Воронин Дмитрий Павлович проживает в п. Тишино Багратионовского района Калининградской области. Член Союза писателей России с 2003 года. Автор трех сборников рассказов.
 Лауреат международного конкурса «Согласование времен» - 2009 и 2011 г.г., лауреат международного фестиваля «Славянские традиции» 2010г, лауреат литературной премии им. Юрия Каплана, лауреат национального конкурса «Золотое перо Руси» - 2011г., Гран-При международного конкурса «Гоголь-фэнтези» - 2011, лауреат международного конкурса «Русский Stil» - 2012.

ГИБЛОЕ МЕСТО

Известный на всю страну модный художник-портретист Миколас Самсонавас отправился в творческую поездку по Нечерноземью. Богемная столичная жизнь последних десяти лет почти полностью опустошила Миколаса, заставляя его всё чаще и чаще менять свои волшебные кисти на бокал вина или рюмку водки. Да и от картин, которые Миколас всё же время от времени писал, удовольствия не получалось.
«Вся жизнь – дерьмо, − жаловался он по пьяни своим очередным собутыльникам. – Не то всё, не так. Одни рожи лишь рисую. А в них только жадность да подлость, гнусность да пошлость, тупость да жлобство. Ни капли человеческого, сплошь рога, копыта и мерзкие ухмылки. Один бесконечный мелодраматический триллер. Уехать бы куда, на лица нормальные посмотреть, на завалинке поутру посидеть, петухов послушать, молока парного испить вместо этой водки проклятой, будь она неладна».
И вот ехал Миколас в купейном вагоне, потягивал потихонечку коньячок и любовался в окно сменяющими друг друга пейзажами. Сердце художника радостно стучало в такт железнодорожному перестуку, наполняя Миколаса чудесными предчувствиями.
«Боже, какой я дурак, какой дурак, что двадцать лет проковырялся в этом столичном дерьме! Столько времени зря убил, – думал Самсонавас. – Нет, нет, больше и за сто миллионов меня назад не затянешь. Только туда, вперёд, к народу, к истинной Руси, к корням, в глубинку! Там черпать самое лучшее, самое благородное, самое одухотворенное! И свою душу лечить, лечить и лечить. И Бога молить о прощении. В церквушке какой-нибудь самой захудалой. И чтоб без помпы и красивостей, а по-настоящему лбом оземь, и с батюшкой-подвижником. С беседами с ним философскими за чашечкой чая да с баранками. Ах, красота!»
С такими благостными думами и прибыл Миколас Самсонавас в областной центр. Встречали художника с цветами и хлебом-солью девушки в сарафанах. Местная элита счастливо улыбалась приезду знаменитого гостя, нахваливая его незаурядный дар и великие успехи.
– Миколас, ваши портреты, они такие, такие! Они как Джоконда да Винчи и квадрат Малевича в одном лице и даже лучше! – придыхала перед Самсонавасом моложавая жена губернатора. – Я как их увидала, так в их и влюбилась без памяти с первого взгляда и до конца. Я так надеюсь в мечтах, что и моё скромное лицо ляжет красками на холст в портрете от вашей гениальной руки с кистями. И мои дети тоже в мечтах, даже в школу не ходят, всё ждут вашего приезда и позирования. А уж Матвей Гаврилович, муж мой, так он просто бредит вашими картинами. Он и в Эрмитаж в Кремле ходит, когда в Москве в гостях у президента бывает. Придёт в Эрмитаж, встанет перед картиной и любуется на неё с наслаждением. Вы ведь, Миколас, президента в натуре рисовали, у нас говорят? Как он вам в натуре показался? Великий человек?
«Бред, – тряхнул головой Самсонавас, пытаясь избавиться от наваждения, – дурдом, похлеще московского. Видать, от приёма не избавишься. Поем – и сразу же в глубинку, подальше от этого невежества».
На вечернем приёме Миколас Самсонавас пил, ел и выслушивал всякие глупости.
– Вы, Миколас, Литвинову рисовали? Как она вам в обнажении? – пытала Самсонаваса толстая жена начальника областной милиции. – Говорят, тоща, как скелетина, и еле ходит от диеты.
– А правда, что у Пугачёвой груди из накладного силикона, и каждая по восемь килограммов веса? – интересовалась плоскогрудая владелица местных супермаркетов.
