Татьяна Янковская

Нельзя изучать историю страны в рамках истории одной семьи, однако в этой – имеющей вроде бы сугубо частный и «случайный» характер – сфере нередко раскрывается весьма существенное содержание, которое невозможно уловить и понять на пути исследования истории страны «вообще».

Вадим Кожинов

В июне этого года мне довелось участвовать в XXI Петербургских генеалогических чтениях. Мой доклад дополнял выступление Елены Поповой, члена Русского генеалогического общества, ранее представлявшей два разветвлённых древа польских дворянских родов своей матери, Яцкевичей и Маковецких, а в этот раз подготовившей схему рода, к которому принадлежит её отец Гдалий Кунин, младший брат моей бабушки. Развитие генеалогии как науки в России было прервано революцией, но вернулось на новом витке – сегодня изучают историю не преимущественно дворянских родов, но и других сословий, представляющих весь срез общества. Тема Чтений – «1917 год: война и революция в судьбах людей». Жизнь моей бабушки Цили Львовны Янковской, урождённой Куниной, – яркое отражение событий, происходивших в России и Советском Союзе в ХХ веке. Прослеживая её судьбу, можно говорить не только о генеалогии семьи Куниных и Янковских, но и, образно говоря, о генеалогии общества, генеалогии страны.

Ц.Л. Янковская родилась в 1901 г. на хуторе Никольск в Белоруссии. Её отец работал управляющим в одном из имений члена Государственной думы В.С. Дрибинцева. Семья жила бедно. Из шестерых детей учился в гимназии только старший (помещик платил за его обучение), но, несмотря на медаль, он не был принят ни в один университет из-за процентной нормы. В начале Первой мировой войны он был мобилизован в армию. Когда в 13 лет Циля с 8-летней сестрой Марией поступили в прогимназию в Гомеле, им приходилось периодически пропускать учёбу и наниматься на подённую работу, чтобы внести плату за обучение. Поэтому события февраля 1917 г. были приняты Куниными с энтузиазмом, хотя они и усугубили нужду семьи, а старший сын по-прежнему оставался на фронте. Единственное новшество – появились выборные представители учащихся в педсовете и в городских организациях, и 16-летнюю Цилю «всюду выбирали».

«Но вот грянула Октябрьская революция. Её лозунги вошли в мою плоть и кровь», – пишет бабушка в своих воспоминаниях. Вернулся с фронта брат, порекомендовал ей читать «Манифест» Маркса, статьи Каутского, Ленина, «Азбуку коммунизма» Бухарина. «Я вдруг оказалась инициативной и изобретательной. Борьба со всем, что мешало победе революции, стала целью моей жизни». Вместе с группой единомышленников она организовала в Гомеле трудовую школу-коммуну. Как превратить школу в трудовую на деле, ребята понятия не имели. Они отменили экзамены, что освободило их от обязанности готовить уроки. Энциклопедия Брокгауза и Эфрона стала учебным пособием по всем предметам. Они очень хотели учиться, но единственное, что смогли наладить, это трудовые процессы. Ни один педагог в городе не пошел к ним работать, кроме И.Х. Боборыкина, в прошлом левого эсера, но он ограничился моральной поддержкой и чтением вслух рассказов классиков. Для бабушки осталось загадкой, почему их европейски образованный учитель ничем им не помог в организации учебного процесса. До революции он был уволен из обеих гомельских гимназий за крамольные идеи. Может быть, в этом дело? Ломать не строить…

Радикальная ломка всегда влечёт за собой тяжёлые последствия. В США, где я живу, отголоски Гражданской войны более чем 160-летней давности чувствуются до сих пор. Тем более явственно они проявились в России в первые десятилетия после революций, мировой и гражданской войн и интервенции. Судьбу страны в такие периоды решает умение преобразовать разрушительную энергию в созидательную. Пушкин в «Капитанской дочке» предостерегал: «Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». Но потрясения произошли, и из воспоминаний Ц.Л. Янковской видно, как на фоне войны, голода и разрухи развернулась большая работа по организации всеобщего образования, культурного просвещения, пропаганды и агитации, чтобы, как она пишет, «вдохнуть жизнь, сплотить всё жизнеспособное, отвлечь от тяжёлой обстановки». Энтузиазм молодёжи старались направить в нужное русло. Результаты трудовой деятельности коммунаров – они сдавали выращенную ими сельхозпродукцию в детские дома – были замечены властями, и им пообещали прислать педагога, «да такого, что вам и во сне не снился». Это был член бюро Губкома, редактор «Полесской правды» Рафаил Акивович Янковский. Они с Цилей полюбили друг друга и решили связать свои жизни. «Время было напряжённое, всякое личное чувство казалось изменой». Товарищи по коммуне обвинили Цилю в мещанстве и осудили. Она ответила, что ничего поделать со своей душой не может, и покинула коммуну.

