Костенко Геннадий (Юрий Ош),


1. К а ц а п

Владимир Саенко по национальности – украинец, родился и вырос в Украине.
В детстве, помнит он, семейство его жило в донбасском селе. По соседству с ними жил какой-то человек, переехавший сюда из Росси при советской власти в числе так называемых двадцатипятитысячников для укрепления колхозного строя. Лицо его ему не запомнилось, как будто этого человека он никогда не видел. Имя тоже выветрилось из головы, да, пожалуй, он его ни разу и не слышал. Его семейство всегда называло соседа не иначе как одним словом – кацап. Что означает это слово он тогда не знал, но по тому, каким презрительным тоном его произносили, в его сознании оно представлялось ему чем-то резким и обидным. Только много лет спустя узнал он смысл и происхождение слова кацап: так украинцы в ответ на презрительное – хохол, исходившее из уст москалей, наводнивших Украину, называли своих обидчиков, которые в отличие от них носили бороды (как цап – кацап). Тогда же, в далёком детстве, кацап звучало для него, как что-то злое и страшное, почти как, скажем, колдун, чародей с длинной бородой, пожёванным бурым лицом, крючковатой палкой, такими же скрюченными руками и хитрыми, злыми глазами. Это слово было для него где-то в одном ряду с такими же понятиями, как злодей, ворюга отъявленный, бандит, в общем, злой человек, от которого можно ожидать всяческих гадостей и который по иронии судьбы теперь их сосед.
Почти все беды и несчастья у них в семье исходили от кацапа… У деда растрата в магазине – кацап «накапал»; тёлка из стада пропала – его рук дело; вишни в саду не уродились – Бог покарал, потому что нечистый, то есть кацап, рядом живёт. И так без конца. Изо дня в день, с утра до вечера в доме, во дворе, на огороде неслось «кацап», «кацапуга», «кацапище». Вертится под ногами у бабули их пёс, она его пнёт ногой и добавит: «Шоб ты сдох, кацапуга проклятый!» Давит на стенке бабуля клопа и тоже приговаривает: «У-у-у, сатана кацапская!» Кстати, Володе с его бабулей (а может, ей с ним – кто его знает, как вернее сказать) было и тогда, и после много хлопот.

2. Б о г и с а т а н а

По субботам Александровна, Володина бабуля, вечером одевала старые-престарые очки с верёвочками, вместо дужек, поудобнее усаживалась возле каганца, нехитрого светильника из шахтёрской лампы, и раскрывала «Евангелие» или какое-нибудь «Письмо Богородицы». Каганец слабо светил, но зато отчаянно коптил, а Александровна, всматриваясь в расплывавшуюся перед её старческими глазами писанину, монотонным голосом читала-рассказывала про церковные чудеса. Вся семья сидела вокруг неё с сонными глазами. Володя порой не выдерживал, толкал локтем под бок своего меньшего дядьку, которому самому было тогда не больше пятнадцати, и шептал ему на ухо, чтоб тот сегодня перед сном повозил его на себе верхом по хате. Бабуля отрывалась от чтения, бросала взгляд на Володю покрасневшими от напряжения глазами, потом, обращаясь как будто ко всем, а на самом деле к его матери, резко и громко изрекала: «Сами безбожники пропащие и таких же растите!» Сама Александровна верила в «силу божью» с неистовством фанатика. Позже, уже будучи школьником, Володя часто подтрунивал над ней.
– Бабуля, – начинал он, например, – вот ты говоришь, Бог – вездесущ. Это значит, Он везде находится, да?
– Да, – отвечала она, не подозревая его лукавства, – Бог – дух, Он вездесущ и всемогущ.
– Тогда Он и в этой бутылке есть?
– Та это ж Бог, дурак ты, половою набитый, шо ты мелешь, голова твоя неразумная?! Он Бог, Бог Отец! Ему всё подвластно. Он творец! Мы же, Его рабы грешные, смердим землю, Им созданную. А ты про бутылку плетёшь. Э-э-эх! Школьник ещё называется – и чему вас там учат!
– Да не сердись, бабуля, я серьёзно спрашиваю: может Он оказаться в этой бутылке? – не унимался Володя.
– Ну, может, может, Он всё может! – сдавалась бабуля, чтоб отвязаться от назойливого внука.
– Так я заткну бутылку – и порядочек: захочу – могу и выбросить её в канаву! – хохотал он, довольный, что добился своего.
