Олег Петраков
 
 Благодарю Валеру Золотухина, вдохновившего меня на эту повесть 


Я слушал дождь. Он переливом звучным
Стучал о крышу и балкон,
И был всю ночь он духом неотлучным
С моей душой, не уходящей в сон.
Я вспоминал. Мои младенческие годы
Деревня, где родился я и рос
Мой старый сад. Речонки малой воды.
В огнях цветов береговой откос.
Я вспоминал. То первое свидание.
Березовая роща. Ночь. Июнь.
Она пришла. Но страсть была страдание.
И страсть ушла как отлетевший лунь.
Я вспоминал. Мой праздник сердца новый.
Еще, еще-улыбки губ и глаз.
С рыжеволосой, с нежной, с чернобровой
Волна любви и звездный пересказ.
Я вспоминал, невозвратим ость счастья,
К которому дороги больше нет
А дождь стучал –и в музыке ненастья
Слагал на крыше мерный менуэт.

Когда я начал вспоминать о своем детстве, то лучше слов: «Невозвратимость счастья, к которому дороги больше нет» я не встречал. Я сразу вспомнил тот день: свою маму, - она была молодая, красивая, веселая - ее не сломили ни детский дом (родители были репрессированы и погибли в лагерях ) ни война, ни непосильный труд в эвакуацию, ни голод, холод, ни двое маленьких детей на руках во время войны, а было это 21 мая 1945г. - мой день рождения. Приехал из командировки мой отец, а жили мы тогда в г. Львове, большой, - от него пахло дорогой (паровозным дымом) и папиросами. В этот день, внезапно, вернулся с войны мамин брат - мой дядя Вася. Почему-то с винтовкой и наганом. Он был страшно веселый и бесшабашный. Этим он меня поразил и, наверное, поэтому я все запомнил. От него пахло войной, потом, когда мы с пацанами в поле взорвали мину, и нас присыпало землей, а мне осколком срезало каблук на ботинке (мы чудом остались живы, так как залегли слишком близко, а калибр был большой) то запах тротила мне был уже знаком, я его узнал. У дяди Васи шинель была пробита в нескольких местах пулями и осколками, на каске были вмятины. Всю войну он прошел с трех линейкой. Он рассказывал, что он делал на прикладе зарубки, после каждого убитого немца, а потом перестал, так как их было много, и если бы каждый наш солдат убил столько немцев, как мой дядя, то война кончилась бы в 43г.
Дядя Вася умел смешно курить папироску, перебрасывая с одного угла рта в другой. Так что, в первый класс я пришел уже курящим - учился так курить, как дядя, но не научился, - видно не было таланта, но, скорее всего, была виновата моя мама. Она засекла нас с братом, и долго нас била - как она любила говорить - мутузила. И еще дядя умел на стенке, при свете лампы, показывать руками разных животных: жирафа, собак, кошек, крокодилов, при этом они гавкали, мяукали и рычали, к нашему восторгу. В детстве я был очень похож на своего дядю. Мама, глядя на нас, говорила: «Алик, когда ты вырастешь, будешь таким же страхотиком, как твой дядя». Я очень гордился тем, что буду, похож на дядю, меня даже не пугало слово страхотик. Дядя нам рассказывал, как в 1941г. он в эшелоне ехал на фронт, и на полустанке, накормил кашей с мясом какую-то бабушку. Эта бабушка надела ему на шею ладанку, и сказала: « cынок, ты ничего не бойся, ладанку не снимай - с войны вернешься живой и здоровый - пуля тебя не тронет». Все четыре года он служил в пехоте. В атаки ходил сотни раз - не был даже ранен. А легкое ранение он получил так: однажды он по нужде сидел в кустах около траншеи. Вдруг, рядом внезапно разорвалась шальная немецкая мина, и осколок попал ему в заднее место. Рана была пустяковая, а крови много. Боже, как смеялась вся рота, и когда он следующий раз пытался сесть в кусты, все шутили, и говорили, что сейчас начнется обстрел, и это часто совпадало. Вот такие фронтовые истории он любил рассказывать при этом, весело смеялся, как ребенок, запрокидывая голову. Ведь ему было 23 года. Только он из всей роты остался живой, хотя всегда в атаку поднимался первым. Он рассказывал, почему немцы боялись штыковых атак: немецким шмайсером можно убить много наших солдат, но если кончались патроны, - фриц со своим шмайсером оказывался беззащитным, перед нашей трех линейкой с граненым штыком. Дядя говорил, - главное не дать фрицу время на перезарядку автомата. Перед атакой он расстегивал кобуру нагана (а наган он считал лучшим оружием) нож всегда под рукой, и пара гранат на всякий случай, - а дальше стихия атаки. Кто кого. Мой дядя был очень сильный и ловкий, и его берегла ладанка, так что у фрицев с моим дядей не было шансов. Он высыпал на стол кучу медалей и орденов, а орден Отечественной войны ему спас жизнь, во время атаки в него попала пуля, и он был весь искорежен. Ему этот орден был особенно дорог, и я этими орденами играл, словно цацками. Тогда было не принято их носить, - их было много, и дядя стеснялся, так как героем себя не считал. Интересная у него была судьба, он сразу после войны женился, и снял ладанку. А через пол года его посадили в тюрьму на пять лет, за то, что он рассказывал, - какие в Германии хорошие дороги, и как немцы вели сельское хозяйство. Вышел по амнистии через год. Заезжал к нам, но уже больше не смеялся: лагеря его сломали. Судимость ему сняли, и однажды пригласили на встречу с молодежью. Нацепил он боевые ордена, а их у него было больше 20, а медали он не носил, и пошел. Когда другие фронтовики говорили о героизме наших воинов на фронте, он кривился, как – будто у него болели зубы. В конце встречи ему задали вопрос: как он заслужил орден Отечественной войны 1 степени. Дядя начал так: это был 43 год, поступила команда наступать, а ротный с жестоким поносом сидел в кустах. Лейтенант был ранен и находился в санчасти. Тогда мой дядя, звание у него было сержант, принял командование на себя. Высоту взяли, и всех кто остался жив, наградили.
Войну он сравнивал с тяжелой и очень опасной работой. Недаром про работу шахтеров на шахте говорят « как на фронте « И еще он рассказывал, что осенью 41 года во время боя один паникер закричал « Мы окружены», и все
побежали. Потом эту высоту пришлось брать назад, потеряв при этом половину личного состава роты. Паникера расстреляли, а если б не взяли высоту, то все офицеры попали бы в штрафбат. После этого его рота за всю войну больше никогда никуда не бегала. Дядя любил повторять, что на фронте от геройства до паники один шаг.
Вообще я больше родителей таких счастливых не видел, как тогда в мае 1945г. Знаете, всем казалось, что начнется новая жизнь, без страха. Но наступил голодные 46-47г., потом Ленинградское дело. В 1950 г. я видел из окна, как ночью, черный воронок забирал из соседнего дома "врагов народа”. Родители в ужасе смотрели через занавески, - мы этих людей хорошо знали. На другой день об этих людях никогда не говорили в слух, и с их родственниками даже не здоровались.

-------------------------------------------------------- Эпиграф

«Биография темное дело: Ни одного точного жизнеописания не существует; и нет читателя, которому не любопытна биография самого серенького автора и, уважая читателя, отбрось врожденную скромность подальше. В путевые заметки полезно всадить, всё, что накопил за жизнь. Здесь не скупись, не оставляй ничего про запас – выпотроши себя, выверни на изнанку родственников, вытряси знакомых…И пиши только правду.
В.В.Конецкий.

«Друзья спрашивают воина, откуда черпает он свою энергию. «От незримого противника»- отвечает он. Друзья спрашивают тогда, кто это «Тот, кого мы не можем поразить» - отвечает воин. Им может быть сверстник, который когда-то в детской драке одолел воина. Девушка, которая несправедливо оскорбила его, учитель, который назвал его тупицей и негодяем. Утомясь и обессилев, воин вспоминает, что этот незримый противник ещё не видел его отваги. Нет, он не помышляет о мести, ибо незримый противник уже давно перестал быть частью его жизни. Он думает только о том, как бы достичь совершенства - что бы молва о его деяниях облетела весь свет и достигла ушей человека, в далеком прошлом причинившего ему боль. Эта вчерашняя боль –источник силы и энергии для воина.
Пауло Коэльо.

