Людмила Гаркавая

Опять сгорел дотла собачий суп.
Прихожу домой, а собака безропотно фыркает носом в щель (хорошо, что год назад сосед спьяну дверью ошибся, и обматерить было некому, пока доски расшибал пинками)...
Так. Немедленно: плиту выключить, кастрюлю огнедышащую — в ванну, окна настежь, и бегом на улицу с собакой.
И так всегда. Куда ни ткнись — всё на нервах.

Картинка из прошлой пятницы

Директриса:
- Вот так вот. Кодироваться не хочет. Ну, не знаю.
Сослуживица:
- Спасите, Наталья Павловна! Тридцать лет пьяницу терпим! В кабинет не войти — перегар с утра! Клиенты ходят, что о нас думают?
Сослуживец:
- Витя, ты мне друг, но, извини, я не о том. Юра, будучи директором, не пресекал, а Наталья Павловна — человек принципиальный.
Директриса:
- Ну, не знаю. Голосуем. Двадцать три — «за», а шестеро — «против», вот так вот?! Ну, не знаю!
Я:
- Не нравится мне такая традиция: что ни неделя — новый козел отпущения. Одумайтесь, что творите, можно ли вас любить после этого? Серпентарий, а не коллектив. Вам бы казни публичные посещать, ку-клукс-клан вы советский!
Директриса:
- Вот так вот??? Ну, не знаю!!!
Подруга (мне локтем в бок):
- Что за манера все портить, локомотив ты размечтавшийся! (В зал громко и весело): Дело ясное: на улице — грязь, дома — колотун, трамваи — смертоубийство. Кстати, о погоде. Весна скоро кончается, а деньги зимой платили. Но спрячьте пистолеты, друзья! Лето возвратится! И чтобы не было мучительно больно за... ну, вы меня поняли, да?.. Давайте проголосуем, пусть человек до пенсии доработает.
В пятницу суп не горел. Я никогда не варю его в пятницу. Дни строго определены: среда и суббота. К субботе я успокоилась уже... Зато потом, в среду!
Картинка из среды до сгоревшего супа
Директриса:
- Вот так вот, мои дорогие! Ну, не знаю, дорогой мой, отдыхайте, вот так вот, ждите свою пенсию! Выпьем за... ну, не знаю! (Пьет.) Передайте-ка мне кусочек рыбки, вот так вот. (Восхищённо ест.) Ну, не знаю!
Сослуживица:
- На кого меня оставляете, милый, ведь тридцать лет в одном кабинете! Утром прихожу — всё как всегда: шторы подняты, стулья опущены, документация на столах... По первому намёку хоть гвоздь забьет, хоть каблук приклеит... Выпьем за самого милого человека из нашего коллектива! (Пьет.) Наталья Павловна, попробуйте салатик, не пожалеете!
Сослуживец:
- Витя, ты мне друг, но, извини, я не о том. Я о душе. Товарищи, какая у нашего Вити душа: не обиделся, стол накрыл на прощание! (Со слезой накатившейся) Наталья Павловна, давайте выпьем!..
Стоп-кадр. Искренность невыносимая. Мы с подругой эту сцену вживе не наблюдали: смылись по-английски в курилку от стыда, прихватив со стола бутылочку.
А потом суп сгорел.
Потому что пришла домой расстроенная, накидала в кастрюлю всего побольше и прилегла погрезить — помогает от нервов, знаете ли. Подругу научить пыталась — не хочет, боится. А чего бояться? Просто всё. Сначала встаёт перед закрытыми глазами очень яркое цветовое пятно. Замечали? Потом оно непередаваемо сгущается, и по центру прорезывается мигающая светлая точечка. Стоит ухватить эту точечку внутренним зрением, притянуть, не дать угаснуть... И расширяется она с некоторым усилием, вот уже кружочек вырастает прозрачный, вот и пространство внутри него различимо... Терпеливо выращиваю, постепенно. А потом сны заказываю и засыпать не обязательно.
В среду действительно заснула. Сроду столько водки без закуски не пила. Меня не берет она вообще-то. Вот и надейся теперь — суп-то... Да суп-то — фигня. Главное — жирный был, гад, хороший. Ну и горел тоже хорошо, жирно. Дым едкий, клубами такими тяжёлыми — хоть взвешивай, стены все в копоти — еле отмыла, ковры три дня на балконе проветривались — все равно воняют... А собака что творила! Чих, скулёж, вой. Меня разве что не покусала — разбудить пыталась. А мне — нипочём. Пока не выспалась — не встала.

