Константин Кедров 

Любить или не любить Маяковского – это отнюдь не вопрос свободного выбора. Я знаю много людей, которые хотели полюбить его поэзию и не смогли. Пастернак, например. И есть множество людей, которые изо дня в день убеждают себя и других, как плох Маяковский, но не могут отрешиться от его образа. Гораздо комфортнее чувствовали себя те, кому Маяковский был чужд. Среди них Ахматова. Она знала, что он гений, но его гениальность ей была не нужна. Всем известна ее летучая фраза о том, что Хлебников до Революции писал плохо, а после нее гениально, а Маяковский наоборот.
Общепризнанный, но мало читаемый Хлебников обращался к нему сквозь время: «Кто там в звезды стучится? / А, Володя! / Дай пожму твое благородное копытце». Но стоило кому-то нашептать, что Маяковский замылил рукописи Хлебникова, и тот поверил, стал называть гения «негодяем». Сегодня рукописи нашли. Маяковский отдал их в надежные руки Романа Якобсона. А тот положил их в сейф и эмигрировал. Так что чего-чего, а клеветы вокруг Маяковского море разливанное.
Конечно, он был морем. Даже океаном поэзии. «Кто над морем не философствовал?» В конце короткой, 37-летней жизни он понял, с кем на самом деле имел дело, и написал о пролетарии пьесу «Клоп». Творец жизни, которому принесено столько жертв, оказался просто клопом. «Съезжалися к загсу трамваи / там красная свадьба была». Срифмовав «пролетария» с «планетарием», Маяковский лишь предсказал выползание клопа в космос. Его космическая утопия «Летающий пролетарий» – живая самопародия. Он хотел развочеловечить Господа. Превратить его из богочеловека в человековождя. Но и тут юродивая ухмылочка: «А народ сиди и жди, когда придумают вожди».
Народ он увидел дважды. Первый раз, когда «улица присела и заорала: "Идемте жрать!”» Второй раз на похоронах своего божка. Не знаю, удалось ли гению каплею слиться с массою во всемирном оргазме, но проговорился он по-крупному: «Стала величайшим коммунистом-организатором даже сама ильичова смерть». Лучше не скажешь. Смерть как величайший и главный организатор и оргазмизатор социализма. В другой раз он назвал себя «ассенизатором и водовозом», и опять точнее не скажешь. Только гений мог превратить себя в отстойник всего пролетарского дерьма.
И еще – почему «стена теней, ночей тюрьма под солнц двустволкой пала»? Два ствола – это солнце на закате и на рассвете. Оба стреляющие, пылающие светом. «Стихов и света кутерьма, сияй во что попало» – настоящее светопреставление, вернее, света представление.
Он написал лучшее стихотворение о лошади («Хорошее отношение к лошадям»), лучшее стихотворение о собаке («Как я сделался собакой»), лучшее стихотворение о солнце («Удивительное происшествие…»), лучшее стихотворение о скрипке («Скрипка и немножко нервно»). И он же: «Нежные, вы любовь на скрипки ложите. / Любовь на литавры ложит грубый». На литавры не получилось. Получилось – «издергалась, упрашивая».
Вряд ли когда-нибудь устареют строки ранних стихов.
Кто сегодня помнит, к какой партии примыкал Данте, а ведь за свои политические взгляды был великий поэт
изгнан из Флоренции и заселил свой «Ад» множеством никому не ведомых сегодня политических деятелей.
Вся поэзия Маяковского – это Божественная комедия XX века. Там кипят политические кровавые страсти почище, чем в дантовском аду. Любовь в аду – это у Маяковского постоянно:
Глаза наслезенные бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
Данте был увлечен идеей единой Римской империи – Маяковский до конца жизни уверовал в «социализма великую ересь». Ересь действительно была великой по масштабам кровопролития. «Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер».
Товарищ маузер, револьвер, свое слово сказал. Выстрел в сердце был точен. «На мне ж с ума сошла анатомия. / Сплошное сердце гудит повсеместно». Можно подумать, что прежде чем нажать на курок, поэт долго и тщательно изучал именно анатомию. Не так-то просто попасть прямо в сердце. Надо хорошо знать, где оно расположено. А тут с первого выстрела – наповал.
По свидетельству Полонской, когда она вбежала в комнату после выстрела, Маяковский был еще жив и даже что-то пытался сказать. Потом лицо на глазах стало смертельно бледным.
Следователь, снимавший показания Полонской, был срочно отстранен от дела, а затем без объяснения причин расстрелян. Заметим, что на дворе стоял не 1937 год, а еще только 1930-й. Ныне обнародованы результаты графологической экспертизы последней записки Маяковского. Записка, конечно же, оказалась «подлинной», ведь та же организация что довела до гибели гения, вела расследование. И без экспертизы известно, что мысль о самоубийстве не покидала поэта в последние дни.
