для воды с алюминиевой кружкой на цепи, окошко кассы в глухой стене. Сонная буфетчица за витриной с засохшими ирисками, слегка забродившей фруктовой водой и опасными для жизни покрытыми серым налетом пирожками – типичный интерьер неуютных вокзалов шахтерских городов. Кроме меня и спящего сидя, обляпанного грязью с головы до ног, бродяги, а так же неопределенного возраста цыганки, разложившей на полу двух одетых в лохмотья детей, никого не было.
И вдруг они вошли. Стройная златовласая девушка, синеглазая с черными, красиво очерченными бровями и густыми длинными ресницами и очаровательная малышка лет шести-семи с круглой мордашкой, вздернутым носиком и иссиня черными кудряшками. Обе подошли к буфетчице, покинувшей свой прилавок. Содержание их оживленной беседы нетрудно было разгадать. Обе сестренки демонстрировали свои платья восторгавшейся буфетчице, наслаждаясь произведенным эффектом. Благородное изящество осанки, поразительно красивые руки и ноги, и, главное, божественная красота лица девушки восхищали до сердцебиения.
Когда сестры направились к выходу, цыганка торопливо устремилась за ними. Не вышло. Я успел к выходу раньше, угрожающе бросив ей: «Брысь, чавела».
– Милые барышни, – обратился я к ним, – то, что вы очаровательны для вас не новость, но меня, простите, интересует другое. Не могли бы вы сказать мне, кто пошил вам такие чудесные платья? Ваша портниха настоящий гений...
Младшая звонко рассмеялась и захлопала от радости в ладоши.
– Вот вы не угадали! Не угадали! Это Таня сама пошила. А Таня – моя сестра, – сообщила она мне торжествующе.
– Ты можешь гордиться своей Таней, она у тебя умница. Спокойной ночи, сестрички, – сказал я на прощанье.
В поезде, улыбаясь, я вспомнил эту милую парочку сестричек, не похожих друг на друга и на местных жителей. Спустя примерно месяц, в начале августа, начались испытания нашего устройства на соседней шахте, и я снова очутился в этих краях. По свойственной мне рассеянности, я забыл дома лезвия и в тот день я обошел весь город, пытаясь найти что-нибудь кроме «Невы», замечательной отечественной продукции для бритья покойников и заточки карандашей. Наконец, в одном из магазинчиков беззлобная продавщица посочувствовала мне и подсказала, что в соседнем городе, кстати, довольно приличном, есть универмаг возле техникума культпросвета, где она вчера купила своему благоверному дорогие импортные бритвы. Центральный Донбасс – единый мегаполис со сросшимися городами, разделение которых, по-моему, чистая условность. Через полчаса я уже стоял с искомыми лезвиями на автобусной остановке, когда появилась моя почти знакомая девушка с нотной папкой и небольшим черным футляром.
– Здравствуйте, – с галантным поклоном обратился я к ней.
Она недоуменно взглянула на меня.
– Вы меня не узнаете, – с притворной обидой продолжал я, – а ведь я живой свидетель, что вы самая лучшая портниха Донецкой области и привокзального поселка.
– А это вы, – рассмеялась она, узнавая.
– Позвольте представиться. Владимир Михайлович, большой знаток дамской одежды и по совместительству горный инженер.
– Татьяна, – ответила она, улыбнувшись.
Ослепительно белые зубы, маленькая ямочка на левой щеке и озорные огоньки глаз. «Ну, разве это не чудо?!» – подумал я.
– Очень приятно, – протянув ей руку, ответил я, – честное слово очень приятно, несмотря на то, что очень хочется кушать, – добавил я жалобно, – послушайте, Таня, здесь рядом мы можем вкусить настоящий антрекот, приготовленный поваром из упитанного кота любимой тещи. И, ухватив смеющуюся над не затейливыми шутками девчонку, я завел ее в находящийся в полусотне метров от нас в местный ресторан со скромным названием «Метрополь».
Официантка, усталая озлобленная женщина с истертым лицом и плотно сжатыми бледными губами, несмотря на отсутствие клиентов, подошла к нам не сразу и, строго глядя на испуганную Татьяну, произнесла: «Ну».
