Человек, помни, что ты
прах и в прах возвратишься.
 Библия, кн. Бытия. III, 19.

* * *

Он очнулся от боли, расположившейся в его теле для ослабления, а может, и гибели. Разрушительная сила бросила его на шероховато-льдистый снег, оглушив и искалечив. Сколько времени он лежал без осознания действительности, сказать было трудно: бой начался в полночь, а вокруг выяснялось что-то похожее на рассвет. Он попытался вытащить из-под себя затекшую правую руку, но черная боль вновь выключила его сознание. Спустя время, с трудом открыв залипшие от крови веки, он ничего, кроме грязного вспаханного снега, не увидел. В ушах стоял тяжелый гул, усилившийся, когда удалось перевернуться на спину. Ни каски, ни автомата рядом не было.
Утреннее сиреневое небо смотрело на солдата с безмолвным сочувствием. Шлейфы неизвестного дыма поднимались высоко к растворившимся звездам, но развеивались дальними ветрами и не причиняли вреда.
Привыкнув к изнурительной боли, он, насколько хватило сил и возможностей, ощупал себя, выявив некоторые увечья и ранения. Ноги были невредимы, голова, кажется, тоже, лишь из раны выше лба, схваченной сукровицей, все еще текла слабая кровь, осложняющая правильность зрения. Левая же половина тела пострадала основательно: рука бездействовала, что-то жгло плечо и бок. Вспоротая разорванным железом шинель задубела от беззащитной крови.
Он приподнялся на локте: склон холма был покрыт большими и малыми глазницами воронок - слепыми отпечатками человеческой ненависти и жестокости. Кое-где лежали забытые люди, убитые пулями и осколками. Бой ушел дальше.
Место, где он оставался в опасном бессилии, уже было чужим, хотя и недолго. Мороз крепко жалил его покидаемое тело, отнимая мертвеющие пальцы. Спасаясь от близкой гибели, он пополз на звук далекого боя: солдат всегда должен быть на войне, а не рядом с ней. Уходящая кровь метила закопченный снег, смешиваясь с кровью других людей - живых или мертвых.
Преодолев метров пятьдесят, он тяжко сполз в глубокую яму. Павший снаряд разметал вокруг мерзлую землю, обеспечив раненому некоторую защиту от ошалелой смерти.
Закоченелыми пальцами он расстегнул ремень, вынул из продолговатого чехла для противогаза бинт и пластырь. Откромсав штык-ножом от нательной рубашки кусок, он запихнул его в горячую рваную рану в боку и залепил сверху пластырем. Ранение в плечо оказалось сквозным и чуть медленнее сокращало его способность жить. Перебитую руку он вообще трогать поостерегся. Она осталась покоиться в рукаве шинели, надолго потеряв всякую силу. Двигательные сухожилия были распороты острым металлом так же легко, как и шинельное сукно. Главная солдатская прочность истратилась без следа. Утомляющая слабость лишала его бережливости жизни.
Из-за крон растревоженных деревьев удивленно выглянуло бледное зимнее солнце, осторожно касаясь холодными лучами калеченой земли с неподвижными солдатами на ней. Точно такое солнце светило ради них двоих - ему и Дороте - в Эцтальских Альпах, когда они отдыхали временем свадебного путешествия по Австрии. Это были самые счастливые и полные дни в его жизни – они начинались и заканчивались Дорой. Все остальное казалось ему незначительным. Дора откидывалась в шезлонге и заразительно смеялась, глядя на его, Герхарда фон Лакманна, поглупевшую физиономию. Он не мог оторвать взгляда от своей молодой жены и осторожно улыбался, боясь, что и Дора, и этот уютный коттедж, и гордые Альпийские горы вдруг исчезнут и оставят его в бессмысленном одиночестве без тепла и дыхания. Но Дора смеялась навстречу его беззвучной улыбке, не заметив пропущенную им слезу, родившуюся то ли от яркости солнца, то ли от ослепительности счастья. Ощущение близкой ему жизни вызывало в нем не появлявшееся ранее чувство заботы для сохранности другого человека.
...Он отчетливо помнил ее смех и услышал его даже здесь, в этой пропахшей порохом черной яме. Сбросив матерчатые наушники, он напряженно вслушивался в мирные звуки прожитых дней, но гул в ушах и далекая канонада мешали ему стать хотя бы ненадолго прежним.
Холода в воздухе становилось все меньше, но тепла жизненных сил тела не осталось совсем. Подошло время умирать. Он приложил к потрескавшимся губам горсть снега и приготовился представить всю свою жизнь в быстром движении - такое должно было произойти, если верить некоторым книгам. Но ничего не вспоминалось: видимо, смерть находилась сейчас рядом с кем-то другим. В его сердце собиралась безмерная тоска по будущим непрожитым дням.
Он лежал, мысленно молясь и прощаясь, безразлично провожая взглядом далекие самолеты, тяжело летевшие убивать других. Молитва дала в его тело странную легкость, боль исчезла вместе с тоской. Очень хотелось уснуть: наверное, Господь простил его и терпеливо ждал.
Солнце стояло уже в зените. Где-то рядом началась отчаянная автоматная пальба, которая так же неожиданно и прекратилась. Умереть никак не удавалось, хотя крови организма осталось совсем недостаточно. Он удивленно слушал биение своего сердца, ожидая его скорой остановки.
Открыв усталые глаза, раненый увидел на противоположном краю его воронки вооруженного человека. Не было сомнений, что это враг. Русский солдат приспустился на одно колено и прицелил свой автомат с твердой решимостью. Перед тем как убить, он, по-видимому, хотел сообщить неприятелю, почему так к нему жесток и откуда у него взялось столько злости и ненависти.
- Ну что, скотина фашистская? Пришел и тебе конец. Думал, спрятался здесь в землю и никто тебя не найдет? Как же. Все ваше племя изничтожим. Можешь не беспокоиться. Хотели Россию пожечь? И что? Теперь мы на вашей поганой земле вас же и давим, как клопов, и жилье ваше рушим, - зло и страшно говорил боец. Автомат в его руках держался непрочно, лишь палец на спусковом крючке лежал крепко, как влитой, побелев от напряжения.
