Всё началось с Найды. Небольшой такой дворняжки, черной со жжёно-желтыми грудкой, брюхом и лапами. Мордочка острая, острые уши. Глаза круглые, веселые. Увидит кого – и ну хвостом вилять, и всё в глаза заглядывает, но не так, как печенье, скажем, выпрашивают, а будто сказала что-то и ответа ждёт. Однажды летом она потерялась, а потом нашлась. В контейнере с углём, и с ней - восемь слепых щенят.
Сашка выбрала себе белого с темным пятном. Он мне тоже очень понравился, очень и сразу, но Сашка первая закричала «Это мой!» и повелительно ткнула пальцем.
Ссориться мне не хотелось. Вчера уже… Из-за юбки, кажется, начали. Теперь у меня на щеке синяк, а у нее от зубов полоска в руку впечаталась, а юбка вообще по швам – кр-рах! Папа обеим всыпал, и на улицу чтобы не смели. Если бы не Найда и щенки, совсем обидно было бы.
Мой был коричневый. Толстячок такой. Щенок смешно давил лапками в Найдино пузо и чмокал ярко-розовым беззубым ртом. Чмокал, чмокал, и - отвалился от мамки. Как застежка отстегнулся. Зевнул.
Я Сашку локтем в бок: «Смотри, смотри, как он зевает, он зевает, как лев! Маленький слепой коричневый лев, он похож на сосиску с отростками, как у картошки, а пасть – больше головы!». Сашка зыркнула, фыркнула и сказала, что я всё вру.
На следующий день все щенки куда-то делись, уползли, что ли, – никто не знал. Только мой остался один.
Сашка, конечно, сразу громко заревела. Она всегда так делает, чтобы бабушка прибежала или мама. Для меня это значит одно: «потому что старшие должны уступать».
Так мой щенок стал нашим общим. Его зовут Пушок. А я хотела – Рекс. А Сашка – чтобы Бим.
Это папа сказал – Пушок, «и хватит ссориться». Она ни за что мне его не даст. Вцепится, и пусть он хоть лопнет надвое…

* * * * *

Когда Найды уже не было, наш щенок стал большой красивой собакой, и бабушка посадила его на цепь. Иногда нам разрешали с ним гулять.
Сашка его дрессировала: кидала палку, «сидеть, лежать, ко мне». Он был очень умный, но меня никак не слушался. Сашка говорила - плохо командую. И я перестала ходить с ними в парк.
Раньше мы всегда были как слипшиеся пельмени: я без Сашки – никуда, хоть и дрались. Теперь стали – врозь. Я сидела дома над книжками, а она играла в парке с Пушком.
Поначалу она еще спрашивала: «Ты не обиделась?». «Нет», - отвечала я, не отрывая от страницы глаз.
Крикнуть бы - «Да», да и как ещё, и до чего же обидно мне, и кивок, вот этот кивок твой уверенный на моё «нет» – хуже всего на свете! Она потом и спрашивать перестала.

* * * * *

Мы приезжали к бабушке в Крым каждое лето из Средней Азии, и каждый раз это была целая новая жизнь. После бесконечного желтого песка, такого ровного, что, если долго об этом думать, почему-то подкашиваются ноги, вдруг - иная земля!
Высокие деревья с огромными листьями, а под ними - жирные синие тени! Пологие, в зелени, будто во мху, горы с проплешинами, бесконечные ровные проборы виноградника в долине, всё это залито небом, всё это в солнечном глянце!
И - море, настоящее море! Вдохнешь прохладного ветра на набережной – и что-то царапнёт в горле, защиплет в носу… И тысячи, тысячи солнечных зайчиков – прямо из моря – ослепительно, неотразимо!
А у бабушки – сад: черешня, и персики, и абрикосы, малина, и груши, крыжовник! Да и заработок: с вечера на грушу заберемся, каждая по два ведра наберем с горкой, а рано утром, в седьмом часу, - на рынок в город. Дотащим бабушке ведра, а сами в ряды – глазеть.
Два-три ряда пройдем, любопытствуя, она уж и продаст. Дешево, потому и быстро: бабушка не любит долго стоять. Вытащит потом из кошелька каждой по червонцу – вот вам, девки, на обновы! Каждый день по червонцу, если не лениться, это ведь сколько, всего-то за пару часов?! Мы и старались…

* * * * *

Было одно лето без моря и заработков. Сашка тогда расцарапала нос. К вечеру её вдруг зазнобило. Утром – вызвали «скорую» и помчались в городскую больницу.
Родители вернулись оттуда без Сашки. У мамы – чужое и гипсовое лицо. На нём не было глаз. Папа стал ниже ростом и говорил чужим тихим голосом. «Всё нормально», - сказали они в мою сторону и заперлись в своей комнате.
«Саша-то помирает у нас», - не выдержала на следующий день бабушка. Она отправляла меня в магазин за хлебом.
Бабушка суетилась. Перебрала несколько пакетов – все были с дырами. Потом долго искала в засаленном кошелечке мелочь, чтобы без сдачи. В руки лезли только бумажные трешки – те, что я так часто совала мимо кармана или, разжав ладонь, чтобы застегнуть ремешок босоножки, забывала на тротуаре.
- Давай три, я в Сашкиных шлепках пойду, - предложила я. Бабушка знала про ремешки.
Она вдруг замерла на секунду, потом с размаху опустилась на табурет и смякла. Заслезились узкие татарские глазки:
- Саша-то помирает у нас, и-и-и…