– У нас тут спор меж своими возник, что Церетели Петра Первого с Лужкова слепил, – чокнулся с Миколасом бокалом с шампанским губернатор. – А некоторые прямо указывают на Грызлова. Ты к кому склоняешься?
– А вы к кому?
– Хитер, брат, на мякине не проведёшь, – погрозил пальцем Самсонавасу губернатор. – Вот что значит столичная закваска.
– Нам тут сказывали, что вы голову Ленина для Зюганова в мавзолее спозировали, – нервно дернул художника за рукав лидер областных коммунистов.
– Для чего? – от неожиданности Миколас расплескал полфужера коньяка.
– Для истории. Ну и как она?
– Кто?
– Голова.
– Мертвая, – разозлился Миколас глупейшему вопросу, – мертвее не бывает.
– Ну да, ну да, мы, вобщем-то, так это и предполагали, – спрятался за многочисленные спины коммунист.
– А что, были сомнения? – прокричал вслед ему Самсонавас.
– Не обращай на него внимания, они уже в прошлом, – приобнял за плечи Миколаса местный банкир, увлекая его за собой на балкон. – А нам бы с тобой о будущем перетереть.
– В каком смысле?
– В смысле вложений. У нас тут как бы кризис небольшой наметился, так вот хочу узнать напрямую, с первых, так сказать, уст. Твои картинки, что, действительно бабок стоят? Или это всё туфта?
– Ну, стоят, наверное, раз покупают.
– Ты мне не винти, ты мне как на духу, как перед папой скажи, стоят или нет? – пыхнул сигарным дымом в лицо художнику банкир.
– Стоят, стоят, – поморщился от бандитской выходки Миколас.
– Ну, смотри, не обмани, – фамильярно похлопал по плечу Самсонаваса банкир. – Мы тут с пацанами решили в тебя вложиться. В Москве уже кое-что прикупили, и здесь, надеюсь, прикупим. Ты же сюда рисовать приехал?
– Ну да, – кивнул Миколас.
– Так и давай рисуй. Вон сколько мурла вокруг крутится. Мы с пацанами всё скупим, что нарисуешь. Если там краски, кисти, бумага нужна, ты говори сразу, не тушуйся – всё привезем, хоть весь склад лакокрасочных изделий.
– Спасибо, конечно, но я здесь задерживаться не хотел бы, у меня другие планы.
– Это какие? – нахмурился банкир.
– Хочу в глубинку проехать, поближе к народу, там найти новые сюжеты.
– Ты чё, охренел? – ругнулся банкир. – Кто ж тебе за обыкновенных колхозников платить будет? Они ж не стоят ничего. А тут вон золотое дно, от губернатора до прокурора.
– Шедевры не от званий зависят.
– А от чего?
– От мастерства, – тяжело вздохнул Миколас. – Шишкина знаешь?
– Ну, – согласно кивнул банкир. – Про медведей у него и про рожь.
– Во-во. А людей ты там видел на его картинах?
– Нет, не видел.
– Вот видишь, у него на полотнах один лес, и сто́ит он побольше, чем любой из моих портретов.
– А-а-а, – задумчиво согласился банкир.
– Вот тебе и «а-а-а». Потому и в глубинку хочу. Понял?
– Теперь понял.
– Ну, а если понял, избавь меня от этих рож и отвези куда-нибудь подальше от цивилизации.
– Договорились, завтра с утра будь готов.
На следующее утро крутой внедорожник увозил художника на север всё дальше и дальше от областного центра.
– Куда теперь, начальник? – поинтересовался водитель, промчавшись мимо очередного городка. – Дальше скоро другая область, а мне туда без пахана въезд заказан.
– Через пару километров поворот на Шишку, не пропусти, – ещё раз взгля-нул на карту Самсонавас.
– Что за Шишка такая? Не слышал ни разу, – пожал плечами водитель.
– Судя по карте, километров сорок к северу от трассы будет.
– А дорога какая?
– А чего тебе дорога? – похлопал по панели Миколас. – У тебя такой танк, он и без дороги запросто пройдёт.
– Не скажи. Пахан, знаешь, за каждую царапину спросит.
– Не боись, за всё заплачено, – усмехнулся художник.
Свернув с магистрали, внедорожник ещё километров десять катил по ас-фальту, потом столько же по просёлку и оставшиеся километры – по совершен-нейшему бездорожью.