Картинка из среды около горящего супа

Сочная, клубящаяся темнота, и мы — фонарики, похожие на фасоль. Лучи мягкого света струятся из глубины семядолек, где живут будущие ростки, а темнота питает и поддерживает наш свет. Каждую фасолинку люблю безмерно.
Эйфория.
И вдруг.
Не то самая тихая нотка растаяла бесследно, не то самый слабенький оттенок цвета погас. Откуда это пришло? Мы счастливы. И меня зовут. Плаваю. Счастлива... Но нет. Не уходит щемящее ощущение потери. И вместо знакомой темноты тяжёлым душным бархатом обволакивает меня безмолвная кладбищенская печаль, пропитывается липкими потёками незаметно убивающей тоски, и отрывистые ядовитые вспышки простреливают пространство насквозь, перебивая наш свет. Эта новая темнота глумится: «Хочешь? Хочешь? Смотри!» — по одной выхватывает фасолинки, и фонарики их погасают бесследно, безвозвратно. Мне больно, я плачу, вырываюсь, ныряю в светлое пятно, пытаюсь объяснить, насторожить, встревожить, спасти от гибели. Фасолинки озираются и улыбаются безмятежно. Лучики тревоги направлены только ради меня: «Что с тобой? Тебе показалось, — успокаивают, — всё в порядке, всё так и должно быть». Почему не видят, не чувствуют?.. Темнота окончательно взбунтовалась, она теперь — неприкрытое, уродливое, голимое зло. Нас все меньше и меньше, мы исчезаем, и как быстро! Не видят. Слепы. Да любят ли они друг друга, или опять я одна со своей идиотской любовью?.. О, жалость, какая острая, пронзающая тонкими-тонкими иглами жалость!.. И устают эти иглы. Бесполезно. Помочь нельзя. Слепоглухонемею, и густое, как смола, отчаяние переполняет меня. Отчаяние — это темнота. Падаю, утопаю, иду ко дну мучительно долго, мучительно медленно, там умру, успокоившись. И вдруг понимаю, что нет дна у отчаяния. О, погаси меня, темнота, я не хочу больше чувствовать, силы иссякли!.. И темнота протягивает ко мне руку.
Ну вот, прогулялись. Заодно и по воспоминаниям. Теперь за дело. Кастрюля в ванной остыла уже. «Уходя, не забудь выключить все электроприборы!» — на двери написать, что ли? Дотла. Опять. О чем вы только думаете, сударыня, последнее время?..
Подумать, конечно, есть о чем. Стены, окна, посуда, мясо — собаку кормить все-таки нужно — руки драят, а мысли текут себе...
Что я могла ему дать, чтобы не потеряться среди остальных?.. Чтобы запомнил?..
Посмотри-ка в зеркало и ответ найдешь...
Что дать, что дать. Да ничего не давать, тогда уж точно запомнит — небывалый для него случай. И вообще. После драки кулаками не машут. Отшила — теперь плачь, что ещё остается. Не надо было подглядывать. Ишь, расповадилась медитировать. Выбирай уж — туда или сюда. Если хочешь к земле поближе, то вот он — твой настоящий мужчина: охотник, рыболов, драчун, бабник и пьяница, такие с тобой обо всех забывают, и ты их любить постарайся. А этот — красавец и умница. Не твоё. То, что он бабник, в твоём стиле, но не по своей воле. Плевал он на нашу сестру. Нет, он нас всех любит, конечно же, но себя чуточку больше. А еще он добр и никому в страданиях не отказывает, тепло отдаёт с лёгкостью. Прямо пропорционально: чем приятнее телу, тем длительнее страдания. Одно у вас с ним сходство: оба — палец о палец, ничего для просто собственного удовольствия не сделаете. Строго по заявке, ради удовольствия ближних — пожалуйста. Это он. Ты и того не можешь, гордость не позволяет. Повезло же твоей гордости! Пару эпизодов зачеркнуть-таки бы, да поздно. Но сегодня утром ты повела себя совершенно неординарно. Можешь себя поздравить. Последний, но триумф.