Не надо было знать языка, чтобы понять: во всех бедах этого человека и всего его народа виноват он, Герхард, и с его смертью русским станет одновременно легче. Как ни странно, появление врага надежно успокоило: скоро все закончится, и смерть он встретит как солдат, глядя ей в глаза.
- Разлегся, фон-барон, как на пляжах. Автомат-то где бросил, вояка? Тебя, гниду безоружную, и стрелять-то тошно. И так подыхаешь. Вон весь искровянился. Нельзя нам пленных стрелять. Да кто видит, что я тебя сознательно шлепнул?
Оба тяжело дышали. Взгляды ненависти на мгновение встретились.
- Стрелять, Иван! Ферштейст ду? - отчаянно захрипел он, не слыша своих слов.
Русский не выстрелил. Почему он оставил его жить, осталось для Герхарда вечной загадкой и бедой. Солдат в грязном тулупе поставил автомат прикладом на землю и, тяжело опершись на него, грузно поднялся. Нога выше колена у него была перевязана обильным бинтом с проступившим большим кровавым пятном.
- Не буду я тебя кончать. Я солдат войны, а ты уже и не противник, и не жилец толком. Потащу я тебя пленным к нашим. Там определится тебе и суд, и чистилище, если, конечно, по дороге не сдохнешь. У Митрия Романова или Семена больше черного горя на душе - у обоих всех родственников поубивало. Им тебя и стрелять поручат. А я за брата своего покалеченного еще под Смоленском блиндаж ваш рванул с офицерьем. Давай выползай, гад, из берлоги и ступай впереди меня, - расстроенно закончил русский, отвернувшись.
Потребовалось сконцентрировать всю силу воли, чтобы выбраться из воронки, подчиняясь ярости этого страшного человека. С трудом поднявшись на ноги, он, шатаясь и падая, побрел по разбитой танками колее в сторону начала атаки русских. В глазах темнело, к горлу подступала противная тошнота. Покалеченная левая рука нестерпимо тревожила остальное тело. Бороться с жаждой помогал снег. Сильнее боли была только дикая злоба на этого русского, не давшего ему с честью закончиться и продолжившего его страдания. Он не оборачивался, но чувствовал спиною и оружие, и противника. Русский натужно дышал: ранен он был серьезно и сильно успел устать.
- Иди, гнида. Со мной, Костей Грымовым, тебе никогда не справиться и не пережить, какой бы я ущербный не был. У меня внутренний дух сильнее, а ты - шкура, и боишься всего. Иди, не останавливайся. Наши, поди, уже ваш город чертов разбили, а я тут с тобою цацкаюсь. И чего ротный меня к тыловикам отправил? Как будто у меня делов на войне не осталось. Иди, мол, и без тебя фашиста прижмем, да рану свою заживляй. А других поранило, может, еще больше? А тут ты еще залег. И не сдох же, хотя места целого на тебе нету.
Пока русский говорил непонятные, но обидные по интонации слова, они прошли большак с поваленными стволами стылых деревьев и перепаханным тяжелыми гусеницами снегом. Очереди и осколки навредили уцелевшим деревьям, страдающим своей болью. Метрах в пятидесяти от двух неуверенно бредущих противников стоял сожженный «тигр» со сброшенной на землю башней в крестах. Освобожденная в силу мощь отбросила голову танка в сторону.
Подойдя поближе, они увидели двух мертвых солдат: ноги одного раздавила башня, другому снесло полголовы. Машина получила смертельные разрушения во время встречного боя и еще дымилась.
Стараясь не смотреть на погибших, он остановился отдышаться и оперся на обезглавленное тело механизма убийства. Земля терпела на себе ношу искалеченного снаряжения войны и много ожесточившихся людей.
Русский тоже остановился, чтобы отдохнуть и свернуть цигарку.
Трупы не убирались, - значит, ни похоронные команды, ни тыловые части еще не подошли: слишком скоротечным был бой, уведший всех живых в кровавой круговерти куда-то к городу. На этом обработанном огненным вихрем участке никаких новых изменений не происходило. Мертвые безразлично ждали, когда их, может быть, похоронят; остальные продолжали убивать, но в другом подходящем месте.
Смирившись с положением пленного, он еле стоял у пропахшего гарью танка. Вернувшаяся боль жглась нестерпимо. Сильно мерзли ноги.
Вдруг он наступил на что-то гладкое и твердое. У его ног лежал припорошенный снегом «шмайссер». Сердца в груди стало больше. Мысли тонули в вязком страхе. Показалось, что русский все видит и сейчас выстрелит ему в спину. Он чуть-чуть наклонился, глядя как завороженный на вороненую сталь. Хватит ли ему сил схватить оружие и убить русского, не знал, наверное, никто.
Заняв более удачную позицию и справившись с бешеным биением сердца, он все же решился на последнюю схватку с врагом. Пришлось опасно рисковать: автомат мог быть или не заряжен, или неисправен. Русский в случае осечки пристрелил бы его мгновенно.
Тем не менее ситуацию нужно было как-то разрешать, поскольку малой войне уже не хватало места. Быстро нагнувшись и уже падая с автоматом на правый бок, он выпустил в сторону врага короткую сухую очередь. Русский с пулями в груди упал на колени и с полусогнутыми ногами завалился на бок. Автомат остался висеть на плече, ушанка со звездой спала с головы.
Когда он подполз к пехотному солдату, таща за собой волоком спасший его «шмайссер», русский еще хрипел. У него что-то клокотало в груди и изо рта текла тоненькая струйка крови.
- Ты, гад... меня убил. Я же...тебя...сволочь, под... - солдат не договорил, не справившись с подступающей смертью. Глаза его закрылись. Теперь только промерзшая насквозь земля, к которой он приник в последнюю свою минуту, отвечала за всю остальную его сущность в вечном забвении.
Оставшись один, Герхард повесил на грудь автомат и пошел по неровной почве, не ища дороги, злобно решив идти до тех пор, пока не упадет вместе со смертью.