– Тьфу! Сгинь! – кричала Александровна. – Это в тебя сатана вселился и науськивает на такие слова сатанинские. Перекрестись сейчас же, чтоб он, сатана, лопнул, исчез!..
Но бабуля верила не только в «силу божью», а и в «силу сатаны», или, как она ещё говорила, «диявола». Правда, «божьей силе» она всегда отдавала предпочтение. А вот когда она ночью через забор сыпала врагу-соседу во двор чары в виде «наговоренного» проса, тут Володя затруднялся сказать, чью «силу» она призывала на помощь – божью или дьявольскую. Сейчас ему кажется, что Александровна навряд ли была осведомлена о коренном различии между этими двумя таинственными «силами». Да и куда ей, старухе, было это осилить. Он и сам только недавно узнал, что Сатана, оказывается, был ближайшим помощником Бога Отца, командовал всеми ангелами, словом, Бог был как бы, по-нашему, президентом, а Сатана у него – премьер-министром. И так бы и ходить ему, Сатане, то бишь, вернее, Сатанаилу, в истинных правителях мира земного и потустороннего, если б не вздумалось Богу Отцу отдать приказание воздвигнуть дворец своему будущему Богу Сыну – Иисусу Христу. Но так как Сына этого ещё и в помине не было, а жилплощадь, наверное, во веки веков предоставлялась только живым душам, а не тем, кто ещё во чреве, к тому же и чрева этого не наблюдалось, поскольку, как известно, Бог не был женат, то Сатанаил, естественно, воспротивился выполнять это божье приказание, будучи, видно, от природы не из робкого десятка и думая, может быть, что Бог хочет, пользуясь своим положением, приобрести на всякий случай лишний царский особняк, записав его на несуществующего Сына. (Откуда ему, Сатанаилу, было знать, что где-то на грешной земле есть какая-то Мария, в девственной плоти которой уже шевелился будущий Бог Сын…) Бог Отец осерчал и решил наказать ослушника. Но, видимо, влияние сатанинской особы при божьем дворе было довольно значительным, поскольку часть божьих чиновников, ангелов, стала на сторону Сатанаила. Разразилась настоящая небесная война. В ней, в конце концов, божья армия победила, и пришлось Сатанаилу, или, попросту говоря, Сатане, спускаться с неба поближе к аду и стать властелином тьмы. Но он не унывает там и по сей день. Получилось даже лучше для него: теперь стало, как сказал Ромен Роллан устами Кола Брюньона, «всякому своё царство». Вопрос о том, где у Сатаны было лучше место – на небе или во тьме, до сих пор остаётся открытым. Иное дело, цвет тела Сатаны изменился – из белого стал чёрным, как дарьяльская ночь, но там, у него в царстве, все чёрные, к тому же все расы, как известно, равны. Так что и тут он ничего не потерял, может, даже выиграл – принял эдакий романтический, загадочно-тёмный, облик с таинственно блестящими глазами, а таинственность испокон веков привлекала к себе, как магнит, прекрасный слабый пол. Как видите, Сатана, вместо утерянного на небе, приобрёл много чего весьма ценного в живом мире…
Не под силу было Володиной деревенской бабуле разобраться во всей этой сложности. Она в эти тонкости и не пыталась вдаваться, а старалась использовать всякие «тайные силы» по мере житейской надобности. Перед сном она обязательно обращалась к Богу, чтобы Он смилостивился, простил все земные прегрешения ей и её родственникам… За окном в кромешной тьме хрипло вздыхал снежный ветер, дёргая рассохшиеся за лето ставни, скрипя ржавыми петлями калитки и протяжно завывая в печной трубе, а бабуля всё шептала, причитала молитвы и просьбы к Господу, стоя перед божьим углом, откуда на неё за грязно-жёлтым светом лампады смотрели блаженно-равнодушные глаза святой Богородицы. Бабуля от сонной усталости пошатывалась, облизывала пересохшие губы. Володя из-под одеяла молча таращил испуганные глаза. Ему казалось, она вот-вот заснёт и упадёт, и он останется один на один с ветряным гулом и непонятной и страшноватой, почерневшей от времени иконой.
Днём же бабуля иногда, глядя сквозь окно в сторону дома соседа, кацапа, произносила разные заклинания, призывая непонятно кого – то ли Бога, то ли чёрта, чтобы те, возможно, сообща, помогли ей расправиться с «нечистой силой», то есть с этим загадочным для Володи кацапом.