Когда началась война, наша семья жила в Киеве. Во время внезапной эвакуации, мама не успела ничего из вещей с собой взять, и я с братом и мамой (мне было два, а брату три года) оказались в Копейске Челябинской области. Я, случайно прочитал у Лидии Чуковской о посадке на этот эшелон. Это был последний эшелон, который уехал из Киева, штурмом его брала огромная толпа. Мой отец через окно подавал нас с братом маме, которую туда подсадили. Об ужасах жизни эвакуированных, было не принято в те времена говорить и писать. Мама рассказывала о том, что мужики просто убегали от этой жизни на фронт. А Майя Марковна Потапова (которая сорок лет руководила клубом «Экслибрис») рассказывала о том, что её репрессированная мама, даже из лагеря, присылала ей продукты, значит, кормили хуже, чем в лагерях заключённых. Из жизни в Копейске, помню то, что мы с братом сидим на столе одетые (значит, было холодно), а под столом бегали здоровые крысы. Мы их очень боялись, и всё время ждали маму, а она очень поздно приходила с работы. Недавно, будучи на рыбалке, я попробовал на вкус макуху, и вспомнил её вкус. Мама рассказывала: мы с братом в шкафу нашли месячный запас макухи и банку патоки (их выдавали на пайки), и всё сожрали. Потом в больнице нас долго откачивали от несваревания желудка, - чуть не загнулись. Ещё помню, что окна были маленькие, и покрытые толстым слоем льда, - значит, мы жили в сельской хате, и были сильные морозы. В Киев мы вернулись весной 1944 года, – нас вызвал отец: он был в чине майора, и работал начальником изыскательской партии на железной дороге.
А начальником он стал так: после окончания ж. Д. техникума, он попал в Монголию на Халхин-Гол, как раз во время конфликта с Японией. Он работал техником-изыскателем, при постройке ж. Д. рокады вдоль линии фронта. После окончания конфликта, в Кремле, во время награждения, Калинин по ошибке назвал его начальником изыскательской партии, так что вернулся он уже начальником. Из того времени помню разрушенный Крещатик, и помню, мне моя бабушка говорит; запомни внучек на всю жизнь, - по Крещатику массово вели пленных немцев. Потом осенью 1944 отца направили во Львов - восстанавливать ж. Д. дорогу, но в Киев мы приезжали часто к бабушке. Бабушкой я называю старшую мамину сестру, когда репрессировали маминых родителей, ей было 15лет и она кормила семью.
Мой отец никогда не рассказывал о тех временах, по всей видимости, им владел страх. Через много лет его сотрудник рассказывал, что в поле и в лесу во время работ, а геодезисты работали без охраны и без оружия, они встречали бандеровцев, просто из лесу выходили вооруженные люди и спрашивали «Що ви тут робите на наший земли» – потом говорили «Це не шкодить Украине» и уходили. Отец, об этих встречах, никогда ни кому не докладывал, а докладывать требовали, и поэтому он остался жив. Меня он тоже просил, чтобы я молчал, так как тоже иногда бывал с ним на работе в поле и в лесу. (сек сотов бендеровцы убивали). По всей видимости, те рабочие, которых он нанимал на съемку в селе, были осведомителями бандеровцев, а он, отец, после каждого рабочего дня платил им деньги, и за советскую власть их не агитировал. Из раннего детства помню в 44-45 г. в Львове была ночью обязательная светомаскировка. По улице ходил дежурный и кричал «Свет-Свет», если окна были не затемнены. Долго еще на антресолях лежали светозащитные шторы. И еще я помню грандиозный салют 9 мая 45 г. в Львове. Залпов было великое множество. Стреляли все военные из стрелкового оружия. Мы, мальчишки, тоже стреляли из своей ракетницы. Какое было веселье и торжество. Все на улицах целовались, и поздравляли друг друга с победой, хотя ночью иногда были слышны выстрелы, в городе Львове был комендантский час. Бандеровцы ночью нападали на военных и на советские учреждения.
Мы бегали к лагерю пленных немцев, - конечно, мы их дразнили, немчурой, и показывали языки. Но что интересно, - мы к ним относились лучше, чем к своим пленным. В наших играх, когда мы делились на своих и врагов, то над пленными своими было принято издеваться. У немцев мы меняли груши и яблоки на самодельные ножи, чем больше нож - тем больше уважение. По-моему они делали их из напильников. Еще помню, что очередь за хлебом мы занимали с вечера, а когда ехала машина с хлебом, народ бежал с детьми, так как в руки давали одну булку. В нашем подъезде был страшно противный дворник, один раз он меня, при пацанах, огрел по спине метлой, просто я мелом из рисовал весь тротуар и подъезд. Это было осенью, - он во дворе жег листья, а я со второго этажа в эту горящую кучу бросил завернутые в газету патроны. Когда они начали рваться, то дворник, как заяц, бегал по двору, и меня засек в окне. На другой день он внезапно выскочил и поймал меня,: схватил за уши, поднял над землей, и проклиная, по-польски: «Пся крев и я тебе забью». При этом у него были бешеные глаза, я был в полном ужасе от этого здорового, вонючего мужика, но пообещал ему в следующий раз кинуть гранату. У меня как раз была лимонка. Он аккуратно поставил меня на землю, понимая, что я не шучу, отряхнул от пыли, и сказал: «Иди звидси хлопче» и больше меня никогда не трогал; а я, проходя мимо него, с замиранием сердца чувствовал, его ненавидящий взгляд, и понимал, что я его победил - он меня боится. Его жена, злая дворничиха, все время вмешивалась в наши игры. Обычно, когда она стояла на крыльце двора, - мы уходили на улицу. Я на козырек крыльца вечером положил кусок доски, а ниточку с петлей протянул на свой балкон. На балконе поставил зеркальце, и утром, когда она вышла на крыльцо, я, глядя в зеркало, дернул ниточку, - доска упала ей на голову. Она стояла и крестилась, и кричала:- «пани Кристина, после того, как сюда приехали москали, тут завелись черти. » Однажды в Львове на базаре я видел, как дрались две женщины. Одна что-то кричала, на польском языке, а другая по-русски. Полька ударила ее курицей в лицо, а россиянка вцепилась ей в волосы и оторвала их. Я ж не знал тогда, что есть на свете парики, и ужаснулся, увидев совершенно лысую голову, - я думал, что она оторвала ей все волосы. Народ вокруг хохотал.
Мне девять лет, весна, мы с пацанами, идем по полю домой, а ходили мы на место боев искать патроны, боеприпасы, и обсуждаем фильм, в котором четыре моряка сидят в блиндаже, и курят одну папиросу на всех. Один затягивается, передает ее другому, выходит из блиндажа и бросается под немецкий танк, потом другой, третий. А у последнего моряка перевязаны глаза. Он затягивается, выходит из блиндажа и долго рыщет на ощупью по полю в поисках немецкого танка, находит его, и танк начинает от него отступать. Еще мы знали, чтобы взорвать танк нужно в последний момент дернуть за колечко. Мой кореш Серега (он старше меня на год) говорит мне: «А ты слабак, как они под танк не бросишься». Иду глотаю слезы и думаю, что такое сделать, чтобы они поверили, что и я могу, и я не слабак. Местные жители сажают в поле картофель, горит костер: а я насыпаю в консервную банку десяток патронов, и в костер. Кричу: «Пацаны атас!» Мы на ход. Патроны начинают рваться, за нами гонятся здоровые мужики. Серега на бегу кричит мне: «Поймают, – убью». Нас не поймали. Двух метровый забор мы взяли с ходу, так как, знали каждую перекладину, и не раз по нему лазили. Мы сидим в укромном месте на чердаке, курим одну папиросу на всех, и уже все готовы бросаться под танки.
Надо сказать, что папиросы для нас были большой редкостью. Курили в основном махру с листьями, были перепробованы листья всех деревьев - листья дуба были лучше, даже пробовали, курить заячьи какашки.
Однажды, мама тихо пришла домой, мы ее не ждали, а в это время мы с братом на балконе молотком загоняли в барабан нагана патрон другого калибра. Наган был утоплен в городском туалете.
Перед Новым годом мы с братом собачились из-за какого-то пустяка, и бегали вокруг стола в комнате, брат кинул в меня ботинок, я пригнулся, а он разбил двойную раму, и сразу в комнате стало холодно. Представляете-через два часа Новый год. Как нас била мама, всегда получалось так, что всегда доставалось больше мне. Брат сразу показывал на меня пальцем – это все он первым начал, и мама, и не только мама, верили в это. Было страшно обидно. Наверное, поэтому я до сих пор все помню, а мой брат, которому я это напомнил, уже все забыл. Однажды я спрятался в сундук, который стоял в коридоре. Прятался я от брата, а тут пришла мама, и села на него, я страшно испугался и начал кричать: напугал маму, она почему-то меня называла холерой и стихийным бедствием.