– Спасибо, девушка, что вы не дали умереть нам от голода на ваших глазах, – с притворным весельем начал я, хорошо помня слова Ремарка, что если уборщица или официантка не устроят кому-нибудь скандал, то они умрут от сознания собственной неполноценности. – Для начала парочку мясных салатов и парочку котлет по-киевски. Надеюсь, они у вас из свежего хлеба, мне с пивом, а подрастающему поколению с томатным соком. А на десерт две порции мороженого и пару плиток шоколада. Нет, нет, эта изящная барышня не обжора, просто у нее есть младшая сестра большая любительница шоколада.
Произошло чудо: официантка улыбнулась и довольно быстро принесла заказ, продолжая стоять возле нас. Теперь в ее глазах и улыбке было что-то материнское.
– Вы уж, пожалуйста, извините меня. Сами понимаете, возраст, склероз. Я забыл заказать сразу, но если это не опасно для ее неокрепшего организма, принесите для Золушки пирожное. В ее возрасте любят сладкое.
– В моем – тоже, – сообщила официантка.
– Тогда принесите два. Себе и ей, – заказал я.
На чай я оставил нашей кормилице рубль, и она, что было весьма непривычно для филиалов «Метрополя» в провинции, пригласила нас заходить еще.
Обратно мы ехали в переполненном автобусе, тесно прижавшись друг к другу. И вот что удивительно, а я ведь хорошо себя знал, но это ощущение прекрасного девичьего тела вызывало во мне не привычную чувственность, а прилив какой-то отеческой ласковой нежности. «Старею» – подумал я. Каждый толчок, спасибо нашим прославленным дорогам, бросал нас в невольные объятия и смущал ее.
– Знаешь, – доверительно шепнул я ей на ухо, – наш водитель раньше развозил дрова по поселкам.
Улыбка сняла какое-то напряжение, и моя Татьяна доверчиво прижавшись ко мне, весело, но негромко смеялась, слушая мою болтовню.
По приезду я проводил Татьяну домой. По дороге она рассказала мне, что ее мама работает на шахте в ламповой, а папа – машинист маневрового поезда и что у них дома есть телефон – два пятьдесят два. «Так я еще парень хоть куда в глазах простодушной малютки» – подумал я. Это было трогательно и немножко смешно одновременно. На прощанье я поцеловал ее изящную лапку с узенькой ладошкой и тонкими длинными пальцами, от чего ее личико, как говорили наши предки, залилось нежным румянцем, и она юркнула в калитку.
Командировочные дни для меня были окрашены в серый цвет. Интересно, что сказали бы психологи по этому поводу. Начиная с посадки в автобус, я безумно скучал по своей красавице дочке, которая, слава богу, похожа на мать, своему сыну, жене и по нашей лопоухой, пушистой собачонке, которую я немного ревновал к жене и сыну, потому что она предпочитала ее коленки и его постель.
Выехав из шахты, выкупавшись и пообедав, я отправился в общежитие дочитывать толстенный том модного тогда американского писателя Говарда Фаста, но неожиданно для самого себя я набрал ее номер. Трубку подняли сразу.
– Татьяна?
– Да, это я, Владимир Михайлович.
– Танечка, вам не кажется, что прекрасная погода располагает осмотреть местные достопримечательности?
– Кажется, но я не могу оставить Машу одну дома.
– А взять ее с собой мы можем?
– Конечно, можем, – обрадовано и торопливо ответила Таня.
– Тогда я назначаю свидание обеим барышням одновременно через полчаса возле вокзала. Я явился минут за пять до срока, но меня уже ждали.
– Владимир Михайлович, – спросила меня любознательная Маша стазу же после знакомства, – А вы Танькин кавалер?
– А как же. Но не только ее, но и твой тоже. Согласна?
– Я подумала и решила, – важно произнесла малышка, – что согласна. А магазин осматривать будем, где отдел игрушек?
– Обязательно. Что это будет за путешествие без магазина?
Это маленькое круглощекое чудо природы, выросшее в атмосфере всеобщего обожания, так живо напомнило мне моего отпрыска, что защемило сердце.
Отдел игрушек выглядел более, чем скудно, но среди примитивных некрасивых кукол, разноцветных резиновых мячей, нескольких разновидностей кубиков и обязательного ассортимента – пионерских горнов и барабанов – наше с Машей внимание привлекла плюшевая собачонка с добродушной мордашкой и смешными ушками.
