(интервью с Вероникой Долиной)

Вспоминаю, как ещё в студенческие годы писала небольшую, но очень трогательную творческую работу на тему «Лирическая героиня Вероники Долиной». Восхищалась её женской хрупкостью и одновременно мощной внутренней силой. Быт в её стихопеснях причудливо сливался с бытием, и очень хотелось стать маленькой крупицей этого сказочного, хотя и вполне узнаваемого мира.

Лет через десять в Москве меня ждал неожиданный подарок – я смогла прикоснуться к этому миру через его автора. Состоялась незабываемая встреча с поэтессой по имени Вероника Долина. Чудом. Несмотря на многочисленные гастроли уже классика бардовской песни.

Турникет пропустил. Несколько переходов в метро показались бесконечными лабиринтами. Эскалатор брал меня на руки и куда-то тащил, пока не выбросил на одну из знаменитых московских улиц.

У заветного подъезда я встретила хрупкую женщину ручной работы. Эта её тонкость ещё больше подчёркивалась по контрасту с великаном Фанфаном – совершенно фантастической собакой из англичан (порода – бобтейл).

Сквозь простую обстановку квартиры Вероники Аркадьевны просматривалось что-то сказочное: в воздухе, как мне показалось, летали существа из мифологического средневековья, нечто, что можно было не увидеть, но почувствовать. Из угла зала на меня смотрела знаменитая «Люитера», изготовленная в единственном экземпляре специально для Вероники Долиной, – шестиструнная гитара и одновременно лютня.

За час до встречи диктофон на ровном месте сломался. Оставались мобильный телефон и ручка с блокнотом. Уже что-то. Разговор начался:

Н.Р. Вероника Аркадьевна, откуда берутся стихи?

В.Д. Это такая биология. Это отчасти трудно, трудноопределимо, но не бесконечно трудно. Это просто биологическое время. Причём, это ещё очень-очень старые вещи. Есть у разных поэтов новейшего времени всякие хорошие определения, что это такая форма энергии, время, перетекающее через тебя. А через тебя, как через турникет. Ты успеваешь сделать какие-то отметки, ты успеваешь потребовать жетон, ты успеваешь захлопнуть или раскрыть щупальца, ты можешь что-то успеть, а что-то и не успеть. Твоя задача – пропустить через себя время. Это ведь определяется в очень ранние времена, определяется в тебе как биологическая задача. В разном возрасте и состояниях ощущается по-разному, но ты – инструментчик, оптический или акустический, через который течёт время. Это так мутновато, но это многие знают.

Н.Р. У нашего луганского поэта Владимира Спектора есть замечательные строчки: «Ничего не изменилось, Только время растворилось, И теперь течёт во мне...»... Вероника Аркадьевна, существует такая гипотеза: якобы уже всё написано до нас, и мы, находясь в облаке вдохновения, просто извлекаем стихи из какой-то воздушной всемирной библиотеки – своеобразного сакрального аналога Интернета. 

В.Д. Это само собой. Конечно, это моделируется. Но время – одна из первопричин. А поскольку время всё-таки, кроме того, что оно – хорошо темперированный клавир, оно всё-таки требует разных исполнителей. И каждый исполняет, исполняет, как умеет, эту баховскую историю.

Н.Р. А как живётся поэту в Москве? Вы бы могли через призму присущей Вашему творчеству эстетики Средневековья описать своё ощущение сегодняшней Москвы?

В.Д. Мне очень трудно. Я думаю, что Москва, если пользоваться какими-то образами средневековыми, пытается испытывать ранний Ренессанс, пытается перейти к гламуру, к слащавости. Но это всё лежит на поверхности. На самом деле – слабейшая экономика, слабейший кодекс правил. Вернее, его нет, это так – скромно говоря. Уже есть свои доджи, свои герцоги, конечно же. А я – человек средневековый. У нас ведь всё очень просто в Средневековье. Проще, чище, значительно честнее, чем в ренессансные времена и французские, и итальянские. Мы-то, средневековые, совсем недавно поняли подлинный вкус огня и меча или воздуха и воды. Для нас все эти волшебные элементы природы находятся под рукой: такие, как деньги, такие, как деторождение, такие, как природа. Это же всё под рукой! Средневековье есть Средневековье.

Н.Р. Здесь – рыцари...

В.Д. Да, тут – рыцари, а тут – всё ещё друиды. Тут уже литература, свой подлинный язык; здесь – сказочничество, а тут уже – первые тиражи. Я с тоской смотрю на всё слащавое. Даже не с тоской, а обречённо. Таких, как я (из тех, кого ещё не похоронили), нас дохоронят всех в ближайшие десять лет. А они со своей слащавостью будут жить-поживать и, как им кажется, добра наживать.