Вы даже не можете представить, как трудно было жить на свете этому маленькому худенькому болезненному мальчику, самому слабому в классе. Среди этих драчливых сверстников и противных взрослых. Учился я в 6 школе г. Львова на улице Зеленой. Первый класс я закончил с грамотой, а потом часто лежал в больнице, и в учебе уже проявить себя не мог, а, по всей видимости, мне в жизни очень надо было проявить себя, и поэтому я всегда был в центре каких-то событий. Как нужно было обидеть этого маленького мальчика, чтобы он часами, днями, месяцами ждал момента, и, выследив обидчика, отомстить ему, - этому Следопыту нечего было делать рядом со мной. Как я сейчас уже понял, что мы для местного населения были оккупантами, и нам мальчишкам пришлось с самого начало вести непрерывную войну против местного населения, как - будто мы мальчишки были в чем-то виноваты. Это было время, когда из Львова выселяли насильственно поляков в Польшу, а в их квартиры вселяли эвакуированных. Я даже помню в нашей квартире стол и шкаф от поляков. Это было время операции «Висла» Когда мы приехали во Львов на улицу Кутузова, то двери подъезда закрывались на ночь на ключ, а тротуар дворник мыл мылом. Дверь была выломана и исколота штыками, когда ночью забирали польские семьи. Нам дворник, по пьянке, рассказывал, что перед этим ночью им в подвале подбрасывали подрывную литературу или оружие. Если они не хотели уезжать, то могли попасть в тюрьму. Их вещи, посуду и одежду забирали, а остальные вещи выбрасывали во двор. Там, как я помню, были библии в кожаных переплетах, книги. Я домой притащил подсвечник, и коллекцию марок и монет. Полька, жившая в соседней квартире, пригласила вечером мою маму, и отдала ей много вещей и посуды, сказав при этом, «нас этой ночью будут брать». У меня дома до сих пор остались две тарелки от этой женщины.
Особенно принимала участие против наших игр на улице пани Зося. Ее визгливый голос звучал с утра до вечера. Нам она не давала прохода; и мы как могли ей мстили. Меня она достала, - я собрал большую банку майских жуков, которыми она брезговала, и называла гыдота, и забросил ей в окно. Банка разбилась, и жуки разлетелись в квартире, а снять майского жука с тюлевой гардины нелегко. На другой день я потерял бдительность, и она меня поймала, и начала драть мои уши. Я ей прокусил палец и удрал. Мои пацаны смеялись, а уши сильно болели. Я ей поклялся отомстить. Для вас дохлая кошка гадость, а Олежка сразу понял что делать, - петля на задние лапы, и бегом к пани Зосе. Серега меня предупредил, что она может поймать меня на коротких дистанциях, а я вешаю кошку на двери, звоню и кричу: пани Зося – «Вам подарок от Олежки». С криком: «Курва, твоя мама була», «Шлях тебе трафить» она ринулась, как паровоз, за мной, но не знала пани Зося, что предусмотрительный Олежка натянул в темном подъезде проволоку, - я ее перепрыгнул, а она на карачках выползла из подъезда, проклиная моих родственников, к великой радости пацанов, которые сидели на заборе. Серега от хохота свалился с забора. Конечно, она при хромала к моей маме, а моя мама была мудрой женщиной, и сказала ей «Пани Зося не трогайте пацанов, и они не будут трогать Вас» Что и произошло. Когда она видела меня, – то шипела как змея, а я шел и подпрыгивал, сроя при этом ей рожи, чтобы ее позлить. С тех пор, я в своей жизни не боялся змей. Мог поймать гадюку - пани Зося шипела сильнее. Всю не нормативную лексику, мы пацаны постигали от нашего пьяного дворника и от пани Зоси.
С улицы Кутузова на соседнюю улицу был крутой спуск и очень крутая лестница. Мы с Серегой привязали поперек лестницы веревку и положили на ступени. Издали было совсем не заметно. По центру веревки привязали шпагат и провели к кустам через перила, за которыми мы сидели. Ждали мы старшеклассника, который нас все время обижал. Этот старшеклассник любил бегать по этой лестнице, сломя голову. Долго мы его ждали, И вот он несется по лестнице вниз. В момент, когда он одной ногой уже перешагнул лежащую веревку, а второй еще нет, – мы дергаем за шпагат. Веревка подымается, и старшеклассник летит, как птица, вперед головой по ступенькам. Только сейчас я понимаю, что он мог убиться на смерть, но тогда мы думали только о мести. Долго он хромал и нас больше никогда не трогал, видя наши ехидные лица. Так мы воспитывали старших пацанов.
В двенадцать лет я попал в больницу, - была жуткая аритмия «сердце прыгало в груди, как птичка в клетке» Около двери врача я подслушал, как доктор сказал моей маме: что ваш мальчик может умереть в любую минуту. Я страшно испугался: Вчера на уроке, физик обозвал меня очень гадким словом, которое я не могу Вам сказать. И я прекрасно понимал, что если я не отомщу, то это слово может стать кличкой на всю жизнь. Ну, в школу я попал после больницы. Физик, за которым я пристально наблюдал, имел привычку откидываться на стуле после переклички. Я, с Олегом Гойденко, подпилили ножку стула, и физик на уроке откинулся – картина достойная кисти большого мастера. Потом, физик, приходя в класс, всегда незаметно рукой, проверял стул, прежде чем сесть.
Мой соученик Дима Горбань по кличке «Жиртрест», все равно начал обзывать меня этим, гнусным словом. В учительской я обломил от кактуса иголку, проколол лист бумаги, и подложил ему на сидение, - иголку вытаскивали в медпункте - пинцетом. Прибежала в школу его мамаша, посмотреть на этого жестокого мерзавца, - она так меня назвала. Они меня загнали в угол. Одинаково толстые, и пытались меня щипать, а я его мамаше сказал: «если он меня будет еще обзывать, то ни один врач не вытащит из него то, что я ему вставлю». Мамаша кричит: «Димочка, никогда не трогай этого мерзавца » - больше он меня не обзывал.
Физик еще имел привычку бить линейкой по голове и ушам, – я подключил фазу к дверной ручке, –больше он линейку не брал в руки. А когда я с Вовкой Дубковым закоротил прибор, который имитировал электрические разряды, и его долбануло током – он перед началом урока ставил в журнал мне тройку, и больше меня не вызывал к доске. Я чувствовал, что этот боевой офицер с боевыми наградами боится нас, пацанов. Он был контужен на фронте, и боялся, что может кого-то из нас у грохать. Он однажды признался, что ему на фронте было легче, там он точно знал, где враги, а здесь не известно, от кого можно ждать подвоха.
На уроке химии я сделал открытие: оказывается, что если взять кусок серы и поджечь, то капли горящей серы могут падать с любой высоты, и не гаснуть. Во дворе полька, очень вредная баба, развесила белье, гардины. Гардины у нее были довоенные тюлевые, и полька ими гордилась, так - как у нас были только марлевые, и села на скамейку их охранять. Я с окна второго этажа, удостоверившись, что меня никто не видит, –горящей серой поджег веревку, и белье оказалось в луже, - перед этим был дождь. Вы бы видели эту бабу, она сидела, и все вспоминала чертей. Потом на эту скамейку сел ее муж с газетой, и закемарил, я серой поджег ему газету и она загорелась у него в руках, - как он кричал на польском языке. Больше они на это место никогда не садились, - они были верующие католики, – все свернули на чертей, которых привезли москали.
У нас в классе украинский язык преподавала очень вредная училка, я ее панически боялся, а она каждый раз находила для меня какое-нибудь заковыристое гадкое слово, и вы не представляете, как смеялся весь класс. С одной стороны это были мои кореша, а с другой стороны, они готовы смеяться от любой злой шутки в твой адрес, и не прощают ничего. Однажды она меня ударила по голове томиком Тараса Шевченко, и обозвала гадким словом, и весь класс смеялся. ( Хочу сказать, что в то время на уроке русского языка учительница нам сказала, что со временем все языки, кроме русского, отомрут, и все советские люди будут говорить только на русском языке). И мы, пацаны, к украинскому языку относились с пренебрежением. Перед следующим уроком, я с Вовкой Дубковым, забил в стул гвоздь, и она села на него. Надо сказать, что она была очень пышной особой и гордилась своими формами, - она их просто несла по коридору. Она особенно возмущалась тем, что этот гвоздь был ржавым, но у нас в этот момент другого гвоздя не было. А следующий раз она схватила меня за ухо и больно ущипнула, и я видел, как она под столом брезгливо вытирала руки салфеткой. На следующем уроке я намазал дерьмом дверную ручку, и она чуть не упала в обморок, - так ей было плохо. Тройку она мне ставила перед уроком, и делала вид, что меня нет на уроке. В то время мы учились в школе без девчонок, а у нас в классе учились два второгодника на голову выше нас. Они нас заставляли,( было как игра) во время урока узнавать, какого цвета трусы у учительницы. Лазили мы только к украинке и англичанке, (ведь не могли ж мы лазить к математичке, - ей было уже за 30 лет, и для нас она была бабушкой.) Сейчас я понимаю - мы чувствовали, что они были сексуально озабочены. Лезу я под партами под стол (пришла моя очередь лезть). А сам думаю, – зачем мне это надо. И всю жизнь никогда об этом не вспоминал, и никому не говорил, - было стыдно вспомнить. И только сейчас понял в чем дело: скажите, может ли меня или кого-то другого оскорбить высокомерная украинка, если я первый увидел, что она пришла в школу в рваных трусах на самом интересном месте? В классе это вызвало небывалое оживление. Серега пополз проверять, и подтвердил это. Урок был сорван, и я перестал бояться эту училку, - так как она для меня была смешная. Когда она в очередной раз меня обозвала, то когда она ушла, я встал и сказал: »Этой женщине в рваных трусах - прощаю все». Класс хохотал. Видя наше насмешливое отношение, она перестала нас обзывать, а мы перестали ей делать гадости. Лазили мы только к училкам, которые нас презирали, вместо того, чтобы прививать любовь к знаниям. Это была наша и моя защита, от их нелюбви к нам.