Моя бабушка была одной из многих, кто использовал открывшиеся возможности для развития и роста – и своего личного, и своей страны. Её активность и разнообразная деятельность были обусловлены требованием времени, а также личными качествами и фамильными чертами, которые я наблюдала у многих в роду Куниных: неравнодушие к людям, общественный темперамент, чувство долга, справедливости, увлечённость делом. Бабушка отмечала, что абсолютная, до педантизма, честность её родителей являлась руководящим принципом в жизни почти всех детей. Революция разбудила в её поколении духовные силы, вплоть до готовности к самопожертвованию. Такая преданность идеалам была передана и молодому поколению. Во время Великой Отечественной войны большинство мужчин, близких родственников Цили и Рафаила, ушли на фронт, 18 из них погибли.

В 1920-е годы супруги Янковские работали, куда пошлют, не щадя времени и здоровья. Обширна география их странствий: Белоруссия, Россия, Украина, позднее Казахстан. Дед был участником гражданской войны, потом занимался организацией обучения рабочей молодёжи и подготовки государственных и партийных кадров, работал в агитпропе, преподавал в вузах и на рабфаках, читал лекции, писал статьи. В газете с ним работали Ю. Либединский, Г. Рыклин, А. Соркин, Г. Лелевич и другие, заметные на литературной сцене в последующие годы.

В 1922 г. в Гомеле, где дед основал рабфак, а бабушка работала в библиотеке и в городском профсоюзе, Янковские взяли в семью мальчика из привезённых детей голодающего Поволжья. В это время у них родился сын Владимир, мой отец, весивший всего три фунта – сказалось голодание бабушки во время беременности. У неё открылся процесс в лёгком. (От туберкулёза она полностью излечилась в 1934 г. благодаря поездке «на кумыс»).

В 1923 году ЦК партии направил деда в Ярославль. Среди их новых знакомых оказался видный педагог, будущий академик П.Н. Груздев, который убедил бабушку, несмотря на то, что она так и не завершила среднее образование, подготовиться к поступлению в институт. Так она стала студенткой биофака. Диплом защищала в 1928 г. уже в Днепропетровске, куда перевели деда, потом преподавала физиологию в школе и техникуме. У них родилась дочь Галина.

В 1929 г. дед был направлен в аспирантуру Института красной профессуры в Ленинграде. Бабушка начала преподавать в педтехникуме, но летом 1930 г. её назначили инспектором ОБЛОНО по рабочему образованию. Она организовала подготовительные курсы для 15 тыс. рабочих крупнейших заводов Ленинграда. «Меня поражала жажда знаний у людей, – пишет бабушка. – Изо дня в день после полного рабочего дня они несли такую большую нагрузку». Но Наркомпрос нарушил обещание, в последний момент сообщив, что вместо обещанных 12 тысяч мест курсам предоставят только 5 тысяч. Она поехала в Москву, ходила по кабинетам, но никто не хотел считаться с её доводами. «Я пошла к замминистра. Рассказала об учёбе рабочих как о подвиге, и сказала, что не могу вернуться, пока нам не дадут весь приём. Видя, что мои слова не доходят, я разрыдалась, так как испытывала настоящее горе». Видимо, слёзы помогли, т.к. все, успешно окончившие курсы, были приняты в вузы.

В 1932 г. мой дед был назначен замдиректора, затем Учёным секретарём Института философии ЛОКА и получил квартиру в институтском доме на Дворцовой набережной. Он заведовал кафедрами философии ЛГУ, Военно-политической академии им. Толмачёва и Военно-электротехнической академии им. Будённого, преподавал в ЛИФЛИ, был соавтором учебников по диалектике, работал над монографией о пространстве и времени. Бабушка поступила в аспирантуру Академии наук к выдающемуся физиологу Леону Абгаровичу Орбели, занималась исследованиями в области нейрофизиологии, защитила диссертацию, работала старшим научным сотрудником Института физиологии имени И.П. Павлова, выступила с докладом на XV Всемирном физиологическом конгрессе в Ленинграде – первом международном форуме такого масштаба в СССР. Казалось, жизнь семьи Янковских стабилизировалась.

