С кем не бывало такого: заговоришь вдруг вслух, понесешь всякую чепуху, а потом отшучиваешься, дескать, «извини, — это я так... Приятно иногда пообщаться с умным человеком...» А если серьезно да еще при свидетелях? Слабо? А я попробую.
Таков уж менталитет славян – сначала создавать себе трудности, а затем героически их преодолевать. Вот и сейчас, чего проще попросить кого-нибудь из своих именитых друзей-литераторов «черкнуть» несколько слов о новой книге. Так сказать, благословить ее. И ведь не откажет! Найдет хорошие и умные слова, построит их, как бойцов, и приведет строем к логическому завершению. Да так, что прочтешь изложенное на одном дыхании и захочется воскликнуть что-то вроде «Запевай!».
Так нет, вместо этого придумал себе очередную головную боль: задавать вопросы. Да еще такие, на которые не всегда отвечать хочется. Даже перед зеркалом, где два героя в одном лице. И оба пытаются быть предельно честными.

— Начни с «костей». Кто ты, автор более десяти поэтических сборников? Если судить по стихам, то в них ты смел, решителен, честен. А в жизни? Или все это от начитанности?
— Успокойся. Тебе ли не знать, каким я был в детстве робким и застенчивым? Уступал взрослым дорогу и место в общественном транспорте. Стыдился, когда слышал чей-то мат, и мне всегда хотелось, чтобы его не слышали другие. Много читал. Как правило, по ночам. При тусклом свете карманного фонарика или луны, но чаще – свечи, сделанной из фитиля керосиновой лампы. Как придется. И представлял себя богатырем, летчиком, поэтом. Иногда – рыцарем, вызывающим на дуэль всех негодяев мира...
Это потом я научился бить хамов, говорить в лицо неприятную правду, с завидной легкостью теряя друзей и обретая недругов. Послушай, как же быстро это «потом» оказалось в прошлом?

— Диалектика... А вот скажи, как ты сегодня относишься к прошлому, своему и страны в целом?
— Спокойно. Как к прошедшему куску своей жизни. И как к куску хлеба. Иногда без масла, но с обилием соли, иногда с икрой, но той, что поперек горла... А что, разве лучше постоянно бросать камни в прошлое и ждать от будущего выстрелов из пушек? Это за меня сегодня успешно делают наши нардепы. Лучше вспомни, как мы вдохновенно пели «Раньше думай о Родине, а потом о себе»... А ведь это о таких, как мы, «сделанных в СССР». И мы, в отличие от динозавров, еще не вымерли. Вместе со смогом вдыхаем слабый запах надежды и удивляемся: жив еще в нас бунтарский дух, не иссякла любовь к Отечеству, которая началась у отчего порога и не закончится вместе с последними тремя горстями земли.

— Ты можешь назвать лучшее свое произведение, которое тебе дорого и его не стыдно показать людям? Впрочем, я даже знаю, какое. Ты же не случайно вынес его в название. Разве не так?
— Твоя правда. Точнее — наша. Похоже, мы не доспорили с тобой тогда, у Зеркала. Ты, верно, помнишь, что я переписывал венок сонетов пять раз, да и рождался он с болью, как, впрочем, и другие венки... Знаешь, как это непросто — выворачивать наизнанку свою шкуру и обнажать легко ранимое? Но я сделал это. Честно, через «не могу».

— Сверстана новая книга. Ты назвал ее «Избранное». Это ведь так легко: перелистать предыдущие, отобрать лучшее и, как говорится, дело в шляпе.
— Не скажи. Хотя я тоже так думал. Сел, перелистал и вдруг понял: если подходить к рукописи по самым строгим меркам, то книги-то и нет. Есть несколько десятков более-менее удачных стихотворений, неплохой венок сонетов, а все остальное – на разношерстный читательский вкус.

— Тогда зачем тебе это? Задетое самолюбие? Тоска по неиспользованным возможностям? Тщеславие или все-таки что-то другое?
— Хитрец ты, гляжу. Вспомни, сколько бездарных «мотыльков» прошли через наши руки за тридцать с лишним лет. И как их так называемые авторы устраивали шумные презентации откровенного графоманства. Это бесило и раздражало. А мы с тобой, вопреки им, предпочитали быть в тени, оставаться за кадром. Одним словом — скромничали. Как в детстве.
Тщеславие, говоришь? Может быть. Но, скорее всего, это другое: длина фитиля от керосиновой лампы и убывающее масло в единственной для каждого лампадке...

— А теперь – колючий вопрос. Не жалеешь ли, что связался с газетным делом, что мучаешься «Отражением» — газетой для литераторов, молодых и разных? Если скажешь «нет», то как понимать твои слова, что «издание литературной газеты сегодня – это либо добровольное сумасшествие, либо дорогостоящее хобби»?
— И все-таки, нет. Хотя приступы отчаяния все чаще перехватывают горло. Тридцатьюдвумяпалыми страницами своего же детища. И все-таки, нет, когда понимаешь: по большому счету, газета своего рода генератор доброго света родственных творческих душ. Она толкает молодежь браться за перо и учит ее вкладывать в слово свою душу и давать возможность другим наблюдать, как она корчится на бумаге. Разве этого мало?
Хотя иногда и жалею. Когда переосмысливаю строчки-воспоминания Бориса Слуцкого о журналисте:

Короткая – как у газеты – жизнь,
Измятая – как у газеты –смерть.
И легкий труп, как газетный комок,
 Вот и все, что я вспомнить смог.
С болью осознаю пророчество этих слов. И все равно не хочется, чтобы так...

— Да ты, я вижу, притомился. Тогда вопросы попроще. К какому из авторов ты бы посоветовал своим читателям почаще обращаться? И какую телепередачу предпочитаешь остальным?
— Конечно же, к Пушкину. Александру Сергеевичу. В подлиннике. Без «перекладу на державну». В частности, к его «Сказке о рыбаке и рыбке». Будь моя воля, размножил бы ее миллионным тиражом и сделал обязательным приложением к депутатскому мандату, чтобы помнили: ненасытная алчность всегда приводит к разбитому корыту.
Что же касается «телеящика», то я снова останавливаюсь на детском журнале «Ералаш». Все, как в жизни, но не так грустно.

Юрий Лебедь