Несколько лет спустя, когда они жили в шахтёрском посёлке, и Володя уже давно учился в школе, бабуля уговорила и его выучить одно из этих заклинаний, соблазнив обещанием дать за это вознаграждение в виде пяти рублей. Сначала она, правда, предложила ему выучить какую-то молитву, но он с трудом прочитал первые слова этого церковного письма и сразу сообразил, что выучить его гораздо труднее, чем отрывок из «Слова о полку Игореве», который он учил в школе и от которого у него потом осталось такое впечатление: в те времена всякий Боян, то есть певец, поэт, чтобы слагать песни-стихи, обязательно влезал на дерево и там творил своё дело. И хотя он теперь знает, что так не могло быть, но детское впечатление от этого отрывка, который его заставляли зазубривать наизусть, осталось на всю жизнь… Видя напрасные усилия навязать внуку молитву, бабуля всучила Володе заклинание. Слова в нём были незамысловатые, стиль напоминал пушкинскую «Сказку о царе Салтане…», и он согласился его выучить. Как-то, придя из школы, он несколько раз прочитал бабулину писанину, наспех запомнил её и, как только бабуля на порог, быстро протараторил ей что в таком роде: «… На море, на окияне, на острове Буяне лежит доска, под доской – тоска. Забери, тоска, к себе такого-то (тут следовало говорить имя ненавистного тебе человека). Давай пятёрку!»
Словом, его дорогая бабушка всячески старалась приблизить внука к Богу. В этом деле самым большим своим упущением она считала то, что он рос некрещёным. При такой верующей старушке и вдруг – внук растёт нехристем, как она говорила. Как это могло произойти?
Перед войной Александровна то ли не торопилась это проделать, то ли действительно некогда было. А потом пришли немцы и стали «крестить» кого попало – и крещёных, и некрещёных: «окрестили» Володиного деда, коммуниста, – набросили на плечи какой-то плащ, нарисовали сверху крест и расстреляли под Артёмовском, что на Донеччине; хотели «окрестить» и Володину мать, узнав, что отец его офицер, но…оказал помощь знакомый староста, не захотевший продавать совесть «крестоносцам».
Как бы то ни было, а Володя оставался не под «божьим крылом». Когда ему стукнуло одиннадцать, Александровна сказала его матери, что с этим делом надо кончать: так можно и до свадьбы дотянуть парня с сатаною в сердце. После долгих уговоров он согласился поехать с бабулей в церковь к попу, опять-таки за пять рублей.
Как сейчас, помнит он, было воскресенье. Народа, старушенций то есть, в церкви – полно. Внутри – полумрак и всё – иконы, иконы, иконы: большие, малые, совсем крохотные – разных размеров, а посреди – несколько урн, похожих на тумбочки, на них надписи – «на свечи», «на масло», «на ремонт церкви».
– Ба, а чё нет ящиков с надписями: «на сахар», «на сало», «на водку»? – спрашивает Володя.
– Морока мне с тобою, чёртов нехристь! Балакаешь, Бог знает шо, шибеник, хоть перекрестись та поцелуй икону! – шипит на него Александровна, беря за шиворот и тыча куда-то в грязный портрет, зацелованный сотнями беззубых старушечьих ртов. Это ему, понятно, не понравилось. Улучив момент, когда бабуля припала губами к очередной иконе, он – задом, задом к двери да и драпанул на трамвай домой. Пятёрку, конечно, он не получил на этот раз.
Это было в марте. А в апреле Александровна снова вела его в церковь, уже в другую, поскромнее и поближе к дому… Весна бурлила вовсю. Зеленели свежим изумрудом деревья и трава. Было тепло и тихо. На улицах шумно носилась ребятня. Он плёлся уныло за бабулей и думал: «Ладно уж, была не была – всё равно от этой старухи не отвяжешься…» Попа в церкви не оказалось. Идут они к нему домой. Володя в прихожей остаётся раздеваться, а бабуля с попом за дверью в комнате готовятся к процедуре крещения.
– Иди, батюшка зовёт, – шепчет в приоткрытую половину двери Александровна, и он нагишом ступает через порог.
