Яков Рабинер
 
Это было в конце 50-х годов. Официальные разоблачения Хрущёвым в феврале 1956 года злодеяний Сталина повергли страну в шок. Пыль разоблачений ещё не осела и сама мысль о том, что вместо "мудрейшего из мудрейших", заботливого "отца всех народов" на вершину власти пробрался "мерзейший из мерзейших" - была как бы официальным приглашением к крамоле.
Наступил тот период, который, с лёгкой руки Ильи Эренбурга, был назван "оттепелью". Завязанные было на морской узел языки развязались не на шутку. По рукам ходили, уже зачитанные до дыр, изданные не кем-нибудь, а самими ГОСИЗДАТОМ воспоминания тех, кто совсем недавно и не надеялся покинуть когда-нибудь концлагерную часть Советского Союза. У людей на время исчез страх перед властью, что вызывало непреодолимый страх у самой власти. Свобода явно пьянила всех. Особенно не пуганную толком молодёжь.
В подвале школы, где я учился, был оборудован тир, в котором проходили, время от времени, уроки военной подготовки. Кто-то из старшеклассников, имевших доступ к тиру, прицепил к одной из мишеней портрет Сталина. Позже к этому портрету прибавились соответственно портреты Берия, Молотова и других, перебежавших тогда дорогу Никите Сергеевичу "товарищей". И началось.
Словно следуя приговору какого-то воображаемого Нюрнбергского трибунала, следовал щелчок ружейного затвора и пули, одна за другой, вколачивались в ненавистные физиономии ещё вчера могущественных партийных вельмож. Праведный суд длился, однако, недолго. Кто-то, видимо, донёс и "стрелков" в конце концов накрыли. Виновникам устроили большую, в назидание другим, головомойку с вызовом родителей в школу, педсоветом и другими видами "пропесочивания". Оббитая железом дверь тира украсилась между тем серьгой большого амбарного замка. Замок этот словно ставил символическую точку и на официальных разоблачениях и на слишком далеко идущих из них выводов.
Зато дома...
В нише высокого, под потолок, старинного резного шкафа, остатка роскоши ещё дореволюционных времён, который вместе с камином мы застали при переезде на новую квартиру, висела отпечатанная на глянцевой бумаге копия картины советского художника, которую я повесил когда-то по просьбе бабушки. На картине был изображён Сталин. В левой руке у него была зажата курительная трубка, поднесённая к губам. Правая рука генералиссимуса сжимала карандаш, зависший над картой Советского Союза, разложенной на огромном столе в центре картины.
Вокруг стола стояли, сгрудившись, соратники вождя. Судя по названию картины, члены Политбюро обсуждали очередной пятилетний план. Всё выглядело торжественно и многозначительно. С разоблачением культа личности картина приобретала как бы второй смысл и начинала напоминать леонардовскую "Тайную вечерю" примерно так, как это исполнили бы известные пародисты соцреализма Комар и Меламид.
Прозревающая постепенно, как все мы, бабушка, после доклада Хрущёва о Сталине, решила, что настала пора внести в картину соответствующие изменения. Она поставила стул возле шкафа, вручила мне красный карандаш и велела зарисовать на картине фигуру Сталина. После нескольких минут усердного кряхтения, поручение бабушки, к её большому удовлетворению, было выполнено. Фигура вождя, по поводу смерти которого, я, в марте 53-го, ревел, как белуга, превратилась в плотно заштрихованный, ничем не примечательный красный силуэт.
Я ещё не раз по бабушкиному "велению и хотению" поднимался на приставленный к шкафу стул и зарисовывал цветными карандашами фигуру очередного партийного отступника. Под моей рукой и под руководством бабушки картина в нише шкафа стала напоминать странную смесь абстракции и сюрреализма. Теперь на ней был изображён, тщательно выписанный художником стол, на котором лежала не менее тщательно выписанная карта Советского Союза. Стол при этом окружали какие-то диковинные цветные глыбы разной формы и величины. У самого края этой цветной феерии стоял в одиночестве, словно полный загадочного удивления, еще не закрашенный мной улыбающийся Хрущёв. В его улыбке было теперь что-то малохольное, так как не было понятно, по какому, собственно, поводу он улыбается. Ведь вокруг-то - никого.
После обвинения в "волюнтаристской деятельности" в адрес самого Хрущёва, бабушка, махнув рукой, велела мне убрать картину из ниши шкафа и выбросить её в мусор. Моё с ней коллективное творчество закончило жизнь на помойке нашего двора.