– Берем? – спросил я Машеньку.
– Берем! – прижав к груди четвероного друга, воскликнула она.
– По-моему, надо брать две – тебе и Тане, а ты что посоветуешь?
– Мы с мамой любим советовать, – доложила мне Маша, – я подумала и советую брать и Тане, потому что купить собаку лучше, чем дуть пиво с утра до вечера.
Мы с Татьяной расхохотались, и я, не обращая внимания на ее слабо протестующий жест, купил две собаки.
– А как мы будем их различать? – спросила практичная любительница советовать.
– Надо купить еще две ленточки им на шею. Тебе какого цвета?
– Я, как октябренок, хочу красную.
Пока мы с Машенькой выбирали ленточки, Таня у другого прилавка перебирала пластинки. Наконец она сделала свой выбор и как-то крадучись достала свой микро кошелечек, осторожно проверяя его содержимое. Меня одолело любопытство. Я подошел и увидел, что это, слава богу, была не запись пресловутого «Мишки» или других «шедевров» нашей эстрады, а бесконечно любимые мною «Славянские танцы» Дворжака. «Какая славная девчонка» – подумал я и заявил: «Как страстный меломан я хочу подарить тебе эту пластинку, как будущей звезде мирового масштаба».
Приобретя две ленточки и пластинку, мы продолжили нашу прогулку. Удивительная штука склероз. Я забываю выключить свет, сжигаю на плите яичницу, устраиваю аутодафе несчастному цыпленку, постоянно забываю принять эти противные лекарства, но как отчетливо я помню мельчайшие подробности этой прогулки! Измазанную мордашку Машеньки, которую я уговорил, чтобы не простудиться есть эскимо на палочке маленькими кусочками, и как она капризно заявила: «Танька, ты делаешь мне больно», и перепоручила вытирать платочком ее мордашку мне. Как мы играли в классы, прыгая на одной ноге, и Маша, вопя от восторга, выиграла у нас. У меня заслуженно, а Татьяна подыграла ей.
Я помню, как робко спросила меня Таня, когда мы подошли к ее калитке, позвоню ли я еще.
– Обязательно, – ответил я и поцеловал ей руку, а Маше, на прощанье, победоносно посмотревшей на старшую сестру, щечку.
Но на следующий день приехал мой напарник, а меня срочно отозвали готовить доклад на коллегию, и вернуться на эти шахты мне не пришлось.
Помню, что мы с женой долго переживали, когда наш сын, будучи восьмиклассником, решительно бросил играть на пианино, перейдя, как нам казалось, на гитарное бряканье в беседке во дворе. И вот спустя два года перед зимними каникулами он пригласил нас в школу послушать выступление его вокально-инструментального ансамбля, очень популярного в те годы часто полупрофессионального вида эстрадного искусства. Уже не помню, в связи с чем, я пошел один. Шел смотр художественной самодеятельности всех школ города. Наши ребята играли громко и самозабвенно пели, вызвав бурный восторг у слушателей и жюри, что, безусловно, порадовало мое родительское сердце, и было жаль, что отсутствовала наша мамочка.
В жюри вошли несколько завучей и директоров школ, и мой бывший одноклассник, ныне заведующий районо, усадивший меня рядом с собой. После выступления моего отпрыска н сцену пригласили хор младшеклассников из какой-то школы. Боже, как хорошо они пели! Шуман, Бетховен. Сидевшая рядом со мной обрюзгшая багровощекая дама с заплывшими злыми глазками, украшенная устрашающей бородавкой, скривив узкие губы, произнесла: «Что они поют! И с таким безыдейным репертуаром эта фифа вылезла на смотр! Куда смотрит их замдиректора по воспитательной работе!».
Пучеглазая серая мышь в траурной учительской повседневной одежде поддержала бородавочницу: «Что вы хотите, ведь у нее и завуч такая же. Ходит по школе в юбке до колен. Что видят наши дети...».