Автобиография Маяковского заканчивается 1928 годом. Черным по белому написано: «Пишу поэму "Плохо”». Где же она? Маяковский не сжигал свои рукописи, как Гоголь. Сохранилось многое, в том числе и ненапечатанное при жизни последнее:
Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Они не те, которым рукоплещут ложи
От слов таких срываются гроба
Шагать четверкою своих дубовых ножек.
Ясно, что Маяковский думает о смерти, готовится к ней, пишет поэтическое завещание. На квартире у него пасутся специалисты по тайным политическим убийствам и похищениям, а поэт пишет:
Ты посмотри какая в мире тишь
Ночь обложило небо звездной данью
В такие вот часы встаешь и говоришь
Векам истории и мирозданью.
Я не верю в искренность Маяковского при писании всевозможных агиток. Сам он, в конечном итоге, признается, что совершал над собою поэтическое насилие: «И мне / Агитпроп / в зубах навяз / И мне бы / Строчить / романсы на вас – / доходней оно / и прелестней. / Но я / Себя / смирял, / становясь / на горло / собственной песне». Нет. Никому не должна служить поэзия. Никому не должна себя подчинять. Маяковский дружил с чекистами. Государственные стихи оставляют меня глубоко равнодушным. Не вижу большой разницы между панегириками Петру I в «Полтаве» и панегириками Ленину в поэме «В. И. Ленин». Оба пытали и убивали людей, оба ни в грош не ставили свободу личности, оба были незаурядными политиками. Ленин, правда, не убивал своего сына, но расстрелял невинного ребенка, тоже царевича, тоже Алексея.
Чья пуля прервала в 37 лет жизнь Маяковского, по-прежнему неизвестно. Ясно лишь, что руководил операцией опытный агент ЧК Агранов. Такими же специалистами по тайным терактам был Лев Эльберт, участник похищения и убийства генерала Кутепова. Бриков неожиданно услали за границу, Маяковского так же неожиданно не пустили, а на квартире в Гендриковом переулке стал «маячить» Эяьберт. Маяковский, конечно, знает, что обложили его со всех сторон. Чего стоит мрачная шутка за утренним чаем, когда поэт предлагает опытному убийце Эльберту послать за границу его, Маяковского, с заданием физически устранить какого-то политического деятеля. Шутка с довольно мрачным подтекстом. Здесь и намек на то, что Маяковского не пустили с Бриками в зарубежную поездку, и недвусмысленное напоминание, что поэт знает об основной профессии приставленного чекиста– похищения и террор. А в кармане у поэта записная книжка со стихами, которые так и не будут напечатаны при жизни. Любит? не любит? Я руки ломаю
И пальцы разбрасываю разломавши
Так рвут загадав и пускают по маю
венчики встречных ромашек
Пускай седины обнаруживает стрижка и
бритье
Пусть серебро годов вызванивает уймою
Надеюсь верую вовеки не придет
Ко мне позорное благоразумье.
Маяковского хоронил Агранов, палач, воспетый в его стихах, и любовник Лили Брик. Правильнее сказать, соперник Маяковского. Уж не замешана ли в этом деле еще и ревность ? Агранов был не только специалистом по устранению политических противником, но и возглавлял отдел по работе с творческой интеллигенцией. Поработал на славу!
Художница Лавинская вспоминает, что видела в его руках снимок мертвого поэта «распростертого, как распятого, на полу с раскинутыми руками и ногами и широко раскрытыми в отчаянном крике ртом». «Я оцепенела в ужасе, – пишет Лавинская, – ничего общего не было в позе, лице фотографии с тем спокойным спящим Маяковским, которого я впервые увидела на Гендриковом. Больше эту фотографию я никогда не видела».
Вместо этого снимка появился позднее другой. Поэт благообразно лежит на диване, лицом верх, слегка запрокинув голову набок. Первый снимок исчез бесследно.
Море уходит вспять
Море уходит спеть.
Да этих двух строк достаточно, чтобы обессмертить себя на веки; и с такими стихами в записной книжке покончить с собой одним выстрелом!
«Я самый счастливый человек на свете и должен застрелиться», – сказал поэт незадолго до рокового выстрела. Обратите внимание на слово «должен». Это явно не вяжется с версией о смерти из-за неудачной любви. Зато очень хорошо поясняет один загадочный эпизод. К удивлению Маяковского, в самый разгар травли вокруг него ему передают от Лубянки огнестрельное оружие. Удивленный поэт отсылает оружие обратно. Но ему мягко и настойчиво возвращают оружие с мотивировкой, что так положено.