И вдруг в 1935 г. они покидают четырёхкомнатную квартиру с видом на Петропавловскую крепость и поселяются в двухкомнатной с видом на строящуюся теплоэлектроцентраль в Балхаше, где возводился медеплавильный комбинат. Деда не направили туда, как раньше, он сам этого добивался. Бабушка пишет, что он тяготился тем, что превратился в «недешёвого разносчика марксизма-ленинизма», хотел настоящего дела, когда в стране шла грандиозная стройка. Думаю, в этом только часть правды. И.И. Славина, отец которой работал в ЛОКА, описывает активную «разоблачительную деятельность» в Комакадемии в начале 30-х. К 1935 г. поднялся «вал взаимных разоблачений… В ЛОКА слишком хорошо знали друг друга: кто с кем приятельствует, ведёт откровенные разговоры, высказывает вслух сомнения. Оказалось, что и прошлое не навсегда похоронено в анкетах». Среди сотрудников ходила шутка: «Волки от испуга скушали друг друга». Очевидно, дед хотел уехать подальше от этого. Он принял предложение о сотрудничестве от парторга ЦК Балхашстроя Т.С. Назаренко.

По утрам бабушка первым делом бежала к окну посмотреть, на сколько выросла за ночь труба ТЭЦ. Её назначили зав. РОНО. Работа осложнялась почти сплошной неграмотностью казахского населения и незнанием русского языка, что затрудняло работу учителей из России. Был открыт педтехникум для подготовки местных преподавательских кадров, интернаты для детей, ликбезы для взрослых, в больших количествах закупалось необходимое оборудование, книги и музыкальные инструменты для школьников. Балхашстрой был «любимым детищем всех партийных и государственных учреждений в Караганде и Алма-Ате». Тем неожиданнее стали начавшиеся там в 1937 г. аресты. В марте был арестован мой дед. Бабушку арестовали как жену врага народа в декабре в Ленинграде, куда она вернулась с детьми, но вскоре выпустили – как она полагает, по ходатайству академика Л.А. Орбели.

То, что она увидела в тюрьме, и продолжающиеся аресты знакомых развеяли её сомнения: «Это было похоже на какую-то странную эпидемию. Моё убеждение, что в НКВД происходит крупное вредительство в общегосударственном масштабе, сильно утвердилось». Она написала заявление на имя начальника Управления НКВД в Ленинграде Гоглидзе, где аргументировала своё видение. Понимала, что рискует, но иначе не могла. Бабушку вызывали на беседу к следователям всё более высокого ранга, но встреча с Гоглидзе не состоялась, т.к. началась война с Финляндией.

Летом 1941 г. сын Цили Львовны, студент ЛГУ, ушёл в партизаны, дочку она отправила в эвакуацию, а к ней на 7 линию перебрались невеста сына и брат Гдалий. В ноябре в дом попала бомба, и бабушка с моей мамой перешли на казарменное положение в Институт физиологии. Вскоре и институт подвергся бомбёжке. Выехав из блокадного Ленинграда в 1942 г. в Казань, куда эвакуировался институт, бабушка работала в госпитале с фронтовиками, получившими черепно-мозговые ранения, и в 43-м году на Конгрессе в Москве доложила результаты исследований, которые вызвали большой интерес врачей. Она ещё долго получала благодарные письма от красноармейцев, которым помогла вернуться к нормальной жизни после перенесенных ранений.