Н.Р. Грустно. Я несколько лет назад останавливалась в очень дорогой московской гостинице и была в ужасе от мертвецки «красивой» дэйлокарнеговской улыбки, с которой меня всюду встречал обслуживающий персонал: в коридорах, в ресторане, в лифте... Это было настолько страшно! Просто жуткие впечатления остались. 

В.Д. Страшно-страшно. Здесь, в Москве, – это вообще страшно. Ну, это просто наша европейскость, и мы полностью не обучены. И первое поколение нашего лакейства выглядит чудовищно, и второе поколение – ужасно, и на наших глазах вначале это всё немножко модернизировалось, потом пришло почти в естественное состояние… Сейчас и в лучших местах, не в худших можно нащупать огромный откат в советское хамство на всех сервисных уровнях, кроме гламурных, где люди научились ухмыляться почти все.

СЛОВО. Послушай, Москва, не толкайся,
Толкнёшь ещё раз, не раскайся.
Друзей моих всех растолкала,
Ничьи не слышны голоса.

Спровадила всех понемногу,
А я упираюсь, ей-богу,
Мол, знаю другую дорогу,
Дорога ведёт в небеса.

Н.Р. Нет сейчас желания бросить Москву и уехать куда-нибудь в прекрасную глушь? У меня всё время лежат на поверхности памяти Ваши строчки: «Уедем отсюда прочь, Оставим здесь свою тень Ты будешь ходить в лес С ловушками и ружьём. О, как же весело здесь, Как славно мы заживём!».
В.Д. Я уезжаю иногда, но для меня красивые места – это не всё, что для других человеков. Иногда я хожу просто на Сретенку, где родилась. Могу там побыть пять или пятнадцать минут… и довольно хорошо подпитываюсь.

СЛОВО. 
Ибо Сретенка – это родинка,
Это до смерти не пройдёт…

В.Д. Могу ещё в какое-нибудь милое место забраться. Могу оказаться на даче, которая была такой вот душевной и жизненной лабораторией моих родителей. Там тоже всё дышит и помогает. Могу пойти на кладбище к своим родителям, и это тоже – лаборатория. Уж никаких сомнений.
А могу пойти на кладбище, где лежат Булат Шалвович Окуджава и моя учительница Елизавета Соломоновна в совершенно соседних кварталах Ваганьково. И это тоже моё специальное место. А иногда уезжаю во Францию. И там дышу, конечно же, другим воздухом и другой грудью.

Н.Р. Да, я знаю, что у Вас есть домик во Франции. Не рассекретите, в каком городе?

В.Д. Рассекречу. Тут нет ничего такого особенного. Это в Нормандии, городок называется Лизьё.

Н.Р. Отличается чем-то вдохновение русское от французского? 

В.Д. Понятия не имею. Думаю, что у них попрагматичнее у французов, а у меня… Просто там для меня – чистая свобода. Там – нетто, а тут – брутто. Ну, конечно, там – нетто. Я же там вообще без ничего земного. Я там даже уклоняюсь от преследования детей и внуков частенько.

Н.Р. Убегаете?

В.Д. Да, уклоняюсь, конечно, но ненадолго – они настигают, они знают все эти маршруты.

Н.Р. Я, честно говоря, до недавнего времени не знала, что Вы по образованию – учитель французского языка. Меня совершенно поразили Ваши переводы лэ (песен, поэм) Марии Французской, жившей в далёком XII веке. Работаете ли Вы сейчас над другими переводами?

В.Д. Нет, это разовая акция. И я не знаю, будет ли следующая. Это я себе сделала такой подарок. Уже книжка переводов на выходе. Всего там двенадцать поэм. Я их перевела летом – взяла весь корпус её лэ, много возилась с источниками, работая и здесь, и во Франции. Ездила в Бретань, рассматривала все эти места, всю эту ономастику изучала, этимологию.

Н.Р. Очень тонкая работа у Вас получилась.

В.Д. Даже лучше, чем кажется. Может в марте, может, в апреле книжка выйдет. Я бы эти вещи издала везде: хоть в «Учпедгизе», хоть в издательстве «Энигма», хоть в «Вита Нова», которое в Питере издаёт неслыханные какие-то вещи малыми тиражами. Я везде хочу издать, потому что я считаю, что наш здешний всеобщий мозг был очень обеднён полным отсутствием текстов Марии Французской. И я непременно хочу, чтобы дети и подростки их прочли в моём исполнении.