Был у Сталина один пунктик. Он во что бы то ни стало хотел быть организатором Первой Конной. Зачем? Трудно сказать, но явная фальсификация истории совершалась буквально на глазах у реальных участников событий. А события были слишком свежи. Как бы ни врал Ворошилов, что Сталин командовал 1-й Конной, все знали, что командовали другие. Почти всех потом расстреляют. Расстреляют и старых большевиков, бывших со Сталиным в Туруханской ссылке, а затем Сталин прикроет журнал «Тюрьма и ссылка», где для него слишком мало места отводилось среди других героев. И вот в 1929 году в пьесе «Баня» возникает такой эпизод.
«Бельведонский. Товарищ Победоносиков, разрешите мне продолжить ваш портрет и запечатлеть вас как новатора-администратора, а также распределителя кредитов. Тюрьма и ссылка по вас плачет, журнал, разумеется. Музей революции по вас плачет...
Победоносиков. ...Для подобных глупостей я, конечно, от кормила власти отрываться не могу, но если необходимо для полноты истории. Я сяду здесь, за письменным столом, но ты изобрази меня ретроспективно, то есть как бы на лошади.
Бельведонский. Лошадь вашу я уже дома нарисовал по памяти... Мне теперь только вас к лошади присобачить остается. Разрешите отодвинуть в сторону корзиночку с бумажками. Какая скромность при таких заслугах! Очистите мне линию вашей боевой ноги. Как сапожок блестит, прямо хоть лизни».
Как не узнать в этой сцене картину «Парад Первой Конной» и многие другие полотна, где сапогам вождя отведено особое важное место. Я уж не говорю о пародировании эстетических взглядов Сталина, которые он особенно четко сформулировал в беседе с Сикейросом. По мнению Сталина, революция в жизни вовсе не обязательно должна совпадать с революцией в искусстве. Это прямой удар по теории футуристов. А затем и четкая формулировка. Социалистическое искусство, по мнению Сталина, может унаследовать традиции классицизма. В тексте «Бани» эти высказывания даны чуть ли не напрямую.
«Бельведонский. Вы, разумеется, знаете и видите, как сказал знаменитый историк, что стили бывают разных Луёв...
Победоносиков. Тогда, я думаю, мы остановимся на Луе Четырнадцатом. Но, конечно, в согласии с требованием РКИ об удешевлении, предложу вам в срочном порядке выпрямить у стульев и диванов ножки, убрать золото, покрасить под мореный дуб и разбросать там и сям советский герб на спинках и прочих выдающихся местах».
Такое не могло пройти незамеченным. Не простил Сталин и Мейерхольда, поставившего «Баню», расстрелял, но уже позднее.
Не так прост был Маяковский, ведь нашел возможность вставить в поэму о Ленине строки против деспотизма и обожествления власти.
Если б
был он
царствен и божествен,
Я б
от ярости
себя не поберег...
я бросал бы
в небо
богохульства,
по Кремлю бы
бомбами
метал?
д о л о й!
Поэты часто предчувствуют детали своей гибели. У Маяковского такой потусторонний пророческий холодок исходит уже от самого заглавия «Товарищу Нетте, пароходу и человеку». Там есть удивительные скрытые анаграммы, которые на уровне сознания не воспринимаются, а в подсознании есть.
– Здравствуй, Нетте!
Как я рад, что ты живой
Дымной жизнью труб,
канатов и крюков.
А подсознание читает иначе по методу психолингвиста Лакана:
– Здравствуй, Нетте!
Как яр ад, что ты живой.
Крюки, канаты, трубы — все атрибуты ада, а фамилия «Нетте» от «нет» – из потустороннего. А в финале ужасное пожелание, которое, увы, исполнилось:
...встретить я хочу
мой смертный час
Так,
как встретил смерть
товарищ Нетте.
Но так ведь и встретил. Застрелили или застрелился, все равно – так. От текста не спрячешься. «Через четыре года здесь будет город-сад». А слышится – город с ад и просто город-ад.
В поэме «Про это» есть удивительная глава. Перед глазами Маяковского «ясно, ясно до деталей» возникла «мастерская человечьих воскрешений». Вместо, храма – мастерская, вместо Бога – профессор, колдующий над колбами и ретортами. Поэт обращается к будущему со страстной мольбой: «Воскреси – свое дожить хочу!»
Ну что ж, попытаемся выполнить просьбу гения. Воскресим Маяковского!
Однажды мы с Дмитрием Александровичем Приговым обсуждали книгу Карабчиевского «Воскресение Маяковского», полную издевок над гением. Автор к тому времени покончил счеты с жизнью.
– Нельзя безнаказанно шутить с гением, – сказал Пригов...

Константин Кедров

Первобытный поэт

Первобытный поэт
Маяковский
сказал:
«...причешите мне уши.
Гладкий парикмахер сразу стал хвойный...»
Всё первобытно
Поэзия и Любовь
Война и Мир
Милосердие и жестокость
Жизнь и смерть
Что из них первобытней?
Жизни предшествует небытие
Надо не быть что б родиться
Вот и этому тексту
Предшествовало его отсутствие
Он появляется
Опережая смерть
Навсегда