– Может, заблудились? – занервничал водитель, потеряв терпение. – Чёрт знает, как тут ориентироваться, – всё бурьяном заросло, едем почти на ощупь. Да и наши поговаривали, что места в этой стороне гиблые.
– Да нет, всё нормально, вон и изба на взгорке виднеется, – указал вперёд Миколас.
У покосившегося, потемневшего от времени деревянного дома, обнесённого полуистлевшим штакетником, сидел сморщенный сгорбленный дед, одетый, несмотря на августовский тёплый день, в зимнюю шапку-ушанку, старую издерганную фуфайку, ватные штаны и валенки.
– Не жарко, папаша? – обратился к нему Миколас. – Не рано ль зиму встречаешь?
– Она у нас и не кончалась, сынок, – беззубо улыбнулся старик.
– А это что? – повёл рукой вокруг Миколас, указывая на разнотравье.
– А этоть видямость, обманка, – хихикнул дедок.
– Да чё ты с ним базаришь, – встрял в разговор водитель. – Не видишь, на-жратый с утра и бредит. Ты, дед, лучше спой, как до Шишков нам добраться.
– И петь тута нечаго, вы ить ужо в Шишках.
Водитель оглянулся кругом, но кроме дедовой избы никаких построек не обнаружил.
– Чё ты дуру гонишь, чё гонишь, – набычился он на старика. – Где Шишки, показывай!
– Так ить где? – не испугался сурового взгляда старик и махнул ладонью в сторону. – Вязде. Тут Шишки, и за энтим оврагом Шишки. В них Гнат Шишков жавёть. И за тем перелеском Шишки. Тамоть Агафа Шишкова с Авдотой Шишковой жавуть. А за тем вона полем, вона на холме крыша видается, тамоть Кириян, мой брательник, жавёть с жаною Марусей, и тожа в Шишках. Ну, а тамоть, откудать вы приехали, тамоть Петка и Федка жавуть, тоже брательники из трахтуристов безжённые. И у них Шишки. Так какие вам надоть?
– Офигеть! – вылупил глаза на деда водитель.
– Папаша, – чуть подумав, обратился Миколас к старику. – Я в отпуск приехал из Москвы, хотел месяца три-четыре у вас тут пожить, отдохнуть, сил набраться, ну и поработать. Не подскажете, у кого на постое остановиться? Я заплачу.
– Из Москвы, скаживаешь? – прищурился старик, оценивая Самсонаваса. – Так ить подумкать надоть. Ежели в Шишки к Петке и Федке, так ить пьють и мордобитствують. Не пойдешь?
– Не пойду, – улыбнулся Миколас.
– Ну и правда. А ежели к брательнику мому Кирьяну, так ить пьёть и мордобитствуеть. А ишо Маруску равнуить. Не пойдешь?
– Не-а, – еле сдерживая смех, закрутил головой Миколас.
– Ну и правда. Тогдать, получатся, к Гнату Шишкову. Он самогонщик справной, тожа пьёть и мордобитствуеть. Не пойдёшь?
– Нет, не пойду, – расхохотался Самсонавас. – А Авдота с Агафой тоже пьют, наверное, и мордобитствуют?
– Ну не так, как Петка с Федкой, всё жа они бабы, – хитро прищурился де-док. – Но оцарапать можуть хужа кошки.
– А еще кто в округе живет, или всех назвал? – вмешался в разговор води-тель.
– Чё ж не жить, жавуть. И кум жавёть, Гавря Шишков, и кума жавёть, Нинеля Шишкова, и в других Шишках Минька жавёть.
– Тоже Шишков? – давился от смеха Миколас.
– Ясно дело.
– И тоже пьет и мордобитствует?
– Ясно дело.
– Получается, ты один не пьёшь, наверное, и по характеру паинька?
– Ясно дело.
– Так, может, мне у тебя и расположиться на постой? – подмигнул Миколас водителю.
– Ясно дело.
– Ну, так и быть, остаюсь, – протянул старику руку художник. – Я Миколас Самсонавас.
– Лях, што ли? – глаза старика хищно блеснули.
– Нет, литовец по отцу, а так русский.
– Ну-ну. А ентот хто будет? – обратился дед в сторону водителя. – Не шве-дец ли?
– Сам ты шведец, – обиделся водитель. – Я, вообще, русский с Казахстана. И имя мое Мирон. Усёк?
– Ну да, ну да, – согласно закивал головой старик. – А меня Козимой прозвали.