Картинка из субботы до сгоревшего супа

Сколько можно молчать? Скажи что-нибудь, хотя бы для приличия, хозяйка, тоже мне. А что сказать?.. Спроси, как дела. А лучше — откуда он явился и как посмел. Челюсти слегка шевельнулись, но зубы остались сжатыми. Слов — море, а не идут. Ну и ладно. Лови-ка точечку!
Ого, какой вихрь. Нет, смерч. Кружусь в его водовороте от основания — выше, ещё выше, ещё стремительнее, так, что хочется придержать мокрый подол несуществующего платья... Откуда здесь вода? А, так это же слёзы... Вот ты где. На гребне. И в темноте почти не виден. Прицепляюсь к последнему кольцу спирали и осторожно присаживаюсь рядом.
— Будем мерцать дальше? Так слушай. Вернее, смотри... или... ну, не важно, внимай, короче, как сумеешь... Привела я тебя к воротам, но ты не был впущен. То, что ты без прозрачности — пустяки, стражи впускают скрытных... в тебе отсутствует ответный огонь! Ни одной, самой холодной искры... Как странно, отчего это? Вряд ли кто-то был любим более тебя.
— Если человека все любят, он не виноват. Я и сам страдаю из-за этого, поверь мне.
— Замечая последствия на объектах твоего внимания, да?
— Да. А что я сделал? Я кому-то обещал? Обнадёжил? Об­манул?
— Нет, разумеется. Но ты же умён и кажешься добрым. Зачем приручал тогда? Как мог не предвидеть надежды? Ты — слишком для нас, понимаешь ли, что это значит — слишком? В нас просыпаются собственничество, зависть... Мы все перестаём любить друг друга...
— Значит, и не любили. Значит, я — хорошенькая проверочка для всех вас...
... И взметнулся смерч. И разлучил.

Что нужно сделать с креслом, чтобы оно не скрипело? Двери смазывают маслом, а с креслом — как?.. Прерывает который раз. Не сидится — ворочается, ёрзает. И ведь заёрзаешь, заворочаешься — уже семь минут молчим.
— Ну что ж, разговора не получается сегодня. Может, я пошел?
— Как хочешь.
Прощальное движение рукой, и молчаливый крик за лифтом вдогонку...

Так-то, зеркало. Какой тут триумф. По нулям. Ничья. Ничей. Ничего.
И нечего! Всё правильно получилось. Запланированное наверху — неотвратимо. Вот ты свободно считываешь информацию в будущем, а изменить ничего не в состоянии. Говорено было — не твоё. А неймётся. Значит, страдай, если так хочется. Сенеку читала? «Кто не чает — не отчается...» — умный был парень. Неужели картинки тебя ничему не учат? Смотри в окно тогда. То же самое увидишь, только на более примитивном уровне... Вон, под грибочком, пьяный обрыгался. Правильно, водка забирает большинство. Рядом мамашки с детишками прогуливаются. Да, и домашность, угар адский, укачивает многих. Некоторые люди деньги делают и в этом обретают некий суррогат удовлетворения. Некоторые — стишки впроголодь кропают, видя в них смысл посланных миру несчастий. Ах, если бы так просто!.. И все они смерти боятся, не понимая, что жить давно перестали, если только жили когда-нибудь. Зато другие появились, и ты их видела, они не боятся, а ждут своей смерти и уже не желают искать очередной выход в никуда. Не всё ли равно, тюрьма или монастырь — каждый сам выбирает, где и с кем ждать. Ты-то дождалась. Твои картинки — смерть ведь. И не лучше ли она так называемой жизни?.. Скоро вас будет больше, чем гибнущих от водки. Чувствуешь, какой оптимизм? Присоединяйся! Нужна тебе эта навозная куча, если можно оставаться там, в глубине сущности, в темной колыбели пространства?..
Я обязательно отвечу зеркалу на его вопрос. Когда найду ответ. Еще здесь не все потеряно.