* * *

Герхард проснулся где-то в Польше. Выяснилось, что остановились они в Познани и пробудут в этом городе час для отдыха водителям. Он накинул легкую куртку и вышел из автобуса размять ноги и оглядеться. В отличие от тех европейских городов, где ему приходилось бывать, здесь, в Польше, очень рано ложились спать и задолго до полуночи ночная жизнь замирала. Он пересек привокзальную площадь, вошел в ярко освещенное здание, в котором с равнодушием рассмотрел содержимое нескольких киосков, затем завернул в сонное ночное кафе вокзала. Гамбургер его устроил, кофе же оказался растворимым, и пить он его не стал.
На теплой улице было уютнее и свежее. Слева на порядочной высоте горели красные огни конструкции вышки. Пройдя тоннелем, Герхард оказался около входа в большой, щедро иллюминированный выставочный город с собственными дорогами и многочисленными корпусами. Он видел как-то по телевизору программу о ежегодных международных выставках в Познани, которые, как он догадался, проходили именно здесь. «Тем лучше», - мысленно подвел странный итог Герхард и заспешил к автобусу.
Не спалось. Он даже позавидовал соседним пассажирам, способным спать под движение колес. Через несколько часов остановились в центре Торуня. Десяток пробудившихся людей высыпал из автобуса на площадь возле массивного замка, мало тронутого временем. Стены умело подсвечивали разноцветными софитами для эффекта силы и неприступности. Ночью впечатления усиливались.
- Герхард, не правда ли, захватывающее зрелище?- бодро обратился к нему Ханс Миллер, сосед по автобусному креслу, и, не дожидаясь ответа, сопроводил поближе к средневековой кладке.
- Тринадцатый век. Смотрите, какая гармония... Такое сооружение способна построить только безупречная нация. Наши предки - гениальные люди. В Польше сохранилось, как ни странно, много таких крепостей. Взять Мальборк… Вы были в Мальборке? Так вот, в этом городке - он где-то севернее - находится одна из самых мощных твердынь Европы. Поверьте мне, это колоссально! Кстати, вы знаете, что в Торуне родился Коперник? Честно говоря, я поляков не люблю за их торгашество. Сколько раз Польшу история ставила на колени, уничтожая ее самостоятельность, тем не менее и здесь рождались светлые умы человечества - тот же Коперник или Шопен, к примеру... Что-то вы неважно выглядите, Герхард. У меня есть хорошее снотворное.
Устроившись поуютнее в кресле, Герхард проспал до самой границы с Россией, не заметив расстояния пути.


* * *

Он вновь увидел себя памятью в причинном одиночестве, истекающего кровью на окраине города, в котором никогда не был. Снежная перхоть продолжала легко падать из неподвижного неба. Оставаясь в жизни со всеми, Герхард поднялся на поросший редкими соснами холм, с которого был виден горящий во многих местах низкий город. Крепкие строения и здания были разбиты врагом в прах. Горели кирхи с островерхими шпилями и оставшиеся угрюмые дома. Клубы дыма закрывали распятый город от Божьего взгляда. Стрельба не прекращалась: противник увяз в уличных боях, теряя своих солдат в количестве.
Надо было идти туда, в огонь, - по крайней мере, там были свои. Силы оставляли его с каждой минутой. От большой потери крови кружилась голова. Зацепившись за ствол поваленного дерева, скрытого снегом, он безнадежно упал лицом вниз. Подняться не было никакой возможности. Сил хватило только перевернуться на спину. Снег, облепивший его горячую голову, таял, неприятно тревожа холодной водой искалеченное, неисполнительное тело. Стылые плоские облака уплывали в неведомую даль без какого-либо сочувствия к погибающему человеку. Время его участия в войне подходило к концу.
Вдруг он услышал посторонний рокот нескольких моторов. Звук приближался. Послышались скудные руководящие команды. Развернувшись лицом в сторону движения солдат и техники, Герхард увидел две быстро идущие самоходки и группу автоматчиков в знакомых шинелях. Подразделение шло прямо на него. Грязные от копоти лица солдат были сосредоточены на действиях войны и не выражали лишних чувств. Впереди бежал унтер-офицер с пистолетом в руке.
Сознание выдало последнее обнадеживающее изображение и остановилось. Очнулся он на носилках, которые устало несли двое безвестных солдат. Шел густой снег, мешающий смотреть на ожесточенный мир. Бинты сковали тело, не давая боли вырваться, частично защищая от неразборчивой смерти.
Он был жив, не потерял способности мыслить, находился среди своих, - значит, вина его перед Богом была еще не так велика.
Его оставили в первом попавшемся на пути хуторе. Офицер строго поговорил с хозяином, крепким стариком с аккуратной бородкой, и дал скорые указания.
Без дополнительных слов его занесли в уютную и чистую спальную комнату и прямо в грязной шинели, правда без сапог, уложили на кремовые простыни и подушки. Как звали офицера, выводящего измотанных солдат и фольксштурмовцев из окружения, он так и не узнал. Озабоченная группа военных ушла на неоконченную войну, оставив раненого с долгой тревогой о ее исходе.


* * *

Во второй половине дня автобус прибыл к таможенному терминалу польско-российской границы. Путешествующие проверяли наличные документы, готовили мелкий багаж, доставали портативные видеокамеры и фотоаппараты.
- Просыпайтесь, Герхард. Вы так беспокойно спали, но я не стал вас будить до границы. Передавайте паспорт для регистрации, - суетился безукоризненный Миллер.
Польские пограничные службы пропустили красивый автобус со смирными пассажирами без каких-либо претензий. Русская сторона поверила туристам только после индивидуальной паспортно-визовой сверки. Формальности заняли около часа времени. Наконец, шлагбаум был открыт, высвободив лакированный автобус для следующего движения в сторону нового Кенигсберга.
- Герхард, вот она - Россия. Вы это чувствуете? Я, честно говоря, - нет. Это же истинно немецкая земля, временно отторгнутая по недоразумению трусливых политиков. Когда мне было девять лет, наша семья покинула Даркемен, оставив все. Нас, интернированных, отправляли в оккупационные зоны специальными рейсами по железной дороге. Никогда не забуду слез моего отца, когда он закрыл входную дверь нашего дома и механически положил ключ в карман пиджака. Отец давно уже не живет. Ключ же стал семейной реликвией, и сейчас он со мной. Дай Бог увидеть дом, отмеченный днями моего наивного детства, если, конечно, время не стерло его от долгого запустения, - сказал о своей печали сосед, нечаянно расстроившись.
- ...У вас, наверняка, свои интересы на этой земле. Не надо ничего говорить, все мы сюда едем, чтобы через повторение прошлого попасть в следующую жизнь, - продолжил монолог Миллер через несколько минут. - Иначе перед Господом никак не оправдаться.
Герхард слушал Ханса невнимательно, тревожно рассматривая одинаковый пейзаж ближайшей местности за просторным окном.
- В Кенигсберге я был еще ребенком до оккупации. Мать возила меня на лечение зрения. Смутно помню подробности города, но впечатление своей строгостью он произвел на меня сильное. Интересно, что стало с Кенигсбергом при русских? Наверное, нам с вами предстоит удручающее зрелище. Хотя фрау Киске - это соседка, ее дом в Золингене стоит рядом с нашим, - утверждает, что русские восстановили его по-своему и не совсем уж плохо. Она была здесь в прошлом году по приглашению и, как видите, уговорила в поход и меня. Впрочем, я уже давно решился вспомнить состояние родины.
Чем дальше тратилось время, тем меньше Миллер тревожил своими воспоминаниями соседа, а когда автобус миновал окраины взволнованного города, замолчал совсем, с грустью и сожалением принимая увиденное.
Безмолвствовал и Герхард. Люди, пользующиеся разными улицами и домами в этом городе, жили своим русским народом, с которым он, Лакманн, пытался в молодости воевать и даже убил одного давнего защитника этих пешеходов. Но ни угрызений совести, ни стыда он не чувствовал. Он боялся одного: вдруг русские, как только он вступит на их землю, уличат его в содеянном. Да и детали военного эпизода являлись к нему так регулярно, что со временем обросли некоторыми, возможно не существовавшими на самом деле, подробностями.
«Разве поймут эти люди, страдающие от нелепости своей жизни, что не убил бы я - смерть взяла бы меня? Впрочем, это другие поколения русских, которым я не причинил никакого вреда. Скоро и они забудут, что в середине века случилась в непрочном мире война, для того чтобы появилась возможность убивать под прикрытием убедительных идей. Война хотела привлечь к сонмищу жертв и меня, но я выжил, потому что верил в свою сильную, правильную родину, в которую верю и до сих пор и с памятью о которой умру. Русские же - беспечно одержимый народ, равно как и самый непредсказуемый. Он испокон века мучается в ожидании чудесного исхода. И особенно эти люди, которых я сейчас вижу из окна автобуса, поскольку именно они, как древние иудеи, живут на землях, давших рождение чужой государственности. Можно ли быть счастливыми, строя свое будущее на обломках чужой истории? Впрочем, человек приспосабливается к самым невероятным условиям, и то, что досталось живущим в обрусевшей Восточной Пруссии, еще далеко не самый худший вариант…»
С такими мыслями он без должного интереса зарегистрировал памятью фрагменты дороги до важного ему города. Города, который он видел только издалека и ради спасения которого чуть было не остался в поле для погибели.
Тихим вечером автобус равнодушно замолчал у одного из нужных людям домов на конечной остановке. Завтра приехавшим будет более любопытно и работы механизмам предстоит много.