– А по отчеству? – спросил Миколас.
– А по батюшке Силыч.
– Кузьма Силыч, значит?
– Ага, ага. Козима Силыч.
– Ну, ладно, Кузьма Силыч, показывай свои хоромы.
Пройдя через сени, Миколас с водителем попали в просторную кухню с огромной русской печью. Кузьма Силыч пересек её и отдернул занавеску, скрывавшую небольшую комнатку, в одном углу которой стояла железная панцирная кровать, заправленная лоскутным одеялом, а в другом старая этажерка и шкаф. Рядом с кроватью притулилась кривоногая табуретка.
– Вот здеся и жави. Устроить? – обратился к Миколасу Кузьма Силыч.
– Устроит, – вошёл в комнату Самсонавас и повернулся к водителю. – Звони своему шефу, что всё в порядке, место нашли, и завтра я приступаю к работе.
Водитель поднёс мобильник к уху, дождался ответа и стал докладывать хозяину обстановку.
– Чагой-то он, молится? – зашептал старик, показывая пальцем на Мирона.
– Звонит, – усмехнулся Миколас.
– Гдей-тоть звонють? Не слахать, – приложил к уху ладонь дед.
– Да нет, это он звонит, начальству своему.
– Кудыть?
– Начальству.
– Так ить чем?
– Что чем?
– Звонить чем?
– А-а-а, – заулыбался Миколас. – Мобильником, дед. Штука вон у него в руке такая, на коробок спичечный смахивает, телефон современный.
– Идишь, – отмахнулся от Миколаса Кузьма Силыч. – А то я талафону не знаю.
– Нет, правда-правда, хочешь послушать?
– Идишь, буду ашо. Што я, малой – голову дурить? Талафон со шнуром и трубою, – обидчиво надулся старик и, развернувшись, вышел из комнаты.
Водитель тоже закончил разговор по мобильнику.
– Ну что, всё доложил? – поинтересовался Миколас.
– Да-а-а, – удручённо почесал затылок Мирон.
– Случилось что?
– Пахан приказал при тебе оставаться.
– Что значит, «приказал»? – разозлился Самсонавас. – Вот ещё новость! Не нужен ты мне. Поезжай домой, – и точка.
– Не, не могу, – покачал головой Мирон. – Пахан приказал.
– Дай мне трубку, я сам с ним поговорю, – протянул руку Миколас.
– Не, не могу, батарейка села, подзарядить надо бы.
– Ну так заряжай, чего ждешь?
– А вот смотрю кругом и ни одной розетки не вижу. И ламп нигде нет.
Миколас тоже внимательно обвёл взглядом комнатку, но ничего электрического не обнаружил. Выйдя в кухню, он поднял голову к потолку. Люстры там не было.
– Кузьма Силыч, – растерянно посмотрел на деда художник, – а розетки-то где?
– А нетути.
– Как – нету?
– А так, нетути и нетути. А пошто их держать, коли и света нетути.
– Как так и света нетути? – перешёл на дедовский лексикон Миколас.
– А вот так. Как Петка с Федкой все проводы со столбцов посняли годов эдак десять назад, так и жавём без лактричества.
– Ни фига себе! – присвистнул Мирон. – И чё, вы, получается, и телик не смотрите?
– Талавизор, што ль? – переспросил Кузьма Силыч.
– Ну да.
– Дык, у мини яго отродясь не было.
– Счастливый человек, – с завистью вздохнул Миколас.
– Какой счастливый? – возмутился Мирон. – Это же дурдом какой-то. Как же можно без телика жить. Я б повесился через неделю. Ни «Кривое зеркало», ни «Поле чудес» не посмотреть. Дикость какая-то. Этим Петьке с Федькой головы надо пооткручивать.
– Не. Нельзя, – не согласился Кузьма Силыч. – Хто тогдать по муку, по соль, да по шпишки ездить нам будить? Окромя Петки и Федки некому. Трахтур токмо у их имеется. А то и кафеток кады привезуть.
– Слышь, художник, поехали отсюда, пока не стемнело, – повернулся Мирон к Миколасу. – Там на трассе деревень куча. В них и свет есть, и телевизор.
– Не-а, – улыбнулся в ответ Миколас. – Мне это в самый раз подходит, са-мое-то для творчества. Никакой цивилизации.