Картинка из субботы около горящего супа

Вот собака моя. Послушание — идеальное. Преданность — надеюсь, что нет. Приживется, в случае чего...
Супчик густой любит, похожий на кашу. Верхние листья с капусты — туда, круп всех по горсточке, картошки чуть-чуть (много вредно)... Ай-яй-яй. Вермишель на исходе, маловато на шестилитровую кастрюлю, основа, как-никак. Пока спущусь в универсам, мясо доварится. И подруге необходимо позвонить... Так ли уж необходимо?.. Наверное, если вместе с кулаками вся душа чешется. Разговор назрел в свете последних известий из соседнего измерения... Ну вот. Даже предлоги и приставки заодно со всеми наболевшими корнями. Изрекают изнутри: избери избыток, изящное изобильно, изобретательно... Издеваешься, изувер?.. Не дамся! Хочу «в», а не «из». И не надо давить, враг рода человеческого! Я этого не выношу, сам знаешь... Я вообще-то в универсам иду. Ну, хитёр же! Уважаю... Фантасти­ка — автомат без очереди.
— Привет, подруга, ну и как ты — довольна?
— Я всегда довольна! Как милый твой поживает?
— Милый НАШ, скорее. Так ты, что ж, подруга, добить меня решила?
— А что случилось? Я не понимаю. Путь по-прежнему свободен — вперед!
— Нет, ничего себе! Разве я теперь смогу?! Ведь ты в курсе всех моих проблем, а переступила. И не ради жизни своей, здоровья или благополучия — ради вшивого удовольствия переступила!
— Ты всерьез считаешь этот разговор телефонным? Давай приезжай, я и объясню тебе всё, как это произошло и зачем. Откуда знаешь, кстати? Неужели он доложил? Вот не ожидала!
— Зачем мне доклады ваши. Ясно видела вас всю сегодняшнюю ночь.
— Опять ныряла, да? Вот не вынырнешь когда-нибудь оттуда — будешь знать. Опасно то, что ты делаешь, сколько можно говорить? Эх, ты! Клялась, каялась. Карты в мусорку выбросила. Тем более приезжай — на вливание.
— Взаимно, чтоб ты знала. Жди, еду.
Зло засасывает. Очень трудно повернуть обратно, потому что в первую очередь зло отнимает желание возвращения... Хотелось разругаться или подраться даже, если повезёт. Не подрались. Долго беседовали: то вдрызг, то всласть. Все внешние приличия — увы! — соблюдены остались. Завтра опять встречаемся. Зачем только, зачем было соглашаться? Вот муки-то ещё. Но так надо. Ответила же на вопрос: «А был ли мальчик?», может, подруги-то и не было? Нет, была, это точно. И даже наверняка есть. Гнев весь ум застит. Конечно же, она меня любит, но себя — чуточку больше. Это вполне естественно, я и раньше такое о ней знала. А возмутилась бы, не коснись меня? Может быть. Но вряд ли. Подруга ближе остальных всех — и мужчин, и женщин, практически без исключений. Сестры нет, не знаю, дороже ли была бы. Подруга мне — брат родной, вот тут у меня богатый опыт... Тем более удивительно: как она могла?!
— А вот так! — весело отвечает, легко, бровью не дёрнет. — Ты так не можешь, а я могу и очень рада, что могу. Ты — вот такая, а я — вот эдакая, и обе мы имеем право на существование. Тебе по-своему существовать, а мне по-моему. Почему я должна быть, как ты? А почему не ты, как я? Я тебя не заставляю, и ты меня не окорачивай, надо со всей этой разницей мириться.
Помириться не помирились, но приходится теперь новый суп варить. Без вермишели. Со свёклой, с капустой, с клёцками... Вот так себя бы уметь конструировать. Или вот так бы научиться менять ингредиенты текущих событий по своему усмотрению: протянет подруга руку, а тут я её — раз! — не лезь, куда не следует лезть, нельзя, вот тебе другая конфетка, чтобы не обижалась...
Готово наконец-то. Устала, как собака. Да нет, какая собака, собака стены с окнами не мыла, кастрюли не чистила, супов хозяйке не варила. Отдышалась на прогулке, пока квартира проветривалась, нажралась сырого мяса, поскольку суп сгорел, да и дрыхнет себе спокойно. И мне пора бы. Ночь на дворе, а спозаранку мы на пикник едем все трое. Без лодки, зато с собакой. Мне много сил понадобится — глядеть на них после всего случившегося...
А ведь интересная мысль — насчет супа. Ингредиенты поменять. Почему не попробовать самой влиять на события?.. Или книжки специальные почитать сначала, с соратниками познакомиться?.. Да ну, Бог не выдаст, свинья не съест. Карате, говорят, тоже философия, а используют же в подворотне. Сегодня устала. Ну, а завтра обязательно попробую...
«Ми-ри-ть-ся»...
Черта с два.