– Ого, так это ж целый парубок, а ты говорила «мальчик»! Одень трусы, срамота! – захохотал поп, высокий, краснощёкий, черноволосый мужчина в сапогах, видневшихся из-под длинной рясы, стоя посреди комнаты возле тазика с водой на табурете. – Такого «мальчика» надо в озере крестить, а не в этой посудине, – добавил поп, весело подмигивая ему. Володя вспомнил, что поп этот раньше, говорили, работал шофёром, но затем решил, что на церковном поприще ему будет несколько полегче, чем за баранкой, и стал попом. От этой мысли Володе стало веселее. Он одел трусы и бодро наклонился над тазиком. Поп макнул чем-то в тазик, затем этим же шлёпнул его несколько раз по спине, по плечам и по голове, что-то приговаривая, одел ему на шею крест на цепочке, ткнул в губы другой крест, побольше, бросил в руки полотенце – на этом обряд крещения закончился. Теперь Володя уже был «рабом божьим» и мог смело просить у своего всевышнего покровителя всего, чего душа пожелает.

3. Ф и н к а

Но Бог – Богом, сатана – сатаной, а ненавистный Володиному семейству кацап продолжал жить и здравствовать, вопреки бабулиным заклинаниям и чарам. Прошло два года, как они уехали из родного села, подальше от кацапа, как говорила бабуля, поселились в рабочем посёлке, уже давно пора было забыть и все их семейные невзгоды, связанные с этим селом, и соседа кацапа. Но нет – видно, здорово насолил он, этот кацап, Володиному семейству, если оно не могло забыть его. Горечь обиды, боль несправедливости в душах людей давно искали мести и ждали лишь удобный момент…
В Донбассе стояла февральская стужа. Мороз сковал остывшую землю, в эту зиму бедно прикрытую тонким снежным покровом. Ледяной ветер раздольно гулял по степям и оврагам, сгребал в балки снег с полей, оголял бугры и заметал рельсы железных дорог. Холод врывался в сердца людей, и без того истощённых гигантской суматохой, бабьими слезами только что отгремевшей войны и полуголодным сорок шестым годом. И вместе с ветром ходили-бродили из уст в уста, из дома в дом разные толки-кривотолки вечно живого беспроволочного телефона «ОБС» – одна баба сказала. Володина бабуля была неутомимым комментатором передач этого «телефона».
– Весной обязательно снова будет война. Кровопролитная. Камня на камне не останется. Так в Писании сказано. Умные люди дочитались… Что вы зубы всё скалите? Не верите, христопродавцы! Не верили и раньше, а ведь сказано в Писании: «будут птицы железные вас клевать» – и клевали в эту войну, – ораторствовала бабуля, придя из магазина. – Чем зубы скалить, лучше бы посмотрели, как люди, поумнее вас, соль, спички да мыло чувалами закупают!
Или ещё… Со скрипом распахивается дверь, и вместе с клубами морозного воздуха в дом входит, всовывается Александровна. Уже с порога не терпится ей поделиться очередной страшной новостью:
– Слышали?! Наши согласились отдать Америке Украину за военный долг! Иначе Америка бомбу какую-то грозится бросить на нас.
Мёртвая тишина. Семейство сидит, раскрыв рты от сногсшибательного известия. Кто-нибудь, опомнившись, возражает:
– Что ты, бабуля, с ума спятила, что ли? Воевали, воевали, и вдруг – отдать!
– А вы думали, даром едите американское печенье да масло ореховое, будь оно проклято? Кому вы нужны – возьмут и отдадут! – не сдавалась бабуля. – Вон, тётка Дунька говорила, на базаре арестовали одного калеку нищего: слепым притворялся, по трамваям ездил, голосил-приговаривал, что на фронте потерял зрение, грудная клетка, мол, раздавлена. А, оказалось, у него вся грудь обмотана какой-то проволокой. Поняли? Шпион, значит. Передавал, зараза, по этой проволоке за границу, шоб его паралич разбил! Мало им было крови в эту войну. Сатана не спит!.. Та шо там говорить! В Бога не веруют люди, поэтому он и шлёт напасти на них. И не такое ещё будет – «страшный суд» не за горами!..