– Не понял? – изумлённо уставился на художника Мирон. – Ты чё, тут хо-чешь остаться? В этой дыре?
– Ну да.
– Подожди-подожди, а мне-то что делать?
– Домой езжай, я ж тебе говорил.
– Нельзя мне домой, за тобой приказано присматривать, – сник как-то сразу Мирон и умоляюще обратился к Миколасу: – А может, передумаешь, а?
– Нет, – твёрдо ответил художник. – Ты, Мирон, ехал бы. Не можешь домой, остановись у кого-нибудь в райцентре, будешь оттуда ко мне наезжать.
– Правда? – ожил Мирон.
– Правда.
– Точно, блин, – хлопнул себя по бритой башке Мирон, вспомнив о чём-то. – Так я поеду, а то там Петросян скоро.
– Езжай, я тут и без тебя справлюсь.
После отъезда Мирона Миколас перетащил свои вещи в комнатку, достал из привезённого с собой ящика бутылку с коньяком, вышел на крыльцо и подсел на ступеньки к курившему самосад деду.
– Ну что, Кузьма Силыч, а не распить ли нам за знакомство бутылочку коньячка?
– А давай, – согласился дед. – Токма бражничать тута на дворе будем, а то в дому скоро стемнееть, мимоть рота, как быть, не пронести.
– Ну, на улице, так на улице, – довольно потер руки Миколас и мечтательно произнёс: – Хоть на закат полюбуюсь, сто лет его не видел, да может, наконец-то картину настоящую напишу.
– Дык, полюбуйся, полюбуйся, мабуть, и напишешь, – пыхнул козьей нож-кой старик.
И вот, когда уже почти затух закат, и была уговорена бутылочка коньяка, вдали раздалось прерывистое тарахтение.
– Это что? – прислушался к странному звуку Самсонавас.
– А-а. Енто Петка с Федкой на трахтуре едуть. Видать, гдей-тойть каросину добыли.
Через минут пять во двор Силыча вкатился допотопный драндулет, отдалённо напоминающий трактор «Беларусь», выпустил облако вонючего дыма и обречённо заглох. Из покорёженной кабины, когда-то синего цвета, а сейчас сплошь покрытой ржавыми проплешинами, кряхтя, спустились два одинаковых кряжистых низкорослых бородача в замызганных телогрейках, в штанах галифе военного покроя и кирзачах. Пошатываясь, они подошли к костерку, у которого беседовали Миколас со стариком.
– Здоров будешь, Козима Силыч, – снял кепку перед хозяином один из близнецов.
– И табе здорову быть, Петка.
– Здоров будешь, Козима Силыч, – снял кепку и второй близнец.
– И табе тож здорову быть, Федка.
– Подсести могём до огоньку?– сел к костру первый брат.
– Дык, сел ужо.
– И то верно, – согласился, усаживаясь, Федька.
Минуты две у костра стояла тишина, которую нарушил вздох Петьки:
– У тебя, Козима Силыч, сказывают гость объявился?
– А хто сказываеть?
– Дык, ходют слухи, – ответил Петька
– А-а-а, – кивнул старик.
Над костром снова повисла тишина. Миколас с любопытством и удивлением рассматривал двух братьев, которые будто и не замечали его присутствия.
– Говорят, ажно с самой Москвы, – нарушил затянувшееся молчание второй брат. – И будто лях?
– А хто говорить? – повернул к нему голову старик.
– Дык, ходют слухи, – ответил Федька.
– А-а-а.
И опять над костром повисло молчание.
– Познакомил бы, – через несколько минут оторвал от костра взгляд Петька.
– Дык, я не супротив, токмо, вот, знакомка у вас исть али как? – растянул губы в хитрой улыбке Кузьма Силыч.
– А как жа! Чё, мы не русские люди без знакомки по дворам шастат, – оживился Петька и повернулся к заулыбавшемуся брату. – А ну-ка, Федка, слётай мигом к трахтуру, достань там знакомку.
Федька тут же вскочил на ноги, будто только этого и ждал. Вскоре на траву опустилась трёхлитровая банка, наполненная мутноватой жидкостью.
– Кряпка? – облизнулся старик.
– Забижаешь, – нахмурился Петька. – Крепчее столишной будет.
– А ты её пивал, столишную-то?– хихикнул старик.
– Забижаешь, – ещё больше сдвинул брови Петька. – Што, мы с Федкой совсем ужо дякие, што ли?