Последняя картинка

Темнота, в которой не темно, темнота озарённая, проливающая свет и оттеняющая его, не дающая ослепнуть в пространстве. Две фигуры, удалённые друг от друга, но разлучённые мной. Одна из этих фигур — брат мой, у него волосы чуть темнее и не извергают искр, а тело крепче, хотя светлее и прозрачнее. Отчетливо виден контур его фигуры. Другой — золотоволосый — это возлюбленный мой. Складки окутывают его, колеблясь и меняя окраску свечения, завораживают внимание, лишают силуэт чётко зримых, близко знакомых очертаний. Я тоже там, в темноте пространства. Точка, где место — мне, образует равносторонний треугольник, руку протяни и прикоснешься. Рядом Брат. Рядом Возлюбленный. Но спешить нельзя, хотя дано непреложное знание: треугольник должен быть уничтожен...
Два выхода.
Выбор и слияние. Это первый, легкий, никому не во вред.
Расторжение и уход. Это второй, болезненный для всех, хотя боль не делится поровну: четыре пятых — мне, остальная — им, уж сколько захотят взять из этой части. Причём, если возьмут без радости, то боль в них не удержится, вернется к целому, и тогда — гибель, разрушение меня.
Я умею всё видеть, всё знать, а незнакомое — угадывать, обстоятельства вычисляю мгновенно. Одного лишена — знания цели. Знание желания присутствует — хочу всё. Присутствует, но не помогает. Возможность отсутствует.
Между нами тремя явственно обозначается связующая пунктирная линия из бегающих огненных сполохов. Каждая чёрточка пунктира выращивает малиновые спирали огня. Всё чаще сполохи, все ослепительнее. Скоро образуется из них единая черта пламени, взовьется по периметру, заголубеет... И взрыв. Время на существование сложившегося дано, но оно скоро кончится. Надо решить. Трудно.
— Да вы поможете мне или нет?!
— Пусть сама решает, — сказал Брат.
— Как бы ты ни решила, ты решишь правильно, — сказал Возлюбленный.
О, как я их люблю! О, как люблю! Но себя, оказывается, чуточку больше.
Как это — раствориться?! И меня не будет?!
Будет один из них — со мною в сердце. Получается, что данное решение — последняя самостоятельность моей жизни, так как сердца не диктуют ни одному из них.
Тяжело расставание, но там находится маленький шанс победить боль. Меня выживет мало, но это буду я. Или... Меня не будет окончательно, даже кусочка в чьей-то сущности, если боль победит меня.
Как страшно.
И все-таки я дерзну!
Прощайте! — и распадается треугольник. Взмываю вверх, в темноту, сквозь мелькающие цветные огни. Спустя миг не могу видеть оставшихся. Ничего не могу видеть. Молнии пронзают меня, и тело принимает их очертания безболезненно, как естество.
Темноты больше нет! И нет слепоты в пространстве! Вижу реку, глубокую излучину её, и даже различаю неровную поверхность, изрытую дождем, вижу обрывистый берег с острой, густой осокой, где внизу, у воды, сижу я, прислонившись спиной к высокому глинистому откосу. Глина красная, мокрая. А моё тело поднимают зачем-то наверх. Слышу знакомые голоса:
— Неси скорее жгут!
— Ах, чёрт, за ней надо было следить, как это мы!
А меня просто смех разбирает:
— Кто это тут пожалел обо мне, а?..
Падаю навстречу и ухожу в мягкую влажную землю, и растекаюсь, и угасаю, и при последней капле света вижу, что некому склониться над тремя бездыханными телами, и, уже находясь в темноте, некоторое время продолжаю слышать, как воет, воет, воет моя собака.