* * *

Около месяца фрау Кауфманн выхаживала его со всем состраданием материнского сердца. Первые дни он вообще помнил смутно: горячка нещадно терзала его плоть. Жалкий страх утратить последнюю жизнь вскоре перерос в отчаянное желание вернуться в неправильно устроенный мир. В двадцать один год смерть трижды тяжела и несправедлива. Она безжалостно отнимает у тела неокрепшую душу. Лишь молодость, добрые руки фрау Кауфманн и ее ежевечерние молитвы сохранили его для судьбы.
К началу марта он уже без напряжения ходил, помогая поддерживать быт. Рука осталась чуть согнутой в локте, но кисть не потеряла способности труда.
Он был определен для безопасности на пыльный чердак, из слухового окна которого просматривались равнинные окрестности. Случалось, по дороге, проходившей в километре от хутора, торопились колонны вражеских солдат и техники. Противник готовился разрушить Кенигсберг. В падении этого города Герхард искренне сомневался и спорил с хозяином Гюнтером Кауфманном, настаивая на новом лучшем в недалекой войне. В обратном направлении дороги уходили беженцы, сохраняющие с собою детей и самый необходимый скарб, распределенный в повозки.
Русские два раза навещали хутор. Первый раз у стариков забрали подводу. Нагрузив ее дровами, солдаты увезли их своей лошадью, оставив для обогрева некоторую часть поленницы возле сарая. Старший выписал Гюнтеру оправдательный документ, скрепленный неясной печатью, и увел солдат воевать дальше. Зима была морозной, и русским не хватало времени заготавливать дрова - впереди безотлагательно готовились наступательные бои.
В конце февраля хутор посетили два офицера и солдат, отвечающий за мотоцикл. Осмотрев подворье, они записали все увиденное в реестровую тетрадь. С хозяевами беседовали учтиво, уделив особое внимание личности сына Кауфманнов - Дитера, который пропал без вести на Восточном фронте в районе Гродно. Один из офицеров говорил на плохом немецком языке - запаса слов, впрочем, ему хватало для выяснения всех вопросов. С чердака разговор был хорошо слышен, но действующие лица оставались вне досягаемости зрения Герхарда, сжимавшего в руках пистолет хозяина. При любой опасности он, как более молодой солдат, был готов применить оружие с незамедлительной решимостью. К счастью, до стрельбы дело не дошло - русские уехали, удовлетворенные безобидностью хутора.
Все дальнейшее время поселение оставалось вне военных дел и жило своей привычной жизнью. Самые трудоемкие хозяйственные работы выпали ему, Лакманну. Война людей забывалась в обыденной суете. Копившиеся в нем вещества мира и равновесия постепенно гасили потребность в ненависти, столь необходимой воину для выполнения своего долга. Герхард в конце концов пришел к мысли, что жизнь вполне может обойтись без крови, окопов, фронтов и командиров. Жаль, что сами люди без войны устают и неизбежно начинают новую, чтобы устать от страданий еще больше. Только здесь он понял причину главной человеческой глупости и выбросил пистолет. Старик Гюнтер об оружии, к счастью, больше не вспоминал...
- Герхард, спускайтесь вниз. Обед уже на столе, - заботливо позвала его фрау Кауфманн. - А ты, отец, хотя бы во время обеда оставил в покое свой приемник. Лучше бы его русские забрали с собой для трофеев.
- Опять ты, Марта, за свое. Сейчас дадут свежую сводку с фронта, а обед можно было подать и позже, ты же знаешь, - заворчал старик на свою непонимающую супругу.
- Вы, Герхард, тоже не будете есть суп, пока не послушаете эти кошмары?
- Дорогая фрау Марта, я же еще солдат. Мне надо быть в курсе. Русские остановятся под Кенигсбергом, фронт вернется сюда, и, возможно, я еще повоюю. В любом случае, поправлюсь здоровьем окончательно и догоню часть, - лгал он сам себе, опасаясь больше всего именно этого расклада событий.
Нужная радиоволна была найдена и насторожила сидящих за столом. Итоги боев двух последних дней не утешали. Если в районе города Штаргарда большие потери нес противник, то на участке Кольберг - Дееп 10-й корпус «СС» в кровопролитных боях потерял маневр и пропустил врага к побережью Балтики. Теперь путь к Данцигу был открыт.
Фрау Марта растерянно мешала ложкой суп, изредка поглядывая на двух присмиревших мужчин. Старик Гюнтер, покашливая, курил трубку. Наконец, прервав томительное ожидание, он выключил радио с оптимистической маршевой музыкой и обратился к жене.
- Марта, и ты веришь этим болтунам? Мы же не поддались панике и не бросили дом. Не то что Ульке - для них даже запрет гауляйтера на эвакуацию не подействовал. Ты же видела русских. Что они нам сделали? Ничего. А этот предатель Кох что говорил? Что все мирное население Пруссии будет либо уничтожено, либо согнано в сибирские колонии. Может, в Неммерсдорфе и действительно постреляли всех стариков и детей, но у нас здесь тихо и пока безопасно.
- Куда же мы отсюда уйдем? Этот дом построил еще мой отец. И Дитер, мальчик мой, вернется - а нас нет. Где мы потом встретимся с ним на такой большой земле? - заплакала сердцем фрау Марта, прикладывая по-бабьи уголок передника к глазам. - Скажите мне, Герхард, мой сын вернется?
- Нет никаких сомнений, фрау Кауфманн, - подтвердил он, отчего седая женщина заплакала скопившимися слезами громче и безутешнее.