Не знал тогда Володя, что в то время часто нищих калек, фронтовиков, ссылали на остров Валаам, что на Ладоге, а может, и дальше. Кагэбэ такого калеку могло выдать за кого угодно, даже за шпиона, чтоб головы людям морочить: враг, мол, не дремлет…
В один из февральских дней к ним в дом ворвался какой-то их знакомый по имени Борис. Запыхавшийся и с покрасневшим от мороза лицом, он, едва войдя в кухню, сказал громко и каким-то жёстким голосом:
– Кацап ваш – на вокзале! Сейчас только видел… случайно… ждёт попутный поезд, наверное. Зачем-то в посёлок приезжал. Теперь домой едет… Случай удобный, хлопцы! Время к вечеру – зевать нечего. Давай в той комнате потолкуем, что и как.
О чём Борис толковал с его молодыми дядьями за закрытой дверью, Володе было неизвестно. Только видел он, как один из них, что был побойчее, вышел из комнаты, нашёл в кухонном столе финский нож, невесть как попавший к ним во время войны, и стал торопливо точить его на каменном бруске, то и дело пробуя пальцем лезвие. В печке неистово гудел ветер, раздувая угли, сквозь печную дверцу вырывались отблески красного пламени и падали на зловещую сталь финки. От этих отблесков нож казался обагрённым чем-то красным. В доме отчётливо запахло кровью. Кровью человека…
Однажды, помнит Владимир, ему снился сон: будто его, неизвестно за что, вроде бы немцы расстреливают… Стоит он у огромной тёмно-серой, с грязными разводами стены. Вокруг всё растворилось в ночи. Светло лишь возле него – в лицо ему уткнулся яркий луч света от прожектора, режет и жжёт насквозь. Видит он впереди, очень близко, воронёные стволы оружия в руках ненавистных ему людей. Волосы встают дыбом, стынет кровь от сознания роковой минуты. И ничего нельзя сделать. Абсолютно ничего! Ещё миг – и всё кончится… Он уже проснулся, но некоторое время чувствовал, как от ужаса на голове у него шевелятся волосы.
Ему и теперь трудно представить, какая злость горела в сердцах людей, замысливших в тот вечер страшное дело. И хорошо, что оно не вышло. Но ведь оно готовилось…
Уже ночью возвратились дядья с Борисом. Сквозь сон Володя слышал, как тот говорил на кухне:
– Видно, почувствовал, гад, что-то! Не поехал на товарняке, дождался рабочего… И в тамбур, сука, ни разу не вышел. Боится, кацапская рожа!..
Загадочный кацап остался жив. Но навечно в Володином сознании жёсткое и злое слово «кацап» стало ассоциироваться с финкой, покрасневшей в отблесках печного пламени в те далёкие февральские сумерки. И понадобилось немало времени, прежде чем для него ясно открылась прямая взаимосвязь между словами КАЦАП, ХОХОЛ, САТАНА и… НОЖ.

4. П р о ш л о е

Если корявое, сучковатое и кривое дерево, выросшее, или, вернее, выжившее, в суровых условиях, внезапно вырвать с корнем и перенести в другие, хорошие, условия, оно с непривычки станет первое время даже, возможно, хиреть, пока его деревянный организм не отвыкнет от прежней жизни и не почувствует всех благ новой.
Так было и с Володей.
Расстался он со своими родственниками, повзрослел, стал учиться в одном из ленинградских вузов: вокруг была новая среда, а прошлое нет-нет да и всплывает перед глазами…
Вечереет. За величественными колоннами Казанского собора догорают лучи весеннего заката и нежно скользят по жидкому блеску тёмной глади канала Грибоедова, одетого в гранит. По Невскому шумит, бурлит нескончаемый живой поток, а вдоль канала тихо и почти безлюдно.
Володя идёт от Невского к Конюшенной. Проходит мимо бывшего «храма на крови», где был убит царь Александр II. Вдруг – что за оказия! – видит странное зрелище: какая-то пожилая женщина припала лицом к статуе Иисуса Христа. Статуя словно выдавлена из храмовой стены и покрылась вся тёмно-зелёным налётом времени. Но ноги Христа от ступней до колен белеют в сумерках свежими ссадинами, как облупившаяся стена дома. Это следы поцелуев верующих. Чуть повыше колен ссадин меньше, а дальше и вовсе нет. Целовать ещё выше, видно, не было возможности – тут уже нужна лестница. Бедный Иисус Христос, казалось, весь напрягся, втянул голову в плечи, поджал тощий живот, упёрся ободранными ногами в постамент и старался взобраться повыше или совсем уйти в стену, внутрь храма, спрятаться в ужасе от наседавших на него лобызателей. «Сюда б бабулю мою…» – подумал Володя.