Бабушке повезло, её сын пришёл с войны живым. Она возвратилась в любимый город, занималась любимым делом. У неё появился внук и две внучки. А в 1951 году новый арест – так аукнулось её довоенное письмо Гоглидзе. Несмотря на длительное следствие, иного обвинения, кроме «недоверия власти и правосудию», ей вменить не смогли. В 1952-м бабушка была этапирована в лагерь, по иронии судьбы, в Карлаг в Казахстане. Когда в 1955 г. после пересмотра дела она освободилась из лагеря, на вопрос коллеги: «Как ты ухитрилась совсем не измениться и сохранить бодрость и жизнерадостность?», она ответила, что у неё была большая опора. «Кто?» – «Циля Янковская». Её любимой сказкой была сказка о лягушке, которая упала в крынку со сливками, но не утонула, потому что, изо всех сил работая лапками, сбила содержимое крынки в масло и, получив твёрдую опору, выбралась на волю. Во всех испытаниях Циля Львовна сохраняла любовь к людям, веру в справедливость, надежду на то, что она восторжествует, и убеждение, что этого стоит добиваться. Выдающийся психиатр Виктор Франкль, во время Второй мировой войны переживший концлагерь, основал новое направление в психиатрии, логотерапию – учение о решающем значении смысла жизни для здоровья человека. Может быть, сознание своей правоты давало бабушке цель и смысл существования?

В мемуарах бабушка ни разу не употребляет слов «зек» и «зечка». Думаю, это идёт от уважения к людям и самоуважения. В лагере у неё были хорошие отношения с товарищами по несчастью независимо от их происхождения, образования, статьи, по которой они были осуждены. Она описывает забавный эпизод. В свободное время она, как и многие заключённые, занималась рукоделием, вышивала на куске холстины коврик (он висел потом на стене над моей кроватью). Нитки спарывала с обрезков трикотажа и старых чулок. Однажды молодая воровка «подошла и спросила: «Хочите, я вам украду хорошего мулине у Ярославского этапа?» Я рассмеялась. Она сначала обиделась, а потом сказала: «Ладно, я не украду, а попрошу, нам никогда не отказывают». Я сказала, что пороть для меня тоже удовольствие: «Ладно уж, не проси». В заключении бабушка отказывалась от предложений «сотрудничать», от «хлебных» мест. Но согласилась работать метеорологом взамен заболевшей служащей. Освоила новое дело и работала творчески и с радостью. Изучив архив за много лет, написала научную работу о локальном климате. Публикация была невозможна, но она сделала доклад для агрономов района.

В тюрьме две соседки бабушки по камере шутя прозвали её за наивность в беседах со следователем Малой Бертой, в отличие от другой сокамерницы, которую называли Большой Бертой. Когда Берту на допросе обвинили в том, что она в своих письмах высказывает антисоветские взгляды, та пожурила следователя: «Ай-ай-ай, как нехорошо читать чужие письма!» Тот хохотал до слёз. Чтение протоколов допросов Достоевского многое для меня прояснило в поведении бабушки на допросах: обоим скрывать было нечего, они не стремились к свержению государственного строя, не были врагами своей страны, отсюда искренность и открытость, которые, после первоначального недоверия и враждебности, располагали к ней даже работников органов. В заключении она очень страдала, ничего не зная о детях, и попросила следователя позвонить к ней домой. Он, рискуя, что на него донесут, сделал это и организовал свидания с детьми. «Отныне тюрьма перестала меня тяготить. А следователя – майора Григорьева – я благословляю». Но она отказалась после освобождения пожать протянутые ей руки двух сослуживцев, доносивших на неё. Конечно, бабушке повезло, потому что попадались среди следователей настоящие садисты, и в лагере она встречала женщин, пострадавших от нечеловечески жестокого обращения. Как я не раз убеждалась, в любой системе многое зависит от конкретных людей. Хорошо, что есть на свете «малые берты», рассчитывающие на то, что всё должно делаться разумно и справедливо. Без них в мире было бы меньше разумных и справедливых решений.

Моя бабушка оставила воспоминания, которые я готовлю к публикации, снабдив их, по предложению Е.Г. Поповой, именным указателем. Имён не так много, не более трёхсот, но разнообразие тех, с кем бабушку сводила судьба, поражает. Собирая информацию об этих людях, я не уставала восхищаться масштабом и разнообразием их достижений: основал университет, институт, ботанический сад, новое направление в науке, медицине, диагностике, создал зелёный город на месте солончаковой степи, командовал флотом, во время войны вёл пропаганду среди немецких солдат, руководил клубом альпинистов при ЛГУ, одним из первых получил медаль За оборону Ленинграда, возродил один из старейших драмтеатров, возглавлял павильон Атомной энергетики ВДНХ и много, много других примеров. Великое время! Но также я узнаю, что один из знакомых деда по Гомелю, Г. Лелевич, в 30-е годы занимался критикой «непролетарских поэтов» А. Ахматовой, Б. Пастернака и О. Мандельштама, а другой, М. Хатаевич, проявил особую жестокость как организатор коллективизации в Средне-Волжском районе. Несколько человек из списка имён входили в печально знаменитые тройки в 37-38 г.г. и позднее сами были расстреляны. Многие упомянутые в мемуарах учёные, художники, инженеры, руководящие работники, столько сделавшие для страны, в эти два трагических года были арестованы, часть их погибла. Страшное время…