* * *

Ночью прошел сильный дождь. Отливающие серебром облегченные облака с сильным ветром уносились прочь. По отсыревшим улицам и озябшей земле ходили одинокие утренние люди. Дома опирались друг на друга, отчего скрытым в них жильцам было теплее и уютнее жить. Город еще не проснулся, спрятав за шторами глазницы окон. Первые лучи неуверенного солнца высветили на фасадах объясняющие надписи и цифры порядка. Просыпающиеся готовились заниматься делами нового дня.
Он опоздал к назначенной встрече с Евгением на семь минут. Воспоминания томили старое сердце в черной пустоте груди, нарушая душевное равновесие. Ему, германскому солдату, было на этой земле неизлечимо тяжело. Он уже жалел, что решился на это путешествие. Хотелось стать невидимым и не дышать общим кислородом, нагретым и русскими, не щуриться от мягкого августовского солнца, принадлежавшего им. Утро не придало бодрости пожилому телу, терпевшему разрушительность многих дней. Военные раны разболелись под давлением чужого воздуха.
Евгений – молодой, уверенный в себе человек надежной внешности, с которым Герхарда познакомили вчера в гостинице, - ожидал своего подопечного у белого пикапа, названного при встрече мягким словом «Нива». По предварительной договоренности Евгений обязался выступить в роли гида и сопровождающего за незначительную сумму. Усердный управляющий гостиницы рекомендовал провожатого как одного из самых известных краеведов города. Всезнающий Евгений тем не менее, опершись на капот автомобиля, изучал мозаичность большой карты для еще большей осведомленности.
- Гутен морген, Герхард! По-моему, вы, как бы сказать по-немецки, неудачно оделись ради поездки. Учтите, придется ходить по высокой траве, - предупредил Евгений на правильном немецком с неистребимым славянским акцентом. Переодеваться Герхард не решился, посчитав возвращение в номер гостиницы плохим знаком.
Машина в короткие минуты выехала за город, который показался Герхарду обидно маленьким и запущенным до серости. Защищая во времена общей ненависти людей и молчаливые дома этого поселения, ему не удалось узнать его поближе. Город тогда остался гореть сзади, уменьшаясь в размерах благодаря войне. Он, оказывается, растратился больше, чем представлялось старому солдату. Однако это обстоятельство не изменило значимости былых событий, произошедших с Герхардом в текущей жизни. Правда, он так еще и не понял, чем закончился его первый и единственный бой: достаточно было знать, чем закончилась большая и беспощадная война.
Евгений легко и уверенно управлял машиной, привыкшей к протяжности шоссе и прочих лежащих на земле дорог. Герхард же молчаливо озирал окрестности, из которых состояла другая страна. Эта земля продолжала болеть. Во всяком случае, окружающие дорогу селения с угодьями, позаимствованными у природы, имели печально ущербный вид. Немецкие постройки, не тронутые войной, оставались стоять на своих местах, нечаянно соседствуя с новыми домами, устроенными под жилье и сельсоветы. Сельчан вокруг непрочных строений видно не было. Некоторые люди сидели на автобусных остановках, возле которых вились собаки и стояли велосипеды. У запыленных дорогой палисадов иногда располагались дети, торговавшие собранными в ведра яблоками или сливами. Повсюду встречались остатки погибших от времени зданий из красного кирпича. Русским, по всей видимости, не было интересно их восстанавливать или разбирать. Они обходились собственно изготовленными домами, пусть даже менее стойкими и уютными. Только аисты, не ведающие о сложности человеческих дел, устраивали на уцелевших трубах свои гнезда, чтобы их птенцы были ближе к небу.
«Нива» тратила свою механическую силу по воле людей, увозя их все дальше от города. Герхард не терял надежды найти хутор стариков Кауфманнов. Однако тех обрывочных сведений из его ранней жизни, сообщенных Евгению, было, вероятно, недостаточно. После трех часов бесплодных поисков Герхард совсем отчаялся: все обнаруженные хутора, вернее их фрагменты, не были похожи на дом Кауфманнов...
И все же они нашли. Герхард от боли старости уронил в бесшумную траву несколько незаметных слез и долго сидел на мшистых камнях, выпавших из умершего дома в неизвестное время. Он представлял себе действие этого разрушения, и его сердцу становилось все больнее в тесной груди тела.
Евгений не мешал старику побыть в незаживающем горе, порожденном особенностями иной жизни. Вымыв ветошью с водой свой автомобиль, он уснул, лежа на земле, гретой высоким солнцем. Время еще не наказывало его потерей близких людей, а имеющаяся молодость пока позволяла пожить беспечно и удивленно.
Вечерело. Герхард еще раз обошел густо заросшие крапивой развалины, зачем-то расчистил уцелевшие каменные ступени, ведущие к былому дому, от которого остался фундамент из гранитных валунов и часть фасада. Многие кирпичи стен были унесены посторонними людьми для своих нужд. Вырыто было и несколько поспешных ям, очевидно в поисках уцелевших предметов быта. Невиновные деревья, выросшие случайно на камнях, приспособленных охранять уют людей, переговаривались листвой и не замечали человека, которому было тяжело и неудобно внизу от своего одиночества.
Обратный путь удлинился в молчании, но не принес никакого вреда от возможных в этом случае слов воспоминаний. Герхард перед сном нашел еще в себе силы прогуляться по сохраненному городу и вернулся в укромную гостиницу последним. Среди немногих прохожих ни фрау Кауфманн, ни ее супруга он так и не увидел.