* * * * *

Я шла по улице. Шла мимо фигурных в голубоватой побелке заборчиков под темной зеленью вишневых деревьев, мимо ярких цветных соседских калиток с номерами, аккуратных палисадников с бледно-голубыми ирисами, мимо кустов волчьей ягоды возле почты и тонкой, красиво изогнутой ленкоранской акации с шелковыми розовыми кисточками - рядом с библиотекой…
Высоко-высоко, а будто бы глубоко-глубоко - небо. Выскочил из-за угла какого-то дома серый рассерженный кот. Скрылся в переулке. Его спугнул мальчишка на велосипеде. Дзинь! Дзинь!
На ступеньке скучной бетонной лестницы, приклеенной к пятиэтажке и ведущей вверх, на горку, в сторону школы, черная лохматая собака смешно чесала задней лапой ухо.
Я шла и думала, что это очень странно – умирать в такой неподходящий день. И как это будет? Вот Сашки нет. Мне жалко? Ну, как это – нет Сашки?! Надо плакать. Все теперь плачут. Тайком…
Все её платья, туфли, банты, и даже пальто - теперь, наверное, мне отдадут. И куклу, которую Дед Мороз перепутал и ей вручил по ошибке, и желтого зайца. Всё это будет моё. Хорошо. Только оно-то ведь все равно – Сашкино!
Я думала: вот вернусь из магазина, сейчас, только хлеба куплю, и сдачу не потеряю, и всё это кончится. И мама, и папа, и бабушка - с чужими взглядами, и странная тишина в доме, где я брожу одна как привидение – пусть это кончится. Скорее…
Бабушка привезла Сашку к нам в Казахстан через несколько месяцев (когда ей стало лучше, все перестали плакать и начали возить для Сашки пакеты, особенно ветчину – родителям пришлось отвезти меня домой: школу нельзя пропускать).
Вошла незнакомая девочка – истонченная, с острым носиком, она косила на левый глаз и жалась к дверям.
- Ей задели какой-то нерв, - объяснила мама. - Теперь Саша будет носить очки, и это пройдет.
Свои детские прямоугольные очки в толстой коричневой оправе она сломала сразу же. Наступила нечаянно, а на предложение сделать новые ответила такой страшной истерикой, что родители отступились.
Косоглазие прошло через полгода, а тех, кто пытался дразнить её в школе – Сашка остервенело лупила. И на меня тоже странно поглядывала. А я что? Подумаешь, косая…
- И знаешь? Там ничего нет! – рассказывала она про то, как у неё в реанимации останавливалось сердце. А ведь я - не спрашивала.

* * * * *

Второй раз она умирала поздней весной. Мне как раз предстояли выпускные экзамены.
Прямо на школьном дворе, куда Сашка, прихватив подружек, отправилась, чтобы случайно встретить самого красивого старшеклассника, её сбил мотоцикл.
Об этом я прочла в записке, которую соседка, не застав никого дома, оставила в дверях. Какой мотоцикл на школьном дворе?! Что я скажу родителям?!
Я бежала очень быстро. Надо было ехать на автобусе, но я не могла ждать и бежала на другой конец города, через три микрорайона, через двадцать дорог и дорожек, бежала мимо злосчастного школьного двора, мимо магазинов, домов и людей, лиц которых не видела.
Двери приемного отделения открываются в другую сторону – я поняла это после нескольких безуспешных попыток выбить их плечом. На кушетке в коридоре я сразу увидела Сашку. На правой ноге гипс. У стены – костыли. Больше я ничего не увидела.
Я орала на неё так, что, если бы криком можно было убить, – погибло бы всё живое в округе. Я кидалась на неё с кулаками. Соседка и учительница из школы трясли меня за плечо и повторяли «она не виновата».
Я поняла, что они говорят, только когда соседка ударила меня по щеке. Поняла и заплакала. Живая!
Потом к нам приходили какие-то люди. Папа не пустил их в квартиру и был очень зол. Это были родители тех, на мотоцикле. Я слышала, как наши разговаривали вечером на кухне: им предложили деньги за то, чтобы не писать заявление в милицию.
Денег не взяли. Заявление не написали. Мамы сбивших Сашку парней так плакали…
Сашке запретили выходить на улицу, но она наловчилась удирать из дома через балкон (мы жили на первом этаже). Сбрасывала костыли – и на руках, на руках, по железным перетяжкам… Даже в футбол играла, и в ножички: с гипса удобно бросать.
Зато дома – девочке нельзя ходить, девочке нельзя напрягать ногу! А мне – «комнаты убери, полы помой, обед разогрей, бедную девочку покорми, в туалет отведи»...