В течение многих лет нам навязывали красивую легенду о безграничной любви детей к школе и учителям. Увы, ни мне, ни моей жене, ни моему сыну и его друзьям видимо не повезло. Казенщина, низкий профессиональный уровень, отвращение к работе и чувство неприязни, порой доходящее до ненависти к своим подопечным свойственны большинству, постепенно интеллектуально деградирующим, учителям. По-настоящему интеллигентные и образованные люди в школе большая редкость. Именно они определяют будущее наших детей. Вы можете не ходить в школу, но если ваши дети в разговорах между собой называют кого-то уважительно Мария Ивановна, Петр Степанович или ласковым прозвищем, значит, речь идет о хорошем учителе, но если имена преподавателей закодированы кличками «Клизма», «Жаба», «Рыло» и т.п., значит это неважный учитель. Железный закон экономики: качество соответствует цене. Дешевый учитель – штука опасная.
Божественно красивую «фифу» узнал я сразу. Хрупкая Танечка превратилась в аристократически изящную Татьяну. Наши глаза встретились, и она чуть заметно кивнула мне.
– Ты понимаешь, – прошептал я заврайоно, – что это выступление по-настоящему музыкально. Эти дети, безусловно, первые.
– Все не так просто, – ответил он тоже шепотом,– есть определенные обстоятельства.
Тем временем выступил с трудом разместившейся на сцене хор десятиклассников из другой школы.
– Вера Ивановна может, – с нескрываемым одобрением прокомментировала пучеглазая, – хочешь получить хорошую характеристику – постарайся для школы.
Пели в унисон, как подвыпившие бабы на деревенской свадьбе, но репертуар, разумеется, был идеологически выдержанным:
Веет свежестью ночь сибирская.
Собрались друзья у костра.
Ты навеки нам стала близкая,
Величавая Ангара.
Все члены жюри, преисполнились умилением и восторгом, устроили настоящую овацию.
– Музруководитель– жена завгороно, – шепотом объяснил мой однокашник.
«Покорители Сибири» стали первыми, «будущие космонавты», команда моего сына – вторыми, Танин хор – пятым. Было также противно, как на распределении премий и квартир в моей конторе. Под умеренные аплодисменты состоялось вручение премий: сто пятьдесят рублей за первое место, сто за второе, пятьдесят за третье. Хавронья с бородавкой деловито засунула сотню в бюстгальтер. По-моему, в нашей стране существовала универсальная модель «справедливого» определения победителей всяческих конкурсов.
Я вышел на улицу и встретил ожидавшую меня Татьяну. «Боже мой, до чего же она хороша» – подумал я.
– Я вас сразу узнала, Владимир Михайлович, – сказала она.
– Я вас тоже, Татьяна. Простите, я не зная ваше отчество. Надеюсь, что вы не слишком расстроились из-за результата конкурса, хотя я должен признаться, что, в конечном счете, причина неудачи вы. Во-первых, у вас отсутствуют бородавки. Во-вторых, у вас нет пары толстых кривых ног и вы не располагаете в отличие от зампредседателя жюри ярко выраженным пучеглазием, свидетельствующем о пре-данности и любви к начальству, а в-третьих, что особенно оскорбило плебейский ареопаг, у вас, моя милая, не грязные волосы, что говорит о том, что вы не сгораете на работе и поэтому располагаете свободным временем, что непростительно для советской учительницы, предпочитающей прическу а-ля Крупская...
Все это я высказал скороговоркой, но с нарочито серьезным и лукавым одновременно выражением лица, и она, слава богу, весело рассмеялась.
– Вы все такой же, Владимир Михайлович, ни чуточки не изменились. С вами легко и весело. Помните, как вы подарили мне пластинку? Я храню ее, как и плюшевую собачонку, с ней теперь спит моя дочка. А потом на прогулке вы прочитали мне стихи, прекрасные стихи. Я перечитала множество поэтов, но нигде их не нашла. Помните?
Когда я уйду,
Я оставлю мой голос
На черном кружке.
Заведи патефон,
И вот
Под иголочкой
Тонкой, как волос,
От гибкой пластинки
Отделится он.
– А дальше? – спросила она.
Я прочитал дальше:
Немножко глухой
И немножко картавый,
Мой голос тебе
Прочитает стихи,
Окликнет по имени,
Спросит:
«Устала?»,
Наскажет
Немало смешной чепухи.

И сколько бы ни было
Злого, дурного,
Печалей,
Обид, –
Ты забудешь о них.