– А может, мне это… – попытался встать на ноги Миколас.
– Сяди ужо, – придержал рукой художника старик, поняв его намерения. – Успеешь ищё до ветру. Сначала поручкайтесь. Это Петка с Федкой, братья близняковые. Петка старшой.
– На двадцать минут, – гордо расправился Петька.
– Во-во, – подтвердил Кузьма Силыч. – А ентот, Федка, младшой, с отставанием, значится.
– С каким таким отставанием? – вскочил на ноги Федька.
– Сядь, пятух! – цыкнул на него Петька. – А то забыл, как в школе учился?
– А чё в школе? – обиженно забубнил в бороду Федька, опускаясь на траву. – Когдать енто было? Дык, што, из-за ентого до старости в дурнях ходить, што ли?
– А енто Миколас, – не замечая возмущения Федьки, продолжал знакомить своих гостей старик. – По-нашему Микола, значится, будеть.
– Лях? – вновь нахмурился Петька и потянулся к банке. – Для ляха знакомки не станется.
– Не-е, – успокоил его Кузьма Силыч. – Наш ён, русской. Енто родители у яго ляхи или шведцы. Тьфу, забыл. Подсоби, Микола.
– Литовец по отцу, а по матери русский.
– Ну, ежели по батьке, тады ладно, – убрал руки от банки Петька. – В жисти всяко быват. У нас вона с Федкой папаня, дык, вовсе староверской народности, по морде тожа бородатый был, весь в нас. А по карахтеру самый, што ни на есть яврей, бросил маманьку, когдать нам и осимнадцати ащё не было. И сгинул гдей-тоть без слуху и духу. А ты сам-то хто по жисти будешь?
– Художник. Портреты пишу.
– А-а, – многозначительно закивали Петька с Федькой.– А к нам в Шишки пошто?
– Да хочу лица местных жителей написать.
– А-а, – вновь закивали братья. – А каво?
– Так кого назовете, того и напишу. Передовиков ваших. Доярок, пастухов, механизаторов.
– А-а, – разочарованно переглянулись Петька с Федькой. – Енто мимо.
– Чего мимо? – не понял Миколас.
– Нетуть у нас таковских.
– Каких таковских?
– Ну, доярков, ахрономов, мехнизаторов.
– А вы разве не механизаторы?
– Не-а, мы с Федкой трахтуристы, – отрицательно покачал головой Петька. – Мы по трахтурной части. Кому чаво привесть, ежели нужда стала.
– Давайте ужо сугреваться, – недовольно вмешался Кузьма Силыч. – А то совсем ужо простынем, чай не солнце.
Знакомился Миколас со странными обитателями глухой стороны почти до утра, пока не кончилась трёхлитровая банка. И когда Федька, выделывая замысловатые кренделя, направился к трактору за второй банкой, столичный гость завалился на траву и тут же уснул. Проснувшись, Миколас повернул голову направо. Рядом на спине, раскинув руки и открыв рот, лежал то ли Петька, то ли Федька и раскатисто храпел.
– Ты хто? – грозно прозвучало сверху.
– Я-то? – вздрогнул от неожиданности Миколас, увидев склонившегося над ним одного из трактористов. В руке близнеца был зажат топор.
– Ты-то, ты-то. Лях?
– Не-е, Петка. Ён с Москвы, ён Микола, – подал голос с крыльца своего дома Кузьма Силыч. – Ён мулеватель, мулевать приихал.
– А-а, – отступил от Миколаса Петька. – Мулеватель енто хорошо. Нам с Федкой трахтур замулюет. Смогёшь?
– Смогу, – вытер выступивший на лбу пот Миколас.
– Ну, тады надоть выпить знакомки. Меня Петкой кличут, а енто Федка спит, вчерась, верно, напился.
– Не-не-не! – в ужасе запротестовал Миколас, увидев как Петька зашагал к трактору.
– Молчи, Микола, – зашептал подошедший к нему Кузьма Силыч. – Знакомку надоть выпить, а то хужей будеть.
Петька принес очередную трехлитровую банку самогона, и пиршество продолжилось. С этого момента Миколас Самсонавас практически полностью перестал ориентироваться в происходящем. Он пил, чем-то закусывал, пел песни, спорил, ругался, отключался, потом опять пил, закусывал, пел, танцевал, вырубался, приходил в себя, куда-то ехал, с кем-то знакомился, пил, закусывал, пел песни, ругался, дрался, танцевал, вырубался.