Пошёл он как-то с товарищами в воскресный день в Александро-Невскую лавру. Долго бродили они по старому и новому некрополю, посмотрели музей, из любопытства зашли в действующую часть лавры. Там как раз шло служение: к сгрудившейся небольшой кучке женщин, в основном пожилых, на возвышение прошёл поп, высокий, ещё довольно молодой мужчина, подозвал одну из женщин, положил ей на голову книгу, раскрыл её и стал читать нараспев. Володя огляделся. В противоположном конце помещения на столе стоял гроб с покойником. Вокруг стола толпились человек десять, видимо, родственники умершего. Среди них – две молоденькие девушки. Они непрестанно шушукались меж собой, заметили ребят и стали бросать в их сторону озорные взгляды. Им явно не хотелось торчать возле гроба в этот погожий осенний день… В центре зала стояли урны с надписями: «на масло», «на свечи», «на ремонт храма». И вспомнилось Володе, как в детстве бабуля таскала его в церковь… И кацап тоже вспомнился…
Прошлое порой не сглаживается в памяти.

5. К а ц о

В институте перед началом первого курса послали Володю с ребятами в подшефный район помочь колхозникам убрать с полей картофель.
Стоял золотой сентябрь. Места там красивые, лесистые, озёрные, и часто зелёный бархат лесных полян горит бусинками клюквы. В районе живут, в основном, вепсы, крохотная народность, – стройные, белолицые, голубоглазые и строгие люди, по внешности схожие с карелами.
Работали студенты в одном колхозе. Жили в клубе. Перед клубом на обрывистом берегу смастерили они длинный деревянный стол со скамейками. Тут ребята трапезничали три раза в день.
Сидят они как-то в полдень за этим столом. Обедают. Гудят с непривычки натруженные ноги и руки. Внизу – речка несёт осенние воды, вверху – облака сизые клубятся к дождю, рядом – ягоды черёмух чернеют, а прямо перед ними – каша пшённая вкусно парит сытным теплом и запахом соснового костра. Сидят, жуют, нехотя словами перебрасываются. И тут, не помнит Владимир с какой стати, зашёл разговор меж ними о том, кто из них какой национальности. Вместе они были всего лишь меньше месяца. Знали друг друга по фамилии, имени и кто из каких примерно краёв приехал. Кто-то предложил угадывать, у кого какая национальность. Угадывали, угадывали – дошла очередь до Володи.
– Он немец! – выкрикнул кто-то.
– А, правда, похож на немца: черты лица, нос, глаза… – загалдели ребята.
Володя сначала оторопел, а потом разозлился.
– Сами вы немцы! – говорит он. – Чистокровный украинец – вот кто я!
… Годы, годы. Плывут, как в небе облака: только сейчас будто были над головой, глядь – уже над горизонтом, ещё миг – и совсем скрылись в туманно-голубой дали. Словно и не было их совсем. Как в песне поётся:
А годы летят…
Наши годы, как птицы, летят,
И некогда нам
Оглянуться назад…
Осенью 71-ого проводил Володя отпуск в селе Дивноморском у Геленджика. Перед отъездом домой собрались они, несколько знакомых по пляжу, отметить конец отпускного сезона… За окном в тёмной октябрьской ночи гулко рокочет прибой на волнорезе, в уже холодном небе где-то на юге горит таинственно Венера, в окно заглядывает серповидный полукруг осенней луны, медленно плывущей в клочках серебристых облаков. На столе – давно пустые бутылки «Южной ночи», «Кубанского», «Каберне». Время ко сну. Завтра рано утром – в дорогу. Но никому не хочется расставаться с людьми, с которыми за три недели успел подружиться. Парень, москвич, подогретый вином, в порыве нахлынувших чувств обнимает Володю и рядом сидящего мужчину и говорит горячо и вдохновенно:
– Эх, ребята! Вроде бы всего-то ничего вместе были, а сдружились так быстро. Что значит – русские люди. Ребята, мы же русские люди!
– Парни, а ведь я один среди вас нерусский, – подаёт Володя голос.
– Как – нерусский? – удивился москвич.
– Да так. Украинец я, самый настоящий.
– Брось голову морочить! – зашумели все. – И лицом, и говором – обыкновенный русский.