Физрук на уроке, а я не мог отжаться от пола, и не мог подтянуться на перекладине, назвал меня жертвой аборта и пнул ногой. Я тогда не знал, что это такое, но догадывался, что это что-то несовместимое с жизнью. На другой день, я очень задумчивый сидел на уроке, - обдумывал; как придумать так, чтобы колечко от гранаты, физрук выдернул сам. Моя классная руководительница, увидев задумчивого и тихого Петракова, сразу заподозрила неладное, и обыскала его парту, к своему ужасу, она обнаружила лимонку, которую потом утопила в городском туалете.
Англичанке, которая тоже любила говорить нам гадкие слова, - я измазал стул креозотовым маслом, которым пропитывают шпалы. Платье было трофейным, ей уже не удалось его отстирать.
А однажды я придумал такое, изучая физику, пришел в школу рано, - это было в декабре, и на улице было темно, и быстро поставил на стол табуретку, и все четыре лампочки открутил, и под каждый цоколь положил мокрую промокательную бумагу и закрутил. Начался урок. Наша классная руководительница прохаживается по классу и что-то говорит. Замигала и погасла одна лампочка, вторая, а потом все, - в классе полная темнота. Все сидят тихо, и учительница так задумчиво сказала: «Я не знаю, что произошло со светом, но чувствую, что без Петракова здесь не обошлось», наверное, я был сильно возбужден и все время крутился. В классе раздался дикий хохот.
Однажды на уроке, а это было в начале мая, учительница спросила меня, как я собираюсь сдавать экзамены, если у меня так много двоек, и только по географии и ботанике твердые четверки. Я задумался, а поздно вечером с напарником, по водосточной трубе через форточку, залезли в учительскую, и сперли классный журнал, который мы сожгли, а нужно было забрать все журналы, а так нас высчитали. Просто, когда я врал, у меня краснели уши, и я начинал заикаться. После этого мне пришлось уйти из школы. Только так, она поставила все тройки по всем предметам, и даже по поведению.
В школе я страшно завидовал не Алику Макарову, не Витьке Тельному, которые хорошо учились, и были положительные, а Володе Телеуце. Он мог на полном ходу, легко и изящно, сесть в проходящий трамвай, и как он спрыгивал легко, - я так не умел. А спрыгивал на полном ходу он так: ноги у него были сильными, и первый шаг он делал по ходу трамвая, погасив скорость, а потом резко разворачивался и бежал в другую сторону. Вообще у меня было какое-то не такое восприятие, как у других ребят. Весной перед окнами школы высыпали кучу земли с торфом, для клумбы. Я подошел, и сразу подумал, а смог бы я сигануть на нее со второго этажа - смог, а с третьего – ну, наверное, можно, если сильно оттолкнуться, и попасть прямо по центру, я еще помню, потрогал землю, она была очень рыхлая. И когда на перемене за мной гнался старшеклассник, чтобы намылить мне шею, - то я уже знал куда бегу, к окну, дело было на третьем этаже, а потолки четыре метра - с цоколем 13 м. И я с разбега сиганул, к ужасу учительнице, которая это видела. Когда она подбежала к окну, - меня там уже не было. Но представьте себе, кем я был для первоклассников, которые это видели - бетменом, хотя в то время он еще не родился.
Я вспомнил, что однажды, во время диктанта я написал вместо шумел камыш, шумел колыш и сделал 12 ошибок. Учительница поставила мне кол с минусом. Вот, наверное, она б удивилась, узнав, что Олежка Петраков что-то сочинил. В моей жизни произошла встреча, - я много лет находился рядом с режиссером театра на Таганке Ю.П.Любимовым. А встреча с ним не могла не закончиться творчеством.
Мы, пятиклассники, В.Малахов, О. Гойденко, О. Локачер, В.Дубков и Серега Швец, могли отметелить любого старшеклассника, который нас обижал. Стоило его подкараулить одного, и с разбега повалить, а у нас в школе был очень скользкий пол в коридорах, и напасть. Каждый из нас хватал, кто руку, кто ногу, это по договоренности. После этого старшекласснику, мы каждый надавали щелбанов, - и сразу по команде, разбегались. Хочу сказать, что у нас среди пацанов никогда не было национального вопроса, армянин, еврей, грузин, украинец или русский, если классные пацаны, - то друзья, если русский или кто-то иной, сек сот, - то был нашим врагом. У нас, мальчишек, в те времена никогда не было принято говорить матерные слова в присутствии девчонок, и не было принято вообще иметь с ними никаких дел. Сейчас я не помню, в каком это было классе, был ученик по кличке Емеля. Физически он был сильнее меня, и все время меня обижал. Я его панически боялся. Он любил издеваться и над другими ребятами. Однажды весной около школы порвало канализацию, и экскаватор выкопал яму, где собрались сточные воды. Я вышел из – за угла школы и увидел как Емеля что-то внимательно рассматривает в яме, и с разбега толкнул его туда. Он оказался по грудь в стоках. Выбраться от туда без посторонней помощи он не мог. Он долго кричал, пока не пришли люди и не вытащили его. Вид у него был потрясающе жалок. Я в тот момент даже не подумал, что он мог утонуть, столько у меня было злости против него. После этого случая я больше его никогда не боялся, и если он пытался ко мне приставать, я начинал смеяться, вспоминая в каком жалком виде, он был тогда. Так он и не узнал, кто его толкнул, уж очень многих он обижал. Его садистские наклонности не прошли даром. После школы попал в тюрьму и бесславно закончил свою жизнь, и я уже никогда не смогу перед ним извиниться за мой не совсем этический поступок.
У нас, дома в Львове кухня была 17 кв. м. На кухне была печь, газовая плита, посреди кухни стоял стол со стульями, и в углу был диван. На этом диване я любил спать, - всегда было тепло, и всегда пахло чем-то вкусным. Хотя вкусным можно назвать в те времена деруны из картофеля, постные щи, а пышки жаренные, почти без масла - были деликатесом. Однажды я спал на диване. К моему отцу приехал в гости его старый друг с детского дома. Он был подполковником пограничных войск, и воевал с первого дня войны. Они выпили и тихо разговаривали. Я проснулся и слышал весь разговор. Я ужаснулся - они совершенно неуважительно (а это был 1952г.) говорили о руководстве Сов. Армии. Папин друг начал рассказывать, что когда они начали отступать в 41г., лично он поджигал склады, где было неимоверное количество кожаных сапог. Он все удивлялся, зачем они были нужны. Отцу он рассказывал, что самолеты на аэродромах стояли без бензина, танки без снарядов. На аэродроме было большое количество планеров, - они горели как спички. На станциях горели и взрывались вагоны со снарядами, и цистерны с горючим. Он с горечью, говорил, что в армии было много предателей. Его особенно возмущало то, что не было первой линии обороны, а со второй линии обороны, были сняты все пушки и броневые щиты. Страна совершенно не была готова к обороне. Это он называл предательством. Только сейчас об этом заговорили, а тогда за это можно было загреметь в лагеря, и я мальчишка об этом знал. Никогда ни кому не говорил, даже своему брату. Тогда даже мы пацаны, на такие темы не разговаривали, а ответы на эти вопросы я получил, прочитав книгу Суворова "Ледокол” Мы пацаны знали, что если доложить, куда следует на то, что нам говорит пьяный дворник, ругая Советскую власть, то его заберут ночью. Но закладывать у нас было не принято,– мы, с ними, местными, воевали по-своему и побеждали.
Мы распилили ножовкой артиллерийский снаряд, и мне досталась большая банка пороха, и еще десяток трассирующих патронов, я их принес домой, а тут внезапно - мама. Я спрятал свое богатство в печку на кухне (был июль месяц). Мама сразу послала меня в магазин. Когда я вернулся, - то увидел с коридора, что она разожгла печь, - я страшно закричал, из кухни прибежала мама, а из комнаты папа, и в это время рвануло, - все мы упали на пол. Печь разворотило, и мама с ужасом веником гоняет по кухни трассирующие пули, которые норовят все зажечь. С потолка свисают макароны. Потом мама долго била меня шлангом, который ей попался под руку, а мой отец бегал вокруг и кричал: (дай ему еще, дай ему еще). На третий день меня сняли с поезда в Козятине, - я уезжал в Ташкент. После этого, меня уже так сильно не били. Мои родители были из детского дома. Мои деды и бабки по линии отца и по линии матери были раскулачены, и погибли в Сибири. За всю свою жизнь, я никогда не слышал от родителей ни одного грубого слова. Отец меня никогда не бил, только один раз не выдержал, и навернул меня калошей, когда я с пацанами во дворе, подорвал банку с порохом, и дворнику в подвале, а он там жил, выбило окна, и маме пришлось их вставлять.