Прочитанные в поисках сведений материалы наводят на размышления. Исторический маятник, приведённый в движение, доходит до своего логического конца, потом неумолимо движется в обратную сторону, сметая на пути или вознося вверх многих случайно подвернувшихся. Ход событий зачастую является не столько проявлением чьей-то злой или доброй воли, сколько комбинацией факторов, определяющих исторический момент. «Строить и месть» – так охарактеризовал послереволюционные будни Маяковский. Одни строили, как мои дедушка с бабушкой и многие их соратники, другие мели, причём с сором нередко выметали ценные породы, а под ковёр заметали сор, который разумнее было бы вымести из избы. Те, кто творит историю, не всегда понимают и правдиво освещают текущие события. Виновные в злодеяниях нередко остаются безнаказанными, невиновные страдают, а пересмотр принятых решений определяется политической «целесообразностью» момента. Так, многих членов карающих троек реабилитировали в 1954-56 г.г., тогда как бабушкиного брата-меньшевика, первый раз арестованного в начале 20-х годов, – только в 1999-м, а её солагерницу-украинку, работавшую во время войны переводчицей у немцев, – в 1993-м. Тем важнее последующим поколениям стремиться к объективности в изучении прошлого, без наивной веры в некое идеальное общественное устройство, руководствуясь любовью к истине и к своим предкам. Как писал Пушкин, явивший нам пример добросовестного изучения истории, «нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви». И он же: «Ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».

В последние десятилетия многие, кто родился и вырос в исторической России, по собственной воле или в результате глобальных потрясений «переменили отечество». Но это не значит, что нужно проклинать и отрекаться от него, особенно если ты по-прежнему связан с русской культурой. Разве это не сродни отказу от родителей, объявленных врагами народа? Р. Орлова, будучи студенткой Московского ИФЛИ, где учились дети многих крупных руководителей, вспоминает, как «во время комсомольских собраний в 1937–1938 годах… студенты один за другим отрекались от арестованных отцов и матерей». Когда отец спросил её: «А если меня арестуют?», она не задумываясь ответила: «Я буду считать, что тебя арестовали правильно». Рассказывая о своём публичном доносе на коллегу, она пишет: «Если б сегодня могла сказать: «заставили». Нет, никто не заставлял».

Многие бездумно плывут в русле мейнстрима своего времени, отсюда лёгкость возникновения питательной среды для враждебности и насилия. Часто приходится слышать: «От нас ничего не зависит». Очень даже зависит! Моя бабушка не отреклась от арестованного мужа и активно боролась не только за его освобождение, но и за тех невинно осуждённых, с которыми встретилась в заключении, рискуя при этом благополучием семьи и своим собственным. Её поступки часто шли вразрез с писаными и неписаными правилами большинства: она ушла из школы-коммуны, когда её осудили за то, что «в такое время» она полюбила; после выхода из лагеря отказалась восстанавливаться в партии, как было принято; в лагере предложила заключённым выделить кусок мяса выращенного ими поросёнка семье начальника лагеря, который в это время лежал в больнице, а дома оставалась его полупарализованная жена с двумя детьми, и т.п. Мне приятно сознавать, что в то сложное время мои дед и бабушка выбирали сторону добра. Дед покинул ЛОКА, т.к. не хотел участвовать в травле своих коллег, и даже после ареста никого не оговорил. В то же время у меня вызывают уважение и те, кто ошибался, но нашёл в себе мужество написать нелицеприятную правду, помогая потомкам извлечь уроки из прошлого.