Тебе померещится,
Будто бы снова
Мы ходим в кино,
Разбиваем цветник.

Лицо твое
Тронет волненья румянец.
Забывшись,
Ты тихо шепнешь:
«Покажись!..»

Пластинка хрипнет
И окончит свой танец -
Короткий,
Такой же недолгий,
 Как жизнь.
– Это Дмитрий Кедрин. Он дважды мой земляк по Донбассу и Днепропетровску. Он рано ушел из жизни, ему было только тридцать девять. Он прошел войну. Говорят, что убили его бандиты из-за часов и пальто в сорок пятом. Расскажите мне о себе, Таня, – сказал я после паузы, – все-все расскажите и о вас, и о вашей сестре, и о родителях, и о семье.
– Маша в отличие от меня такая крепышка, очень хорошенькая, от кавалеров у нее нет отбоя. Учится в медучилище, мечтает стать врачем-педиатром. Родители на пенсии. У меня есть дочка Настенька, ей шесть. Машка ее обожает. А Настя ее называет «мама Маша». Я иногда ее даже слегка ревную, – призналась Татьяна с улыбкой, – мой муж офицер милиции (это она произнесла почему-то смущенно). Он честный и добрый человек. Я закончила донецкую консерваторию, но звездой мирового масштаба, как вы пророчили, увы, не стала. Вот собственно и все. Теперь ваша очередь.
– Ну, что рассказывать? Наверно стоит начать с того, что я теперь почти не езжу в командировки, посылаю других. Девять лет назад я защитил кандидатскую диссертацию, стал заведующим лабораторией и с тех пор хожу на работу с портфелем. Молодые сотрудники думают, что в нем докторская. Ничего подобного. В нем «Краковская» и термос с чаем. Как всякий предусмотрительный человек, я начал потихоньку откладывать на старость. Правда, пока мне удалось отложить только соли в позвоночнике, но лиха беда начало. Если в первые годы совместной жизни моя жена усердно меня воспитывала, и ей это в принципе удалось, то теперь она с неизбывным энтузиазмом меня перевоспитывает. На сына мне грешно жаловаться. Ко мне он относится внимательно и бережно, как палеонтолог к чудом сохранившимся останкам ископаемых. Моя любимая дочурка и мой умный зять подарили мне внучку, доверив мне и жене воспитание и уход за ней. Им некогда. Они поют дуэтом самодеятельные песни. Вот собственно и все.
Какой это был чудесный вечер. Какое точное определение нашел давно забытый поэт Игорь Северянин: «Шел тихий снег». Безветренно. Легкий морозец. Хрупкие серебристые в отсвете фонарей снежинки плавно кружились в бесконечном хороводе. Давно забытое мною в суматохе повседневности очарование этого вечера дополняли потрясающе красивые деревья с беловато-голубыми пушистыми ветками.
– Знаете, Владимир Михайлович, вы были так непохожи на всех людей, которых я знала тогда. Два года потом каждый день я ждала вашего звонка... Смешная штука, наверное, эта девичья любовь. Нет-нет, я не упрекаю вас. Наоборот я вам очень благодарна. Если бы не вы, пожалуй, я бы не решилась уехать... Вот мы и пришли. Спасибо за проводы.
Я смотрел на эту оглушающе красивую женщину, которая когда-то любила меня, беззаботного и легковесного, а я даже не только не знал об этом, но и не вспоминал о ней, и спазм сдавил мне горло. Впервые в жизни я не знал, что сказать. Я молча склонил пред нею свою седую башку и в третий и, увы, в последний раз в поцеловал эту нежную прекрасную руку.