Помнишь, мама, ты меня родила, на руках меня
Носила и счастливою была.
Ты всегда мне говорила, будешь мне опора сила, и Олежкой назвала.
Помнишь, ты меня кормила и слезами хлеб солила
В том далеком сорок седьмом году,
Полагаю, не забыла, сколько горя в жизни было.
Ты, наверно постарела. ( Постареем, мама, все).
Красота твоя сгорела на военной полосе
Скоро я к тебе приеду – рослый, кепка на боку,
Прямо к сытному обеду, к золотому молоку.
Я пройду красивым лугом, все как прежде молодой
Вместе с мамой, вместе с другом, вместе с ласковым отцом.
Я скажу, а вы поверьте, плача, радуясь, любя,
Никогда - до самой смерти не забуду я тебя.

А теперь представьте себе такую картину: Я один дома, сижу на балконе, и жгу артиллерийский порох (он как длинные макароны) и очень красиво горит. В это время тихо заходит мама, наверняка зная, что я делаю что-то не так. Сквозняком, тюлевую занавесь выносит на балкон, (мама ее достала по блату), и она загорается вместе с моими волосами на голове. Я хватаю со стола хрустальную вазу, выбрасываю цветы, и лью на занавес: ваза тяжелая, выскальзывает из рук и разбивается. Эта ваза –единственное, что у мамы осталось, как память, от ее мамы. Потолок черный, ваза разбита, я обгорелый. Мама сидит на полу, и плачет, и все время приговаривает, «Алик, ты у меня - тихий ужас». И этот тихий ужас перед вами.
Мне всегда в детстве везло, – стоило только начать копать, а ходили мы за патронами в дальние овраги на Погулянку, где проходили ожесточенные бои, и сразу что-нибудь находил. Один раз я раскопал немецкий блиндаж. Пистолет Вальтер я сразу спрятал, а Шмайсер –забрали старшие пацаны. Ходить в те времена далеко от дома было опасно: можно было нарваться, на таких же пацанов с соседней улицы, с которыми мы почему-то враждовали. Однажды нас троих внезапно окружили около 15 пацанов. Я достал свой Вальтер и передернул затвор. Я первый раз увидел, что бы так быстро бегали пацаны. Когда мы далеко ходили, то обязательно брали с собой пики – заостренная с одной стороны толстая проволока длинной около метра, и нас никто не трогал. Такие вещи как немецкий штык-нож был у каждого - мы ими копали землю. Этот черный пистолет потом мама у меня нашла, и с ужасом шла по улице Львова, чтобы утопить его в городском туалете, там, где моя учительница утопила гранату.
Помню, как мы купались на дальних озерах с братом, а трусы спрятали. Кто-то их у нас спер, и мы допоздна сидели в кустах голодные, и ждали ночи, и пришли домой закутанные лопухами. Как нас била мама по голым задницам бельевой веревкой.
Однажды после школы я шел домой по улице Зеленой, и по дороге занимался очень интересным делом. Достал капсюля от патронов и подкладывал их на рельсы. Ждал трамвая и к своему великому удовольствию слышал треск мини взрывов. Откуда появился милиционер и схватил меня за ухо, я не заметил. Он отвел меня в милицию и с моего дневника списал мои данные. Потом предупредил, что я поставлен на учет, и следующий раз школа и родители будут в курсе всех моих проделок. После этого я в милицию больше в детстве не попадал. А еще со мной был такой случай: я на заборе писал неприличное слово, перед этим посмотрел, и вокруг никого не было. Откуда взялся, внезапно, здоровый мужик, и схватил меня за ухо, - я не знаю. Он мне долго выговаривал о том, что это делать нельзя, и при этом больно крутил мое ухо. На меня, маленького пацана, этот случай произвел огромное впечатление. Я вдруг понял, что возмездие за дурной поступок неотвратимо придет. И больше такой ерундой не занимался. Только сейчас я прочитал о том, что когда человек остается один, то это не совсем правда, так как с одной стороны у него находится ангел-хранитель, который ему советует не делать гадости, а с другой - сатана, который толкает его, чтобы он их делал. И весь вопрос в том, кого из них он послушает в данный момент.
Напротив нашего дома жили два брата – наши ровесники, и мы притащили к ним домой противотанковую мину, так как у них дома никого не было. Мы с братом побежали домой, отметится, так как нас ждала мама, - на улице был слышным ее крик: «Алик, немедленно домой». А мину, мы решили разбирать после обеда. Они нас не дождались, и начали разбирать сами. Был колоссальный взрыв, вынесло все окна и двери, от них ничего не осталось, только на дереве напротив висела чья-то рука.