Выдающиеся мыслители, очевидцы той эпохи, проливают свет на «загадку 37 года», на характер происходивших изменений, на предпосылки репрессий. В июле 1930 г. М. Пришвин писал в дневниках: «Я стараюсь разглядеть путь коммунизма и, где только возможно, указать на творчество, потому что если даже коммунизм есть организация зла, то есть же где-то, наверно, в этом зле проток и к добру: непременно же в процессе творчества зло переходит в добро». И уже в январе-феврале 1936 г. он свидетельствует о переменах – об «амнистии исторической личности», о конце «партийного аскетизма»: «Общество вступает теперь на тот самый путь, который мне лично открылся как выход из тупика: творчество… Слова «родина», «Великороссия», мелочи быта вроде ёлочки и т. п. принимаемые обывателем «весело», имеют не меньшее рабочее значение на войне, чем пушки и противогазы». Если придёт война, «тогда всё разномыслие, порождённое весёлой жизнью, вмиг будет приведено к единству».

Именно угрозой войны во многом обусловлен политический поворот середины 30-х. Сразу после прихода к власти Гитлер поставил целью перед генералитетом «захват нового жизненного пространства на Востоке и его беспощадную германизацию». Чтобы противостоять этому, необходимо было сплочение народа. Ещё в начале 30-х лидеры большевиков с презрением говорили о рабстве и азиатчине «нации Обломовых», об угрозе великорусского шовинизма и о том, что старую Россию «все били», а к 1934-му вспомнили о тех, кто на протяжении веков составлял её славу. Как писал В. Кожинов, «деятели, подобные тем, которые, не щадя никого и ничего, расправлялись с составлявшим огромное большинство населения страны крестьянством… явно не годились для назревавшей великой войны, получившей имя Отечественной, — войны народной, а не «классовой». Разворот сопровождался множеством перемен: отменили «поражение в правах», реабилитировали казачество, освободили инженеров и историков, арестованных в 1929-30 г.г., и т.п. Страх партократии перед потерей насиженных мест, перед необходимостью пересмотреть привычную линию поведения может отчасти объяснить всплеск фанатизма, породивший лавину обвинений.

«Работников идеологического фронта» не могло не обеспокоить, что изучение истории пришло на смену марксистскому обществоведению. И. Славина пишет, что «из всего состава ЛОКА, а их было более 250 человек, не попали в застенки НКВД и остались живы только несколько человек». Но, сочувствуя погибшим, она отмечает: «Справедливости ради надо сказать, что сами они в значительной степени способствовали этой трагедии…, помогли НКВД создать из учёных ЛОКА несколько групп» врагов народа своими чистками и доносами. Уехав на Балхаш, мой дед не порывал с философией, у него оставался договор с ЛОКА на выполнение научной работы, но 17 декабря 1936 г. договор был расторгнут, по-видимому, в связи с ликвидацией Комакадемии.

Ещё одной причиной разворота был закон развития любой революции, за которой неминуемо следует реакция и контрреволюция, чьими жертвами становятся в первую очередь её лидеры. Л. Троцкий писал в дневнике 18 февраля 1935 года, что «тот результат, который зеваки и глупцы приписывают личной силе Сталина…, был заложен глубоко в динамику исторических сил, Сталин явился лишь полубессознательным выражением второй главы революции, её похмелья». Жестокость репрессий была обусловлена непримиримой атмосферой, созданной самими революционерами на заре советской власти, возрождённой во время коллективизации (фактически, второй революции, крестьянской) и ещё не изжитой. Как писал Д. Самойлов, «тех, кто вершил самосуд, постиг самосуд». Конечно, это не было возмездие в буквальном смысле, но меч террора покарал многих из тех, кто его изначально поднял.

Религиозный философ и историк Г. Федотов тоже считал 1934 г. началом «контрреволюции, проводимой сверху», при этом контрреволюция проводилась под марксистскими лозунгами борьбы с контрреволюцией. Федотов и в этом видел закономерность: «Отрекаться от своей собственной революционной генеалогии — было бы безрассудно. Французская республика 150 лет пишет на стенах «Свобода, равенство, братство», несмотря на очевидное противоречие двух последних лозунгов самим основам её существования». Но если Троцкий был возмущён отказом от революционных идеалов, поблажками детям кулаков, появлением «рабочей аристократии», мерами по укреплению семьи и т.п., то Федотов видел в переменах надежду на возрождение России: «Ребёнок и юноша поставлены непосредственно под воздействие благородных традиций русской литературы. Пушкин, Толстой — пусть вместе с Горьким — становятся воспитателями народа. Никогда еще влияние Пушкина в России не было столь широким... Через него [народ] открывает собственную свою историю…, будущее связывается с прошлым». А ведь совсем недавно И. Лежнев призывал: «Пора бросить набившие оскомину пустые разговоры о добре и зле по Толстому и Достоевскому…». Если бы в России и Советском Союзе с таким же воодушевлением, как «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, читали пушкинское «Путешествие из Москвы в Петербург», возможно, в обществе было бы меньше радикалов.