* * *

Ранним утром майского дня старики Кауфманны проводили Герхарда почти до самой дороги, которая, несмотря на ранний час, была оживлена разными мирными людьми. Некогда пустое и израненное тело солдата накопило в себе, благодаря уходу, новые жизненные силы и энергию. Лишь кисть правой руки не работала должным образом, нарушая общий порядок в восстановленном организме. Он даже обзавелся бородой, как у Гюнтера, и теперь мало походил на погибающего воина, поврежденного сталью неприятеля.
Фрау Кауфманн собрала ему в путь достаточной пищи, уложила в дорожную сумку шерстяные носки, пару сорочек сына и его фотокарточку, чтобы Герхард при возможной встрече с ее ребенком рассказал, как она тревожится и хочет успеть увидеть его, пока жива вместе со своей вечной материнской любовью. Герхард ушел, оставив их жить одних, чтобы больше никогда не увидеть.
Германия, судя по информации радиостанций, капитулировала. Седой Гюнтер вечерами ворчал, обвиняя во всех грехах фельдмаршала Кейтеля и «этого паникера Деница». Герхард в ослабление и гибель страны верить не хотел и надеялся убедиться в обратном, пройдя дорогами войны, далеко уведшими его живых товарищей. И, хотя русские в хутор больше не заглядывали, он не мог подвергать опасности пожилых людей, вернувших ему возможность жить заново.
Его документы были надежно зашиты в подкладку куртки. Рейхсмарки, которые ему сунула в карман фрау Кауфманн, так и остались невостребованными. На время в целях самосохранения следовало забыть об участии его в военном эпизоде там, на окраине Эйхвальдского леса, о скоротечном бое, об убитом русском и обо всех остальных нелепостях жизни, образованных жестокой войной.
Он решил добраться через Мазуры, минуя Берлин, до Гамбурга, где жила его тетка, и лишь оттуда - в Вупперталь. Через три недели пути он был задержан в районе Дрездена русским патрулем и препровожден для выяснения обстоятельств в лагерь бывших военнослужащих вермахта. В общей сложности за колючей проволокой ему пришлось пробыть более двух месяцев. В начале осени все разноплеменное население лагеря было рассортировано и разослано вагонами на «восстановительные объекты» в остывающую от войны Восточную Европу.
Сначала Герхард попал на расчистку «объекта» в Краков, оттуда в Банску-Быстрицу, что в словацких Татрах, где во время работ сильно заболел пневмонией. В госпитале он несколько дней метался в горячке на мокрых простынях - и вновь смерть отступила, оставив его по воле Божьей для следующего присутствия в днях обычной жизни. После болезни, согласно решениям очередной конвенции, он получил право вернуться на родину. Через Вену он добрался до безопасного Мюнхена, откуда выехал железной дорогой во Франкфурт…
Болеющая мать и Дора, не надеявшиеся больше увидеть его живым, первые дни не отходили от него ни на шаг, избавляясь с его присутствием от своих долгих страхов и емкого женского горя.


* * *

Очередной день в России для Герхарда не удался по причине долгой пасмурности погоды. До полудня он не выходил из гостиничного номера, отказав себе в завтраке. Не было желания ни вставать с кровати, ни тем более куда-то отправляться для действий. Деревья и дома за окном мокли дождем из провисших туч, рождающихся в недалеком небе. Серость внешнего мира ввергла Герхарда в состояние глубокого уныния и тоски. Усталость от прожитой жизни усыпляла сознание, добавляя телу новой тяжести разочарования.
Лишь под вечер Герхард рискнул выйти на улицу без какой-либо определенной цели, вежливо отказавшись от сопровождения учтивым Миллером. Спустившись по предусмотренной дорожке в парк отдыха, Герхард обнаружил на его небольшой площади нескольких жителей города, спешащих между луж по своим проблемам существования. Культурно-развлекательные постройки, надежно укрытые отмытым кустарником, терпеливо ожидали детей и родителей.
Озеро, питающееся дождями и неведомыми источниками, принимало на свои берега скучных рыбаков с удилищами и собаками. Обойдя водоем, Герхард покинул парк узенькой улочкой, сохранившейся вместе с домами прежней постройки.
На новой улице царило индустриальное оживление: натужно работали компрессорные установки, скрежетали ковшами пыхтящие погрузчики, стрекот отбойных молотков заряжал наполненный воздух. Между механизмами сновали люди с лопатами, помогая своим умением вскрывать асфальтовое покрытие для освобождения забытой каменистой дороги. Большой экскаватор крошил непрочный асфальт, нанося некоторый урон граниту дороги. Прохожие, знакомые в своем большинстве с восстановительными работами такого плана, не задерживались рядом с процессом, оставляя любопытство для мальчишек.
Дорожные работы вносили определенную сумятицу в движение объезжающих машин со спешащими в них людьми. Одно такое средство чуть было не зацепило хромированным боком Герхарда, выходящего из ремонтной зоны. Следующие пятнадцать минут индивидуальной экскурсии по городу не добавили новых впечатлений к уходящему дню. Возвратившись в отель, он встретил в холле Евгения, специально приехавшего для согласования завтрашних совместных планов. Договорились на утреннюю встречу с выездом на северо-восточную окраину города, где предположительно велись тяжелые бои штурма.
Время прошедшей ночи не принесло Герхарду свежести сознания. Эпизоды проведенных дней располагались в кольцах беззвучного сна в причудливой последовательности и беспокойстве.
Ранним утром рожденные шумы проснувшегося города, проникающие в приоткрытое окно, разбудили в день и Герхарда. Однако сильная головная боль, возникшая из-за незавершенности сна, мешала сосредоточиться на очередном опыте длящейся жизни.
Сегодня была четвертая годовщина с того дня, как умерла его Дора. С ее потерей окружающий Герхарда остальной мир лишился интриги бесконечности новизны. Она жила для него и их сына, рожденного из глубины ее тела, построив на основе этой нехитрой схемы бессмертное женское счастье. Весь секрет передается с молоком матери для сохранения себя в создании безопасной жизни будущего ребенка. Дора использовала все данное ей Богом с наибольшей пользой для близких ей людей и себя. Она осталась с любовью к Герхарду, единственному в ее целой жизни мужчине, чей образ забрала с собой в смерть. Сын не успел на ее похороны из Латинской Америки, где работал в одной из стран в дипломатическом корпусе.
Вспоминая Дору, Герхард испытывал чувство вины, усиливающееся с каждым прожитым без нее годом. Этим утром ему было особенно тяжело справляться со своим горем, усугубленным одиночеством среди чужого народа.