Я помню в детстве сад,
Кружение листьев рванных
Да пение птиц, сведенное на нет,
Где детство, словно яблоки шафраны
И никогда не яблоко –ранет.
Оно в Львове было и в Херсоне
Таким же непонятным, как в Крыму:
Оно росло в неслыханных дерзаниях,
в ребячестве, не нужном никому;
Оно любило петь и веселиться
И связок не жалеть голосовых…
Припоминаю: крылышки синицы
Мы сравнивали с крыльями совы
И, небо синее с водой рек сверяя,
Глядели долго в темную реку.
И, никогда ни в чем не доверяя,
Мы даже брали стебли трав на вкус.
А школьный мир? Когда и что могли бы
Соединять пространные миры,
Где даже мир-не мир, а просто глобус,
Его рукой нельзя не охватить….
Он яблоком, созревшим на оконце,
Казался нам,
На выпуклых боках -
Где родина-там красный цвет от солнца,
А остальное зелено пока.

В 1975 г. я, находясь в Львове, с букетом цветов и с фотографиями, пришел в гости к своей первой учительнице, той, что с позором выперла меня из школы. Со временем я вдруг понял, что я и мои соученики в классе никогда по отношению к ней не совершали ни одной гадости, так как она была красивой, справедливой и очень строгой, а мы, пацаны, больше всего на свете чувствовали и ценили справедливость. Когда пожилая женщина, с палочкой в руках, пережившая блокаду Ленинграда, открыла мне дверь, то первое, что я услышал, к своему удивлению, было следующее: «Петраков, я тебя жду уже много лет» Она посадила меня на стул, и я отчитывался перед ней, как школьник, за всю свою жизнь. Я рассказывал ей об учебе в сельхозтехникуме, потом армия, политехнический институт, туризм, спорт, работа в театре. Я ей рассказывал без утайки, как на духу, все свои похождения в жизни. Боже, как она смеялась. Ведь когда я в школе в пятом классе поджег дымовую шашку - меня высчитали, потому-что в это время меня выгнали с урока. Рядом была пожарная часть и приехала пожарная машина. Учительница назвала меня – маленький негодяй с изощренным мозгом. Со школы меня выгнали на 10 дней. А в учебке, когда я сорвал строевую подготовку на 3 дня, комбат перед строем тоже сказал, что такое мог сделать только враг и мерзавец, с изощренным мозгом, но не было моей учительницы, которая меня бы сразу вычислила. На столе у нее лежала книга «Серебряные рельсы» о подвиге Кашурникова, который погиб, прокладывая трассу вдоль реки Казыр в 1944г. в Саянах. В 1970г. я с ребятами проходил с верховьев эту реку, и был на Иденском перевале, где похоронен писатель Федосеев, и также был на могиле Кашурникова. Оказалось, что моя учительница вместе с ним училась в институте, и хорошо его знала, и у нее была мечта пройти этот маршрут, посетить могилу своего товарища. Но по состоянию здоровья ей это сделать не удалось. Оказалось, что я, Олег Петраков, осуществил ее мечту! Дальше она мне рассказала о том, что из тех троих ребят, которых она выгнала из школы, двоих уже нет в живых, а мои следы затерялись. Она мне сказала: «Откуда вы, дети, знали, что пройдет еще несколько лет, и выгонят из школы преподавателей украинского языка и физрука. Выгонят из школы и учителя по физике - он был летчиком-истребителем, и контуженный – не выдержал и побил одного ученика (я сразу подумал, - неужели были ученики хуже меня?) Как она винила себя за то, что нет в живых двух ребят, ей казалось, что это ее вина (–она была настоящей учительницей), и сказала, что только сейчас поняла то, что ребенок нуждается в любви именно тогда, когда меньше всего ее заслуживает, и сожалела о том, что была с нами такая строгая. Она достала папку, в которой были письма, фотографии, адреса всех учеников нашего класса. Она знала судьбу каждого ученика, и сказала, что наш класс был самым любимым классом в ее жизни. Она мне читала письма, показывала фото. В списке учеников около моей фамилии стоял вопросительный знак. А ей рассказал, что на уроке, когда она ходила по классу и что-то рассказывала, то при этом, она иногда могла по ходу кого-то тронуть за вихры, - Алика Макарова, Витьку Тельного, Юрку Шаца. А я, с замиранием сердца ждал,- тронет ли она меня. Никогда этого не было, а так хотелось. Она ответила, что до сих пор сожалеет об этом, так как помимо своей воли, кого-то из нас выделяла. Это она мне сказала, что это взрослым кажется, что они воспитывают детей, а на самом деле мы, школьники, учили своих учителей любить нас и уважать. Учителя переставали бить нас линейкой, оскорблять, и я Олег Петраков принимал в этом процессе самое активное участие. Любая, самая вроде-бы безрассудная, выходка ребенка имеет свое объяснение, поэтому родители и учителя должны любить своих детей не за их поступки, просто любить, потому что это их дети и ученики. Дети, которых любят, будут поступать соответственно. Хорошее ребенком воспринимается, как должное, и быстро забывается, а несправедливая обида помнится всю жизнь - этого нельзя забывать. Я это знаю, испытал на своей шкуре.
Я рассказал своей учительнице, что мое увлечение туризмом - это она зажгла огонь в моей душе, это она научила меня мечтать. Просто я прошел те маршруты, о которых мечтал в детстве, а ведь человек бывает, счастлив тогда, когда осуществляет свои детские мечты. Я ей объяснялся в любви. Мы смеялись и плакали. Она мне сказала, что я – Олег Петраков оказался одним из лучших ее учеников, против моей фамилии она поставила пятерку. Юлия Ивановна помолодела лет на двадцать, и ей уже не нужна была палка. От нее, я уходил совершенно счастливым, я первый раз в жизни узнал, какая это радость кого-то сделать счастливым.
Мужчина в жизни должен - построить дом, вырастить сына, и посадить дерево, но еще, так говорят, должен за всю свою жизнь сделать счастливой хоть одну женщину - эту женщину я видел – она мой классный руководитель
Юлия Ивановна Немиро.
Не смейте забывать учителей.
Они о нас тревожатся и помнят.
И в тишине задумавшихся комнат
Ждут наших возвращений и вестей.
Им не хватает этих встреч нечастых.
И сколько вы ни миновало лет,
Слагается учительское счастье
Из наших ученических побед.
Они нас ждут. Они следят за нами.
И радуются всякий раз за тех,
Кто снова выдержит экзамен
На мужество, на честность, на успех
Не смейте забывать учителей.
Пусть будет жизнь достойна их усилий.
Учителями славится Россия.
Ученики приносят славу ей.

Не смейте забывать учителей!!!