«Ну, вот, – думает Володя, – когда-то меня приняли за немца, теперь – за русского…»
На другой день едет он из отпуска в такси по Донбассу. Мимо плывут силуэты терриконов, пахнет углём и дымом. Впереди, рядом с шофёром, сидит темноволосый, смуглый мужчина, по внешности, как видимо, грузин.
– Как дела, кацо, далеко едем? – нарушая молчанье, спрашивает таксист грузина.
Темноволосый мужчина искоса бросил взгляд на шофёра, с шумом втянул и выпустил воздух, улыбнулся широко и проговорил дружелюбным тоном:
– Кацо, кацо…А знаешь, дорогой, что такое «кацо»?
– Да ты не сердись, генацвале, если что сказал невпопад. А, правда, что значит «кацо»?
– Кацо – это, по-русски, человек. Понимаешь – человек! – смеётся грузин.
«Человек… Кацо – человек… – под шуршанье автомобильных шин мелькает в Володиной голове. – Все мы люди. Немцы, украинцы, русские, грузины… Но чем-то ж мы отличаемся друг от друга?.. Говорят, все мы – советские люди. Это что ж – все мы просто КАЦО… СОВЕТСКИЕ КАЦО?»

6. Р а з д в о е н н о с т ь

Ещё в пятом классе прочёл Володя роман «Даурия». Из школы он возвращался вскоре после полудня, приводил с собой своего школьного дружка… На дворе гуляла зима. В остывшем доме было холодно, но ему не хотелось разжигать печку. Не терпелось поскорее взяться снова за книгу. Вместе с дружком они забирались в кровать, прятали ноги под одеяло, раскрывали этот большущий для них роман и по-детски уходили в необычную, интересную жизнь забайкальских казаков… Книгу он читал всю зиму. Она потрясла его, двенадцатилетнего подростка. Он просто бредил её героями, Ромкой и Дашуткой. Мартовскими тихими, прохладными вечерами он выходил за калитку, прислонялся к телефонному столбу у дома, смотрел на вечную игру луны с облаками и печально вздыхал, вспоминая казацкий мир только что прочитанной «Даурии». Губы сами шептали: «Эх, Ромка… Дашутка…» Его уже невольно влекло куда-то. Ему казалось, что где-то там, далеко, за пределами его шахтёрского посёлка, есть иной, красивый, живой и увлекательный , мир…
Но вот школа – позади, и Володя оказался со студентами первокурсниками в подшефном колхозном районе: вокруг – леса, поля, ширь безбрежная, раздолье русское, красота буйная. А его нет-нет да и тянет на родину, в Украину, манит она, черноокая, теплом ласковым, вербами косматыми, садами вишнёвыми, песнями звонкими. Выйдет он вечером за околицу деревеньки и бродит вдоль речки тихой. Над ним луна молчаливо плывёт, в воде речной отражается, дорожки ряби дрожащей, серебристой рисует. В сердце его мелодия звучит, слова выговаривает:
Ой, нэ свиты, мисяченьку,
нэ свиты никому,
тилькы свиты мылэнькому,
як идэ додому…
После института работал он на Крайнем Севере, в Колымском крае. Два года не был в Украине. Однажды на вечеринке кто-то поставил очередную пластинку, и Володя услышал:
… зори яснии, нэпогаснии,
зори юнии над Днипром.
Чувствует он, комок какой-то к горлу подкатывает, глаза влагой застилает…
Минули годы. Володя снова стал жить в Украине. И что за диво? Часто, очень часто тянет его в русские края, где он бывал. Снятся ему Колыма широкая, над ней – лиловый шар солнца летнего, незаходящего, сопки магаданские, ветрами моря Охотского обдуваемые, снится Енисей могучий с берегами таёжными, Волга-красавица, гудками пароходов поющая, Кама многоводная, где пил он сок весенний душистый берёзовый, с лесной прохладой смешанный. Снятся земли вологодские бескрайние, древние, грибами и ягодами щедро усыпанные, места вятские, где в глазах рябит, когда мчишься на поезде мимо зарослей берёз белоствольных. Берёзы, берёзы, берёзы… Он грезит вами, он бредит вами:
За синим плёсом
берёз разбросан
белёсый стан –
седой туман,
седой туман…
Так и живёт теперь Владимир Саенко раздвоенный: в Россию поедет – тянет его в Украину, в родных местах окажется – хочется ему снова видеть Россию. Только вот не знает он, хорошо это или плохо… Он словно бы наполовину – русский, наполовину – украинец. Наполовину…