* * *

Евгений послушно ждал клиента в салоне машины, наполненном ритмикой обнадеживающей музыки из радиоэфира. Ответив приветствием, Евгений растревожил мотор автомобиля, чтобы через минуту отправиться по ближайшему руслу дороги. Проехав километров пять за черту города, «Нива» остановилась на пыльной проселочной дороге, огибающей большак. Слева простирались обширные пойменные луга, за которыми блестела неслышная река.
- Я вас попрошу, Женя, приехать за мной на это самое место часа через три. Мне знакомы эти места. Я их часто воспроизводил памятью из прошлого. Лучше я побуду один для спокойствия, - обратился Герхард к провожатому.
- Воля ваша. Хотя мне, честно говоря, не хочется вас оставлять здесь одного: мало ли что может случиться. Да и камеру дорогую вы с собой берете. Может, не будете рисковать?
- Нет-нет. Я ради минут на этой земле, в которой мне надлежало быть похороненным, приехал, чтобы вспомнить себя в долгой жизни войны. Вы уж простите и поезжайте пока по своим делам.
Евгений, подав Герхарду сумку и портативную видеокамеру, не жалея силы мотора, резко развернул машину в сторону города. Старый солдат сошел с дороги и, не оглядываясь, направился полем к большаку. Пыль поля вместе с попутной цветной пыльцой беспорядочно переносилась ветром в другую местность для равновесия. Высоко в небе парил жаворонок, чтобы никто не мешал ему наблюдать за обозримой природой, предназначенной под радость жизни.
Метров через сто Лакманн остановился, расположившись на пиджаке, постеленном на стерню. Отсняв на камеру открывшуюся перед ним панораму города, он лег на спину чувствовать внутреннюю дрожь земли и ее напряжение. Уверенность любого счастья человек получает от земли, ее тепла. И он тоже был обязан земной тверди, зависящей от воли человека, его желаний и амбиций, но продолжающей рождать. Именно эта земля вынесла разрушительную силу оружия, и он также пользовался ее беззащитностью, оставаясь при этом еще более беззащитным перед ней.
Насыпав в пластиковый пакетик горсть выжженной солнцем земли, он направился в сторону леса, где надеялся увидеть следы оборонительной линии, которую их дивизион вместе с батальоном фольксштурмовцев соорудил полвека назад за неполные сутки.
Первые следы стертых окопов стали ему попадаться в редком березняке. Заросшие травою главные солдатские укрытия соседствовали с болотистыми ямами-воронками от упавших для убийства снарядов. Привыкая к запаху леса, Герхард не спеша поднимался в горку, обходя стволы поваленных деревьев и топкие места. На вершине поросшего холма остатков малой фортификации сохранилось значительно больше. Возле окопа, разрушаемого корнем высокой сосны со скрипящей под ветром кроной, Герхард устало присел на гранитный валун и закурил. Он давно не преодолевал пешком такого расстояния: дышалось тяжело, забеспокоилось натруженное сердце, напоминала о себе пострадавшая войной левая рука.
Не стираемые в сознании события январского утра 1945 года вновь явились к нему без сочувствия к выцветшей старости. Время текло через него не задерживаясь. Отсутствие оружия раздражало беспокойство до страха: со всех сторон его стали окружать невидимые вражеские солдаты, настроенные убить виновника гибели близкого им товарища.
Герхард в панике стал отступать, прячась за стволы деревьев. Усиливающаяся стрельба вынудила его бежать из страшного черного леса. Спрятаться в землю никак не удавалось. Никого вокруг для его спасения не было. Добравшись до сгоревшего танка, он обессиленно привалился к его броне, останавливая дыхание бега.
«Ты что же, гад, думал, что меня убил? Меня - Костю Грымова? Не родилась еще такая сволочь, чтобы это поганое дело свершить из надобности. Вот он я - живой и в здравии, смотри на меня, шкура. Теперь я тебе и суд, и совесть. Я цел и без крови, а ты давно уже помер из-за своих страхов и недоумения. Из тебя сделали плохого солдата с порченым духом, без веры и жалости. Танки и самолеты с такими, как ты, внутри для управления всех нас не побили. На своей гнилой земле ты хорошо бился, но зверел, как собака. А собаке - собачья смерть в ее же конуре. За то, что ты нашел в себе силы вернуться на место войны за правдой, я прекращаю твою память. Вовремя умереть легче, чем медленно ждать в просроченной жизни».
Закончив обвинение, русский, знавший секрет войны, уверенно навел автомат в грудь оцепеневшему Герхарду. Выстрела было не слышно, но тело вдруг разом лишилось энергии сердца, которое выпало из уюта груди и осталось лежать в покое...