Рукопись о детстве, я показал актерам театра на Таганке. К моему удивлению им она понравилась, и они рекомендовали мне писать дальше. А мой хороший знакомый, поэт, и большой любитель поэзии, Женя Черняховский, прочитав мою рукопись, задал мне только один вопрос »как так получилось, что из маленького негодяя с изощренным мозгом, вырос приличный и нормальный человек « Он мне посоветовал: «Ты должен написать и вспомнить что-нибудь хорошее, и включить в текст. » Приехав на дачу, я зажег свечи, и стал вспоминать,-6-10 вечера 12-2 часа ночи, я не сплю и прихожу от себя в ужас, - ничего хорошего вспомнить, не могу. Кошечку не спасал, бабушку через улицу не переводил. Но зато вспомнил массу других разных случаев. Мы, пацаны, играли в разные игры. Была такая игра - подбрасывать ногой свинцовый грузик, к которому привязывался кусочек меха - игра называлась жестка. Чем пушистее мех, тем грузик летит лучше. Летом, дома я из маминого воротника (–черно-бурая лисица), вырезал кусок меха. Осенью мама обнаружила испорченный воротник. И я помню, сидит мама на полу и плачет, приговаривая: «Алик, я тебя сдам в детский дом» Лучше бы она меня била, а так я сидел тоже на полу, и плакал, - мне ее было жалко. Была у нас еще игра в стос (по-польски в столбик) Когда металлические деньги ставят столбиком на кон и бросают биту. Еще нужно было где-то раздобыть эти деньги. У каждого пацана была своя бита, а свинец мы выплавляли из пуль. А рогатка, - я сразу вспомнил все, что с ней связано. Резину я, однажды, достал из американского противогаза. Порвать ее было невозможно, и если из этой рогатки стрелять гайками, - стекло пробивает без трещин, значит скорость почти, как у пули. Собаки, поджав хвосты, а кошки, подняв хвосты, - бежали в ужасе. Вражда была непримиримая. А сколько было разбито окон и лампочек на улице - не счесть. На чердаке у нас было место, где мы собирались, сидели тихо, чтобы нас не засекли. С чердака был классный вид на город, и отсюда мы иногда кидали поджиги под ноги проходящим прохожим. Берется капсуль с гвоздиком на пружинке и кидается в низ, при соприкосновением с тротуаром он взрывается, и прохожий в ужасе не может понять что происходит.
Самый популярный фильм, для нас пацанов, тогда был фильм « Тарзан» Какие мы делали тарзанки, с какими воплями мы на них летали. Все были вооружены копьями, луками и стрелами, наконечники мы выплавляли из пуль. Я вспомнил, что полька, которая вывешивала белье во дворе, и сидела, охраняла его, а я со второго этажа, с окна стрелял из рогатки шариками от подшипника. На глазах у изумленной польки в простынях и гардинах, беззвучно, образовывались дырочки, - этого она понять или как-то объяснить не могла, и потом свое белье сушила всегда дома. Когда я раскопал немецкий блиндаж, то в карман положил, кроме Вальтера еще одну коробочку - в ней оказались взрыватели с бикфордовым шнуром. Во дворе я нашел глиняный горшок с отбитой ручкой, положил в него взрыватель, и, дождавшись, когда на крыльцо должна была выйти злая дворничиха, поджег шнур, и бегом через забор - смылся. Только она вышла на крыльцо, - тут и рвануло, - горшок разлетелся на куски. Дворничиха в шоке. Она не могла понять, что произошло, а когда на приоткрытую парадную дверь, я поставил 3 х литровую стеклянную банку с водой, она долго не выходила во двор. Она с дворником жила в подвале, в комнате с маленьким окном, и дворник имел привычку калоши оставлять перед дверью. Я ему в калошу, наложил дерьма, и потом, с чувством глубокого удовлетворения, слышал вопли и нецензурную лексику этой семьи. Они оба молча признали, что не являются хозяевами нашего двора, - хозяевами двора были мы, пацаны. Напротив моего балкона, чуть ниже этажом, жила полька, пани Кристина, - тоже очень вредная баба. Однажды я не пошел в школу – заболел, и через окно увидел, что на балконе пани Кристина уснула в кресле- качалке, с книгой в руках. Занавесив окно, я приготовил из бумаги бомбочку, налил туда воды, и через форточку метнул, и попал ей прямо на грудь. Форточку успел закрыть. Представьте, - никого нет, окна закрыты. Кто это сделать мог - не известно. Как она кричала - просто выла от злости. Над нами жила семья, у них была фамилия Зис. На балкон выскочила Лейка Менделеевна. Полька кричит, что это мог сделать только этот батяр (бандит), показывая на мой балкон, а Лейка Менделеевна отвечает ей, что он в школе вместе с ее сыном. После этого она боялась выходить на балкон. Однажды, во дворе моего одноклассника Олега Гойденко, который жил на улице Ольги Кобылянской, мы насыпали пороха в чугунный котелок и вставили запал, подожгли, и бежать через забор. В это время во двор зашел дворник, которого мы ждали. Его спас ящик с мусором. Рвануло так, что рядом в сарае выбило окна, а чугунные осколки летели как пули. Дворник упал на землю. Мы не ожидали такого взрыва. После этого случая я больше года не приходил на эту улицу. А когда через год пришел - там было не интересно. Было тихо, ничего не взрывалось, не было слышно криков, – может быть мы просто повзрослели, и нас перестали трогать. Я сам слышал, как дворник говорил: лучше их пацанов не трогать – они Божье наказание.
Так я и не смог выполнить замечание Жени Черняховского, наверное, все, что произошло потом, - это было просто феноменом Петракова.

Р.С.
Когда я начал писать о детстве, то я уже знал, какое будет окончание.
Встреча со своей школьной учительницей ее оценка моей жизни. ( Разве в детстве сидя за партой в школе и иногда занимаясь черт, знает чем, мог ли я мечтать о том, что оценка будет такой высокой) Вот что было главное, а не перечень всех шалостей и плохих поступков, которые я совершал. Может быть, я что-то приписал себе лишнее, когда писал о детстве, и некоторые поступки делал с другими пацанами, но память имеет свойство через года все что было сделано хоть и хулиганское, но удачное, приписывать себе, а неудачные шутки кому-то другому. Меня можно понять, потому-что мне часто попадало из-за шалостей других пацанов, я уже писал - когда я врал, то у меня краснели уши, и начинал заикаться. Потом, во время большой перемены, приходилось стоять под часами в учительской, – такое было наказание, и я, не совершивший некоторых поступков, со временем приписываю, их себе, как пострадавший. Заложить кого-то было просто нельзя. И когда мои кореша пробегали на перемене и показывали мне нос пальцами, а я стоял из-за них под часами, то сейчас все поступки приписываю себе. Сам придумал и сам сделал. Как говорил В.Конецкий: кто тебе судья в твоем детстве? - ты сам. А о некоторых поступках я уже не пишу, так как тех ребят, с которыми мы их, делали, уже нет в живых. Ушел Витька Тельный, Алик Макаров, Юрка Шац.
Это были наши классные пацаны, и их жаль безмерно.
Видно всегда всю свою жизнь глубоко в подсознании я знал, что эта встреча с моей учительницей будет, и мне придется за все в жизни отчитываться перед ней, как перед своей совестью. Поэтому, наверное, я в своей жизни не сделал много дурных поступков, и бог, а может моя учительница, не позволили сделать роковые ошибки. Это благодаря ей, моей классной руководительнице Юлии Ивановне Немиро. Она как-бы всегда, незримо, присутствовала и была рядом со мной и не давала мне оступиться.