Размах арестов был обусловлен и спрессованным временем в довоенный период, и тем, что партийные карьеристы воспользовались ситуацией, чтобы избавиться от конкурентов, когда началось обсуждение проекта новой Конституции и состязательных выборов в Верховный совет. В интервью американцу Р. Говарду, опубликованном в марте 1936 г., Сталин говорил: «Избирательные списки на выборах будет выставлять не только коммунистическая партия, но и всевозможные общественные организации… Избирательная борьба будет оживлённой, она будет протекать вокруг множества острейших вопросов, главным образом вопросов практических, имеющих первостепенное значение для народа… Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти». Многие в партийной элите, особенно печально отличившиеся в период недавней коллективизации, были напуганы неминуемой потерей власти, и, хотя новая Конституция была принята в 1936 г., решение по закону о выборах было отложено до июня 1937 г. под предлогом «чистки» региональными лидерами своих районов от «антисоветчиков», чтобы не допустить их проникновения во власть. В результате вопрос об альтернативных выборах заглох, зато, с лёгкой руки Р. Эйхе, начались разоблачения многочисленных «заговоров» и были организованы тройки, обеспечившие скорость внесудебной расправы с арестованными. Первую из троек возглавил он сам .

Беспощадность репрессий усугублялась и характерными чертами русской интеллигенции – её «идейностью» и «беспочвенностью», по определению Федотова, благодаря которым на каждом отрезке истории создаётся догматическая система воззрений, которая «не способна развиваться. Она гибнет насильственно, вытесняемая новой системою догм, и этой гибели идей обыкновенно соответствует не метафорическая, а буквальная гибель целого поколения».

В сегодняшнем быстро меняющемся мире тема личного выбора и личной ответственности стоит особенно остро. Как мы видим повсеместно, протестная энергия, набравшая критическую массу и ставшая привычной, становится неуправляемой, разводит людей по разные стороны баррикад и они, часто незаметно для себя, становятся беспощадными к «другому». В США в последнее время мы постоянно слышим публичные разоблачения, открываются слушания и проверки… Со стороны трудно оценить весь ужас происходящего для людей, которые подвергаются нападкам, клевете, насмешкам. А каково их детям, членам их семей? Начинается с риторики, кончается кровопролитием.

Ещё одно бросилось в глаза при работе над мемуарами Ц.Л. Янковской: это энтузиазм и бескорыстие, с которыми многие трудились в те годы. Аспирантка Л.А. Орбели Н. Галицкая вспоминает, как его, щедро помогавшего всем нуждающимся, коллеги дразнили «собес». Он шутил в ответ, что ему ничего не остаётся делать, когда один из его заместителей «себес», а вторая «сам бес». Не все одинаково способны к самоотдаче, но идея служения – своему делу, своему народу, человечеству – была тогда общепринятой. В век владычества ТНК её сменило служение Золотому тельцу. И всё-таки людям небезразличны цель и смысл того, что они делают. Это показали опросы работников американской корпорации Honeywell, где я работала. Размер зарплаты не был на первом месте. Интересная работа, уважение со стороны начальства и коллег оказались важнее для большинства. Президенту Кеннеди безусловно придали популярности слова: «Важно не то, что страна может сделать для тебя, а то, что ты можешь сделать для страны». Всё тот же вопрос о целях и смыслах… Время, в которое жили наши отцы и деды, надо не судить эмоционально и безапелляционно, а внимательно изучать, чтобы не только избежать чудовищных ошибок, но и использовать лучшее из того, что было создано ими.

Мой дед погиб 8 ноября 1938 г. Не перестаю думать, что он совсем немного не дотянул до конца ноября, когда после смены руководства в НКВД начались пересмотры дел, и многие были освобождены. Бабушка вплоть до выхода на пенсию продолжала работать в Институте физиологии. Она умерла в декабре 1996 г. в возрасте 95 лет. Последние годы жила в Доме-пансионате ветеранов науки в г. Пушкине, руководила там Бюро общества охраны природы. В поздравительной телеграмме к 90-летию один из коллег назвал её жизнь легендарной.

2017 г.