Домой я шел, распахнув пальто, мне было душно, повторяя в такт шагам: «Нет, этого не может быть. Нет, этого не может быть, черт меня побери!». Толстощекая со старушечьей физиономией луна равнодушно слушала мое бормотанье…
До чего же все-таки приятно это ласковое тепло бабьего лета. Тишина и покой царят в парке. Где-то вдалеке, словно из чужого мира доносятся какие-то городские шумы, и Ксюшка, досадливо морщась во сне, наверное, тоже прислушивается к ним. Блаженная лень овладевает мной. Не хочется ни читать, ни решать кроссворды. Сижу и думаю: безответная любовь это трагедия или это просто часть нашей жизни, печальная и прекрасная одновременно. Мне было тогда четырнадцать. Да, только четырнадцать. Мой сосед и приятель, крепкий пятнадцатилетний парнишка, рассказал мне о своей любви к однокласснице, которую я как ни странно не знал, хотя она жила в нашем огромном многоподъездном доме. Видимо что-то у него не складывалось, и он пригласил меня пойти к его Дульсинее вместе. Девочка только что вышла из больницы после операции и сидела на стуле возле своего подъезда. Меня, загорелого до черноты, поразила ее алебастровая бледность и загадочное для нас, жизнерадостных хулиганов, задумчивое и горестное выражение лица, которое бывает у людей недавно перенесших физические страдания. Я влюбился в нее сразу же окончательно и бесповоротно.
Три года подряд я не мог сказать ей о своих чувствах, мешало понятие о дружбе и порядочности. Три года эта безответная любовь саднила мне душу. Я представлял, и это заменяло мне грустную действительность, становясь ощущением реальности, наши встречи, беседы, желанные поцелуи, при мысли о которых у меня пересыхали губы и бешено колотилось сердце. И эти мечты наполняли меня сладостным ожиданием счастья. Утешением стала поэзия. Пушкин, Лермонтов, бесконечно любимый Есенин. Неуемное воображение рождает поэзию, и стихи, типично юношеские слабые и искренние, были разрядкой от безысходности первой любви. До сих пор я помню одно из своих стихотворений, наверно потому, что оно принесло мне неожиданные последствия.
Пройдет, и не взглянув случайно,
И лишь поднимет гордо бровь.
Повеет нежной, кроткой тайной
От запаха ее духов.

И долго-долго будет сниться
Шагов чуть слышных легкий стук,
Ее тревожные ресницы,
Изгиб томящий узких рук.

Мой сон о Вас, тревожный, странный,
Под шум осеннего ненастья.
И вечер зябкий и туманный
 Наполнен ощущеньем счастья.
Стихи, как стихи, не бог весть что. И душилась она украдкой от мамы явно копеечными духами. Мой приятель, которому нравились мои литературные потуги, отослал мои стихи в редакцию журнала «Юность», не забыв сообщить о незрелом возрасте автора. Вскоре пришел ответ. Думаю, что сведения о моем возрасте определили общий тон рецензии. На примере именно этого стихотворения литсотрудница объяснила мне, что это подражание Блоку, а на примере другого, я его уже не помню, по-моему, Тютчеву. Самое поразительное, что я тогда ни того, ни другого не читал. Далее я узнал, что интимная лирика штука старомодная, а посему комсомольцам она не подходит. Спасибо этой милой женщине. Она открыла для меня целый мир великолепной поэзии. Через три года объект моей страсти был свободен, и я еще раз убедился, что чрезмерные ожидания никогда не оправдываются. Наверно я закоренелый циник, но я искренне убежден, что Петрарке повезло...
Просыпается Ксюшка и трет кулачками глазки. И не подумайте, что она сейчас заплачет, как когда-то наш сын. Ничего подобного. Ксюшка приветливо смотрит на мир и улыбается, не выпуская пустышки изо рта. Эта красотулечка – океан наслаждения, и всем хочется подержать ее на руках и слегка потискать. Моя семимесячная внучка врожденная интеллигентка. Она доброжелательная и доверчивая, и что бы там мои домашние не говорили, утверждая, что я старый хвастун (не понимая, что это неотъемлемое качество настоящего мужчины в любом возрасте), но у нее мои гены. Пора домой. Александр Грин писал, что все мы живем во власти несбывшегося. Пожалуй, правда. И у меня бывают минуты сожаления и о бесконечно милой Татьяне, и еще кое о ком. Но когда я думаю о жене, о сыне, о внучке, о невестке, ставшей для нас долгожданной дочкой, меня охватывает такое щемящее чувство любви и благодарности, что свой единственный шанс или попросту жизнь я не упустил. Вот скоро наступит промозглая осень, а затем наша нездоровая донбасская зима. И этот последний этап я встречу в тепле и уюте своей семьи. Хорошо. Все хорошо. И то, что журнал и кроссворд остаются на завтра.