– Ты хто? – услышал Самсонавас в очередной раз, отрывая голову от стола.
– Я?
– Ну не я же!
– Микола. А ты хто?
– Я? – тупо посмотрел на него бородатый мужик.
– Ну не я ж.
– Петка.
– А знакомка хде?
– У Мирошки надоть поспрашать, – повернулся бородач в сторону русской печи. – Мирошка, хде знакомка?
Шторка над полатями раздвинулась, и оттуда вылезла здоровая заросшая физиономия еще одного мужика. На мгновение Миколасу показалось, что-то знакомое в этом лице. Будто он уже когда-то встречался с этим человеком. Но это хрупкое воспоминание тут же исчезло.
– Это ищё хто?
– Этоть Мирошка, брательник наш с Федкой. Недавноть нашелся.
– Хде?
– Да ить здеся, около дому. Ишо до холодов приблудился, принял из рук Мирошки трехлитровую банку Петька. – Дикой вот токмо, малость. Усё молчит больше, а как выпьет, дык, заговаривает, и усё про талавизер чагой-то.
Услышав знакомое слово, Мирошка расплылся глупой улыбкой, закивал головой и выдал скороговоркой, жестикулируя руками:
– Талавизер, дырк, пр-р-р, хр-р-р, опа-па! Талавизер, дырк, пырк, вжик, опа-па! Талавизер, хр-р-р, опа-па! Мне!
– Видать, ён мастак у вас по талавизерам, – предположил Миколас и задумчиво посмотрел в окно. – Ужеть снег. Давно?
– Дён семь как, – поднял кружку самогонки Петька.
Выпив и закусив варёной картошкой, Миколас с силой потёр лоб, пытаясь удержать какие-то воспоминания, вновь промелькнувшие в его воспалённом мозгу.
– А я хто? – обратился он к Петьке после тщетной попытки восстановить память.
– Микола.
– А-а, – попытался встать из-за стола Миколас, но ноги не держали. – А хде я?
– У нас, в Шишках.
– А-а. А живу хде?
– Чичас узнаю, – наклонился под стол Петька и пнул кого-то ногой. – Федка, Микола чейный?
– Козимы Силыча сын, – раздалось из-под стола.– Мулеватель.
Миколас тоже нагнулся вниз. Под столом, свернувшись калачиком, лежал бородатый мужик – точная копия Петьки.
– А чаво я у вас делаю?
– Дык, трахтур приехал мулевать.
– Давно?
– Дык, можо месяц, а можо два. Хто его знат. С лета ты при нас, – кряхтя, вылез из-под стола и налил себе самогонки бородач. – Покась по всем Шишкам проехали да у всех сродственников наших Шишковых прогостевали, дык всё с нами был. Завтрась-послезавтрась к Козиме Силычу, батьку твому, назад тябя отдадим. Жалкость, родимый совсем стал, как Мирошка.
– А давай за жалкость споем, – предложил Петька, обнося всех самогоном, и первый затянул:
Эх, мороз, мороз,
Не морозь маня,
Не морозь маня,
Свовово коня...
К дому Кузьмы Силыча уже почти по темноте подъехал вездеход. Из него выскочили четверо здоровенных мордоворотов и, суетливо озираясь, взбежали на крыльцо. Двое из них тут же скрылись в сенях. Через несколько минут один вернулся назад и проговорил в микрофон, скрытый в воротнике куртки: «Всё чисто, можно выходить». После этого разрешения дверца вездехода медленно открылась, и из него вылез наружу владелец банка, заключивший ещё летом с Миколасом Самсонавасом договор на будущие картины художника.
За банкиром осторожно ступил в снег высокий худощавый мужчина, одетый в форменное пальто с прокурорскими петлицами.
– Чё, есть кто в хате? – обратился банкир к своему телохранителю.
– Только один старик.
– И всё?
– Больше никого.
– Ну, пойдем, Веня, поспрошаем аборигена по поводу художника, – зашагал к дому банкир, приглашая за собой прокурора.
– Гамлет Саркисович, вы точно уверены, что Самсонавас сюда направился?
– Точно, точно, Веня. Я ж тебе уже говорил, что водила – мой человек, от-сюда откуда-то звонил летом в последний раз. А потом всё, как обрезало. Я особо не дёргался, мало ли, может, мобилу потерял. Но вот уже Новый год на носу, а о них ни слуху ни духу. Странно всё это.