Ночью она так противно скребла свой гипс!
- Чешется, - вздыхала Сашка.

* * * * *

Нам было уже прилично за тридцать, у нас были дети, мужья. Жили мы в разных городах и даже – в разных странах. Почти не общались: звонок по телефону в день рождения или на Новый год, большего и не хотелось. Сашка не была на моей свадьбе, я – на её, отговорились работой, да и правда - некогда, и денег на одну только дорогу сколько выбросить пришлось бы…
- У меня, наверное, рак, - сказала она в один из «телефонно-поздравительных» дней. Она сказала это за секунду до того, как я, пожелав счастья-здоровья-успехов в работе, собралась попрощаться.
- Нет.
- Да…
Я приехала через несколько месяцев. Выпросила на работе две недели отпуска и приехала в бабушкин дом, где Сашка жила с сыном (муж успел сбежать) и родителями.
Она была лысым скелетом, обтянутым желтой кожей. Лицо – из острых углов, без бровей, и глаза – как у старухи. И ещё – злые.
Я зачем-то кинулась её обнимать. Сашка изменилась в лице, скосила рот, мягко, но твердо отстранила меня:
- Не надо меня жалеть.
Никто и не жалел. Все рассудили между собой, что от этого она только раскиснет, и делали вид, что ничего страшного. Говорили бодро, в основном – на деловые темы. Бездумно шутили, мол, с таким количеством яда в организме отравить Сашку можно только чистой водой. Предлагали мухоморов на ужин… А она есть не могла. Совсем.
Нашим шуткам Сашка иногда улыбалась, а вот разговоры о том, как на следующий год мы куда-то поедем или чем-то займемся, оглушали её и очень расстраивали. Она не успевала «сделать лицо», и все замечали. Но не плакала – никогда.
Как-то раз мы возвращались с ней из больницы: Сашке делали очередную «химию». Папа не смог с ней поехать, пришлось мне: боялись, что по дороге назад она в обморок упадет. Оставаться в палате она отказывалась наотрез – только домой!
Подошел автобус. Долго стоял с раскрытыми дверями, ждал пассажиров. Мы пошли в промерзший салон, устроились на продавленных сиденьях. Сашка сидела молча, втянув голову в плечи, и безотрывно смотрела на что-то в окно.
- Деревья, - ткнула она пальцем в стекло.
- Что деревья?
Я посмотрела. Напротив, через дорогу, стыли на холоде пирамидальные тополя. Без листьев их узловатые ветки, собранные в пучок, напоминали сухие куриные лапы, которые кто-то зачем-то воткнул в землю.
- Деревья… Весной будут листья. Зелёные…

* * * * *

Сашка одолела и это. Только теперь через каждые три месяца ей переливали чужую кровь, иначе она не смогла бы подниматься с постели. Последний такой кризис случился как раз в мой очередной приезд домой, в канун Нового года.
Утром ей стало плохо. Больница была рядом, но куда – тридцать первого числа?! Ближе к вечеру все же вызвали «Скорую», когда Сашка сказала: «Я больше не могу». Все давно знали: она произносит это за секунду до обморока.


По холодной процедурной бегали дежурная сестра, анестезиолог и реаниматолог. Рядом с кушеткой, где лежала Сашка, поставили стул. Молодой доктор забрался на него и держал прозрачный пакет с тёмной кровью на вытянутой руке.
Кровь почему-то не хотела спускаться по капельнице в синюю вену. Они бились с этой капельницей уже полтора часа.
- А давайте… я… её выпью, - выдавила вдруг Сашка. И рассмеялась.
Через секунду по пустынному и безмолвному больничному коридору покатились переливы хохота разных тонов - и всхлипы, и рычание, и даже кудахтанье строгой дежурной сестры. «Выпью»! Представить только!
Кровь пошла – потом объяснили, что упало давление. В полдвенадцатого Сашка удрала из больницы домой.

* * * * *

Мы сидели за столом, собранным на скорую руку – какой там праздник! – в свитерах и спортивных брюках, измученные этим длинным и мутным днём.
Пригубили шампанского под куранты. Поздравили друг друга с Новым годом. Он, конечно же, будет гораздо, гораздо счастливее…
Когда родители отправились спать, мы с Сашкой помыли посуду и вышли на улицу.
Где-то вдалеке еще были слышны одиночные потрескивания праздничных салютов. В соседском окне смеялись, гремели посудой и подпевали телевизору, экран которого магически светился сквозь задернутые шторы, как странная квадратная луна.
- Я тебе сейчас одну вещь скажу, только обещай, что никогда мне об этом не напомнишь, - произнесла вдруг Сашка.
Я знала, что она скажет, и она сказала:
- Прости меня.
- И ты, сестра.

Прямо над нами было черное зимнее небо, всё в россыпях больших и ярких звезд. Завтра будет ясно.
* * * * *

А собаки… Были: Найда, Пушок, Бим, Мишка, Буян и Жук.
Только – причём тут собаки?!