Окончание.
Написав о своем детстве, я решил поехать во Львов, где оно прошло. Я решил встретиться со своими одноклассниками по школе и прочитать им, все, что я написал о нашем детстве. Приехал во Львов, и остановился у своего школьного товарища Сереги Швеца. Мы созвонились и встретились в парке с ребятами. Погода была чудесная. Нас собралось 6 человек. Многих уже нет в живых, некоторые уехали за рубеж. Вовка Дубков и Витольд Костовский в этот день работали. Леньку Аваляна я уже не узнал, да и к остальным пристально присматривался, ведь я их не видел 50 лет. Я увидел не молодых озабоченных людей. Мы выпили за встречу по стаканчику вина, помянули ушедших ребят, и я начал читать о нашем детстве, о школе. Конечно, я сразу заметил, что в тексте есть неточности. Меня удивил своей памятью Леня Авалян, это он сказал, что мне удалось передать запах и цвет наших школьных лет. Остальные напрягались, вспоминая, прошлое. Добавили еще по стаканчику вина, и чтение пошло живее. Как смеялись ребята, вспоминая прошлое, нашу учительницу Юлии Ивановну Немиро. Все очень тепло о ней вспоминали. Вообще текст, всем понравился, только среди нас нашелся один скептик – Витька Мочальский, по школьной кличке «мочалка». Он на каждый случай, который происходил в детстве, повторял: » Подонок, Олег ты подонок ». А когда я начал читать о том, как мы лазили под партами к украинке, выяснить в каких трусах она пришла в школу, то он заявил: « Я учился с подонками». Леня Авалян возразил » «Я сам видел, как ты «мочалка», лазил под партами подсматривать». Серега подтвердил, а я вспомнил, что стукнул по его толстой заднице, когда он проползал под моей партой. Мочальский заткнулся. Когда мой товарищ Роман Козин прочитал про то, как мы лазили под партой, то он сразу предположил, что украинка знала про наши выходки, и подыгрывала нам. Не могла холеная украинка ходить в рванье,- это делалось для нас. Я не поверил. Когда я читал своим одноклассникам, то проницательный Ленька Авалян тоже подтвердил, что украинка нам с удовольствием подыгрывала. Не сказала наша классная руководительница, за что ее с позором выгнали со школы. Все мои соученики начали вспоминать случаи, которые тогда происходили. Я решил текст не менять, а дополнить. Сразу все вспомнили нашего соученика Олежку Гойденко, маленького чернявого пацана. Его учительница тоже называла негодяем, и выгнала из школы вместе со мной. Потом он спился и пропал. Я, сразу вспомнил, что все время с ним соревновался, – кто сделает больше разных подвигов, которые все почему-то называли гадостями. Он жил на улице Ольги Кобылянской, там жили с нашего класса Вовка Дубков, Витька Мочальский и Генка Колобов, я там часто бывал. Когда по улице Ольги Кобылянской в ужасе бежит черный кобель, а к его хвосту привязана веревка, а на ней тарахтят 5 консервных банок, - значит где-то рядом прячутся два маленьких негодяя, как нас называла учительница, два Олега - Гойденко и Петраков. Гойденко дома раздобыл кусочек колбасы. А в то время это был дефицит, но ради дела – не жалко. Пока он вскармливал колбасу недоверчивому псу, я успел накинуть ему на хвост петлю с банками.
Если по крыше в темноте в ужасе, мечется кошечка, с привязанной к хвосту консервной банкой – значит Олежки рядом. Кошка застряла в слуховом окне на крыше, и орет истошным криком. Дворничиха, проклиная нас, лезет на крышу в темноте, снимать свою любимицу. Конечно, Витька Мочальский не одобрял наши выходки, но разве мы виноваты, что хозяином этого черного кобеля был дворник, с которым мы вели ожесточенную войну. В эту войну была втянута дворничиха вместе со своей любимой кошечкой. Просто Витька Мочальский забыл, что когда англичанка его достала, да и нас тоже, то это он придумал хохму с чернильницей. На край стола учительницы Мочальский, поставил чернильницу, в нее мы до краев налили чернил, а петлю с ниточкой я незаметно набросил на чернильницу. Ниточку под партой я привязал к ноге, что бы учительница видела мои чистые руки. Во время урока, англичанка проходила мимо стола, и в этот момент, преданно глядя ей в глаза, я дернул ногой нитку. Чернильница упала, и обрызгала ее белое трофейное платье. Я уже писал, что одно платье было измазано креозотовым маслом, и не подлежало стирке. Учительница не заметив нитки, подумала, что чернильницу зацепила сама, ведь не могла ж она упасть просто так. Платье было испорчено. Я видел, как торжествовал Мочальский, и как сокрушалась англичанка. Тогда я позавидовал «мочалке», что эту изящную злую шутку придумал он, а не я. А приборчик, который он придумал, и мы с Олегом Гойденко его приделали к стулу. Посреди стула делается маленькая дырочка, с обратной стороны сидения стула зажимается шурупом иголка с пружинкой и когда дергаешь нитку, то иголка колет учительницу в заднее место. Во время урока я аккуратно тяну нитку, смотрю украинка, которая всегда говорит нам гадкие слова, стала ерзать по стулу. Я дернул, она начала рукой проверять стул, – там ничего нет. В классе, кроме нас, никто не знает про наш приборчик, иначе могли бы засмеяться. Следующий укол, и она начала проверять стул, но я успел рывком оторвать нитку и спрятать. Определить, кто это сделал, было невозможно, так как старался не смотреть на учительницу, что бы ни засмеяться. И все это придумал изощренный мозг нашей « мочалки».
Я ему прочитал высказывание Зиновия Герта: «Когда человек забывает свое детство, значит, наступила уже старость».
Серега Швец сделал мне замечание, что я слишком много уделил внимание этой не совсем этичной теме. Но у меня получилось так: я не собирался об этом писать вообще. На дежурстве, где я сейчас подрабатываю, ко мне пришла девочка со слезами на глазах, и попросила открыть подвал, куда сбежала ее любимая черная кошечка по кличке «Багира». Я открыл подвал, и мы вместе ее искали и не нашли. Девочка, как мне показалась, была очень странная. Она медленно говорила, оказалось, что она учится в 6 классе школы в Америке, и ей трудно говорить по-русски. Мы разговорились, и я ей начал рассказывать о своем детстве и обо всех проделках. Она смеялась и начала рассказывать о том, что она делает в школе. Мы, перебивая друг друга, все - все рассказывали друг -другу без утайки. Она мне рассказала, что очень вредной училке подложила на стул подушечку, которая издавала неприличные звуки, когда на нее она села. Когда она положила на стол и накрыла газетой пластиковую имитацию дерьма, учительница перестала на них кричать и оскорблять. Это она мне посоветовала обо всем написать ничего не скрывая. Я посмотрел на все глазами ребенка, и решил писать все как было.
Наша учительница как-то сказала, что я похож на Гая Юлия Цезаря, я тогда не знал, почему такое сравнение, но мне оно понравилось больше чем слово негодяй. Потом я узнал, что оказывается я, мог делать, как и он, одновременно 3 дела:
1. Преданно смотреть в глаза учительнице, держа перед собой чистые руки, чтобы она видела, что гадости делаю не я.
2. В это время ногой делать какую-то гадость.
3. В это же время успевал содрать задачу из тетрадки рядом сидящего Витьки Тельного.
У нас в классе не было такого чтобы, кто-то не помог товарищу на контрольных. . Гарик Косьяненко, наш отличник, вначале решал наш вариант контрольной по математике или физике, а только потом свой. Также поступали Юрка Шац, Алик Макаров и Витька Тельный - тоже отличники. Тоже самое, на улице, во дворе, в школе не дай бог, чтобы нашего обидели – мы стояли друг за друга. Я вспомнил что, когда был дома у Гарика Косьяненко, то его мама всегда говорила: » Гарик иди отдохни от занятий, ты себе испортишь зрение». А моя мама кроме крика - » Садись делать уроки» ничего не могла мне сказать, и не пускала на улицу, где меня ждали пацаны. Результат был на лицо: Гарик – отличник, а я двоечник. Когда через много лет у меня появились дети, я учел мамины ошибки, и никогда не заставлял и не лез в учебу своих детей.
Результат – они хорошо учились, проблем с ними не было
Леня Авалян рассказал, и мы вспомнили о том, что наш товарищ Витька Тельный всегда делился своими завтраками с нами. Какие вкусные котлеты делала его мама. Я только потом понял в чем дело. Оказывается в котлеты нужно класть меньше хлеба. И когда Витиной маме доложили о том, что ее завтраки съедают коллективом, она ответила, что специально дает ему больше, чтобы хватало всем.
А как классно солила огурцы и помидоры бабушка Сереги Швеца, они тоже съедались коллективно. Еще она делала хлебный квас, который пенился, как шампанское, я научился его делать через много лет.
Я всю свою жизнь не хотел вспоминать о том, что после того случая с учительским журналом, который мы сожгли, меня оставили на второй год в 7 классе. Этот позор я пережил с большим трудом. Сейчас даже не помню ни одного ученика с того класса. Ходил с опушенной головой, чтобы никого не видеть. С новыми одноклассниками не дружил, не было сделано ни одной шалости, чтобы никто на меня не обращал внимание. После окончания 7 класса я сразу ушел из школы, и больше туда никогда не приходил. Я об этом пишу, чтобы было понятно, сколько мне стоило усилий, показаться на глаза своей учительнице. Она, оказывается, никогда меня не забывала и ждала. Вот почему ее оценка моей жизни была так важна мне. Этот случай в школе оказал на меня, Олега Петракова, очень большое влияние. Я всегда помнил об этом, о своих обидах. Всегда про себя говорил: «они еще меня не знают и я им докажу на что способен я». И когда в моей жизни, мне представлялся хоть какой то шанс возвыситься душой, я всегда его использовал. Так было с учебой, с театром, туризмом, поэзией. На работе, где я за 40 лет не имел ни одного замечания, были только грамоты и правительственные награды. И то, что я сейчас часто выступаю на вечерах поэзии и пишу, – это мое прошлое мне не дает покоя. А со своими школьными друзьями дружу до сих пор и благодарен им, что они не разу не вспомнили мой позор. Я понял, что это будет не честно с моей стороны, если я сам об этом не напишу. Прав Виктор Конецкий, если от читателя что-то утаить, и он об этом узнает, то сразу перестанет тебе доверять во всем.
Вдруг, глядя на своих школьных друзей, я вспомнил их всех, – когда они заговорили, замахали руками и все вспоминали наше детство. Я почувствовал как дороги и близки мне эти люди, - мы понимали друг друга с полуслова.
Я увидел прекрасные лица своих школьных друзей: Вовку Довженко, Серегу Швеца, Гарика Косьяненко, Витьку Мочальского, Леню Аваляна.
Пусть наши года были голодные – жрать хотелось всегда, но мы делились последним куском. Пусть мы были плохо одеты – это не беда. Так одета была вся страна. Нас не всегда любили взрослые, а мы им отвечали тем же.
Но была дружба, которую мы пронесли через года и радовались встречи друг с другом, и счастье общения у нас уже никто не отберет.