Не отряхнув снег с обуви, оба прошли в кухню. За столом сидел Кузьма Силыч и спокойно рассматривал визитеров.
– Ну, старик, рассказывай, – присел на табуретку напротив деда банкир.
– Об чём? – достал из кармана кисет Кузьма Силыч.
– О художнике, что летом сюда картины рисовать приезжал.
– Дык, не було никого.
– Не свисти, старый, отсюда звонили, докладывали.
– Дык, у мени и талафону нетуть.
– Дурака не валяй, звонили с мобилы.
– С какой могилы? – испуганно отшатнулся в сторону Кузьма Силыч и перекрестился.
– Не дуркуй, батя, не прикидывайся, будто не знаешь, с какой такой мобилы, – встрял в разговор прокурор.
– Вот тя крест, – истово перекрестился Кузьма Силыч. – И знать не знаю ни про каку могилу. У нас в Шишках год как никто не мёр, слава тя господи. Усе Шишковы пока што жавые да здоровые, жавуть да вам жалають.
– Чего ты несёшь, старый? – перебил Кузьму Силыча банкир. – Какие Шишки, какие Шишковы? Что-то мы кроме твоей развалюхи никаких домов больше не встретили.
– Ну, дык, ня тою дорогою ехали.
– Мы вообще без всякой дороги сюда добирались.
– Ну, дык, занесло яё усю.
– Ладно, дед, короче, где художник Миколас Самсонавас? – угрожающе надвинулся на Кузьму Силыча банкир.
– Дык, нема у нас таковских, и отродясь не було. Микола исть, а Миколаса нема.
– Послушайте, Гамлет Саркисович, а может, ну его, может, действительно не было тут никого, – вновь вмешался прокурор.
– Как не было, если последний звонок отсюда прошёл, – поднялся с табуретки и зло ударил сапогом ножку стола банкир. – Объяснить можешь?
– Ну, трудно, конечно, но попробую, – закурил «Парламент» прокурор. – Тут вот какое дело, места эти с недоброй славой ещё с давних времён. Много здесь народу сгинуло. А началось всё ещё с Ивана Сусанина, когда он где-то в этих лесах поляков сгубил. Вот с тех пор пришлые людишки в этом углу и пропадают. Из недавнего, помните, лет десять тому, замминистра сельского хозяйства Игнат Васильевич со свитой приезжал? Он ещё грозился эти угодья в бессрочную аренду китайцам отдать.
– Ну? – насупился банкир.
– Сгинул и сам, и свита, и всё сельское хозяйство. Так и не нашли. А ещё замминистра образования Аграфена Николаевна года три назад сунулась со своей модернизацией сельские школы закрывать. Помните?
– Ну.
– Школы успела зарыть, а сама сгинула.
– Не нашли?
– Нет, ни её саму, ни сопровождающих. Как в воду канули. Места после этого совсем глухие стали. Даже свои ездить сюда побаиваются.
– Подожди, подожди, – вытащил из своей куртки фляжку с коньяком банкир. – Так это значит и министр здравоохранения Гавриил Алексеевич с министром культуры Ниной Андреевной тоже где-то здесь?
– Ну да, когда клубы да ФАПы закрывали, – взял из рук банкира фляжку прокурор. – Мы сюда и войска посылали прочесывать. Бесполезно. Гиблые места, одно слово – сусанинские. Тут еще кандидат в депутаты, Дмитрий Пустовой, тоже где-то сгинул.
– Точно, пропал он. Мы его финансово прикармливали. Уж больно сказки хорошо рассказывал про светлое будущее – заслушаешься. Вообще, чертовщина какая-то, – поежился банкир и повернулся к Кузьме Силычу. – А про Миколу своего ты всё ж скажи, дед, где он у вас проживает.
– А тама, – махнул рукой старик в направлении леса. – Близко.
– Поехали, – уверенно шагнул за порог банкир.
Кузьма Силыч, кряхтя, поднялся с лавки, подошел к шкафчику, достал оттуда литровую бутыль самогона, наполнил стакан и залпом его выпил.
– Эка хороша! – крякнул он от удовольствия и, глядя в окно на удаляющийся вездеход, задумчиво произнёс: – К Петке с Федкой супостаты поехали, к Сусаниным по матери.