* * *

- Ты чего, мил человек, оказался здесь? - с вопросом к нему обращался щуплый дедок в дождевике и резиновых сапогах.
Герхард слов незнакомца не слышал, грудь словно сдавило обручем, сказать что-то о своем положении не удавалось: мешал язык - большой и непослушный.
- Ну, ты совсем, браток, плохой: сипишь, и лицо серое. Прихватило? Сердце небось? Бывает. Ничего, сейчас подсоблю, только делай что я скажу, - продолжил дед, освобождаясь от дождевика и тощего вещмешка. При грибнике имелась также большая плетеная корзина наполовину с ранними подберезовиками. Амуницию вместе с грибами он ловко приспособил у поваленного дерева и снял с себя утраченного цвета куртку.
- Сейчас я тебе под голову мягко сделаю, чтоб дышал легче. Да не боись, я насмотрелся в жизни всякого, даже бабе одной - было такое – помогал разбрюхатиться. Не пропадешь со мной.
Дед вытащил Герхарда из окопа на мшистый пригорок, пристроил в изголовье куртку и, расстегнув лежащему ворот рубахи, приложился к его груди ухом.
- Сердце не умерло пока, ослабло только из-за жизни. Ба-а, да ты и не русский, поди? То-то, смотрю, чистый весь такой: брючки со стрелками, камера фотографическая. А может, и русский - писатель какой изучающий или еще кто из поэтов?
- Я, я… Мутер… - захрипел Герхард, пытаясь приподняться на локтях.
- Да лежи ты, бестолочь. Куда рвешься? …Еш твою медь, так немец же! Как не распознал-то? Они же все похожи, как из одной матери народились. Видел я таких в городе - ходят, головами крутят, все в штанах этих срамных, шорты которые, и в очках блестящих, как этот.
Щуплый присел на корточки и закурил.
- И что мне с тобой делать? Надо бы уходить отсюда подобру-поздорову, а то я же и виноват буду, и посадят еще ни за что, как бывает. Что же ты, фриц, здесь потерял? Неужто война притянула? Вот же случилось - я с немцем воевал, убил с автоматом двоих... А может, и больше - разве кто знает? Один мне однажды штыком бок порвал - вот и списали-то с войны вчистую с орденом. А тут опять немец: лежит, дышит через раз, - может, тот и есть, кто меня пырнул под Харьковом... Резону нет мне с ним нянчиться.
Дедок в сердцах бросил окурок и встал. Приподняв седую голову Герхарда, он начал вытаскивать свою куртку.
- Мутер… Дора… - вновь застонал немец, остановив деда в нерешительной позе.
- Вот же, черт, свалился на мою голову! Лучше бы я ельником пошел, там и грибов-то больше всегда. А помрет если? Человек все-таки. Совестно жить будет. И не по-людски как-то. Мать же зовет, которой давно, поди, и нет живой, - а зовет. Может, он и гражданский вовсе. Ходить, что ли, по лесу нельзя?
Куртку дед все же высвободил из-под Герхарда, заменив ее пухлой сумкой страдающего.
- Сейчас я соберусь и спровожу тебя до опушки. Тут версты полторы прямиком, а там полем - враз в огороды и упремся.
Не без труда поставив старого солдата на ноги, старик, перехватив Герхарда за спину, осторожно стал спускать его с пригорка. В свободной руке ему пришлось нести корзину с камерой и сумкой. Герхард еле передвигал ноги, повиснув тяжестью тела на своем спасателе. Дед кряхтел, незлобно матюгаясь при неудачных движениях, успокаивая больше себя, чем больного немца:
- Эй, как там тебя, Ганс, зря тут по лесу мотаешься один. А меня бы не было, кому бы в лесу кричал? Да и народец у нас, знаешь, пошел не тот: пройдут стороной - и плевать, хоть ты загибайся и вопи благим матом. Особенно молодежь эта, еш твою медь. Те бы у тебя еще и аппарат прихватили. А я пожил уже много, баба на руках умерла, сын один уже не живет. Мне иначе нельзя. Сам скоро на суд Божий приду. Спросят там: «Что ты, Федор Симашов, сделал полезного на земле за время жизни?» Что тут скажешь? Воевал, правда, за дело. Сынов родил, да не уберег одного. Дом не построил: война помешала, а потом пораненный пришел - доску не поднять. Это сейчас я тебя тащу - и откуда только силы берутся? Ты вон как угораздил покормиться в своей Германии. Да не обижайся, я не со зла. Мне от тебя ничего не надо. Дотащу - фельдшера тебя быстро настроят, и поедешь ты к своей фрау кофей пить.
Спустившись с косогора, они вышли на поляну с малинником и со многими пнями от деревьев. Идти стало совсем трудно. На новом привале Федор Симашов замаскировал в кустах корзину и камеру, снял дождевик и куртку.
- Пусть добро здесь полежит. Даст Бог - не утянут, а то я тебя с этим барахлом за одно время не доставлю. Эй, Ганс, ты чего совсем закис?
Федор вынул из вещмешка стеклянную емкость с закруткой, налил мутноватой жидкости в пластмассовый стакан и выпил.
- Ух, ядрена вещь - первак, сам гнал. Давай-ка хряпни стопарик - полегчает.
Федор налил самогона, отыскал на дне мешка мятое яйцо, очистил его и подал немцу. Герхард действительно выглядел жалко: серое лицо под цвет пиджака, полузакрытые глаза, в которых все еще светилась ослабевшая жизнь. Не сопротивляясь, он выпил жгущей воды, возвратившей его в реальность, закашлял, с удивлением обнаружив себя в обществе непонятного человека.
- Вот так-то лучше, - приободрился дедок. - Давай, пока оклемался, я тебя быстренько к дороге определю.
Подхватив Герхарда, дед повлек его за собой с новыми силами.
Через четверть часа они, обогнув небольшое болото, вышли на окраину леса. Солнце, осторожно ощупавшее лучами две непрочные фигуры людей, стояло еще высоко. Федор перевел теряющего сознание Герхарда через дорогу и уложил его в тени раскидистой липы.
- Уморил ты меня. Эй, слушай, ты чего - помирать собрался? Я что - тебя зря возвращал из леса? Ты давай, Ганс, держись. Осталось-то чуток. Вон там город, по полю только пройти - и все. У меня здесь недалеко свояк живет. Дотянем.
Герхард не обращал внимания ни на суету незнакомца, ни на птичье пение, ни на радость завершающегося дня. Мир сужался до небольшого пространства в небе со свежими облаками, переставая быть интересным для зрения. Теплый ветерок играл скудными седыми волосами старого солдата, рассеивая в воздух его неровное дыхание. Герхард отделенно посмотрел на небольшого человека, который стараясь что-то объяснял, показывая рукой в близкую сторону. Вдруг тот пропал, однако быстро появился с охапкой сена. На уютной подстилке стало немного легче быть. И все же любое шевеление вызывало в нем пугающую боль.
- Я лучше без тебя сбегаю за машиной и другими для помощи. Потерпи, Ганс, я мигом. Сумку твою с бумагами я заберу - от греха подальше, а то ты от немощи ее лишишься. Вдвоем мы не поспеем...
Федор налил себе стопку, выпил и поспешил по дороге в сторону виднеющегося города. Герхард долго и без сожаления смотрел в его спину, пока тот не вышел из виду. Глаза стала резать яркость дня, и он закрыл их, погрузившись в ощутимую бархатную тишину. В мягком зеленом свечении он с некоторой высоты увидел себя под охраной большого и теплого дерева, торопливого человека и пылящий по дороге белый пикап.
Неожиданно под ним оказался весь город, скроенный из домов в улицах и площадей. Жившие в этой подходящей конструкции не направляли внимания на верхнего Герхарда и продолжали заботиться о себе и близких. Город с остающимися в нем людьми тем временем сократился до размера яркой светящейся точки. Безумная высота полета захватывала дух. Движение по спирали в мучительное пространство неизвестности уже не пугало. Наступило долгожданное спокойствие, разрешенное неведомой силой, увлекающей в ночь возможного дня...