Н.Р. А Ваши старые стихи как-то по-новому со временем открывались?

В.Д. Да, бывало, конечно, но о чём я вам расскажу?

Н.Р. Ну, вообще: текст сильнее автора? 

В.Д. Конечно. Более того, скажу вам такую тайную или явную вещь: он сильнее, чем время. Таков сгусток – это время, отлитое в специальную форму. Таков сгусток этого материала, такая проникаемость через время и пространство, это и есть поэтически важная составляющая. Очень важен момент, даже всего лишь звук, в скромнейших знаках записанный.

Н.Р. У Достоевского, например, я нашла столько интересных вещей, которые он сам вряд ли закладывал в свои тексты. Причём, не вырывала из контекста, а действительно просматривала на большом фактическом материале.

В.Д. А я в очередной раз вожусь со стихами Мандельштама. Хочу сделать своё прочтение. Я на самом деле очень застенчиво к этому отношусь, мне противно самозванство. Хочу выглядеть естественно, а не самозвано, но всё равно буду самозваной. Я даже в истории с Марией Французской сколько-то, но самозванна.

Творчество Мандельштама – это же волшебство абсолютно вневременное. Сколько там всего про наше время, какие жёсткости. Ну, всё, что вы хотите. Курва-Москва, например. Мне почему-то кажется, что Москва 20-30-х годов была ещё такая уютная, так изобильна на культурные реалии, на уймищу интеллигентнейших людей. А у Мандельштама поднялась рука написать «курва-Москва». У меня, например, не поднимается рука такое написать. Я очень опасаюсь этого, очень опасаюсь.

Н.Р. Вероника Аркадьевна, в фильме Вашего мужа, кинорежиссёра Александра Муратова, «Умница-красавица» звучит несколько Ваших песен. Они совершенно гармонично вписались в фильм. Ваш муж сам решил их использовать? Кому в голову пришла эта идея?

В.Д. Это мои старые песни. Это из наших старых резервуаров зачерпнуто. Я их сама попросила взять. Частенько так делаю. Я ему говорю: «Ну, что это такое?» в режиме сухой ложки, которая горло дерёт. «У тебя, – говорю, – сплошные сантименты там. Бери вот из наших россыпей, сколько хочешь». Он вот и берёт иногда.

Н.Р. Он, наверное, восхищается своей талантливой женой?

В.Д. По-моему, он очень буднично к этому относится.

Н.Р. Могли бы Вы на себя перенести определение Йохана Хёйзинги «homo ludens» – «человек играющий»? 

В.Д. Очень хорошо могла бы, очень хорошо. Хёйзинга – точно! Я просто уверена: хоть и не я придумала слова для этой известной формулы, но я бы именно этими двумя словами воспользовалась. Конечно, придумывающий образ, конечно – театрализующий, сценарирующий свой день. А без этого неинтересно, без этого человек – не совсем человек. Это в каждой моей строчке видно.

Н.Р. А в духовном плане Вы себе высокие требования предъявляете?

В.Д. Не низкие. Мне так кажется. Для на Руси живущих… да. Да, у меня такой свой кодекс есть.

Н.Р. Я вот всё размышляю над значением Вашей фамилии. Долина в переводе с украинского – фактически Судьбина, с иврита – Граальская («гораль» - судьба)... У Вас ведь даже был пёс по кличке Грааль... Вообще чаша Грааля – эмблема евхаристического таинства. А как Вы относитесь к таинствам исповеди и причастия? 

В.Д. Я отвечу, как могу. Просто я не христианин нисколько. А идея исповеди и причастия мне не близка, но я, конечно, понимаю, что за этим стоит, и концепцию. Я, конечно, понимаю.

Н.Р. Понимаете, но не принимаете?

В.Д. Нет. Философия покаяния мне бесконечно не близка. Об этом просто не может быть и речи. Я же строптивый апоссионарий, я же подлинно еврейский человек. Мы древнее христиан. Я вот совсем недавно, всего пару недель назад была на Украине на могиле старинного еврейского святого Нахмана из Умани, но как бы не проповедника, а концептуалиста, основоположника хасидизма. Это старинная концепция прямых отношений человека и Бога, прямой отчётности. Речь идёт о прямом влиянии на судьбу человека с учётом Торы, Ветхого Завета, с учётом Писания. Над могилой святого Нахмана читаются Псалмы Давидовы, а не какие-то там неслыханные заклинательные речи. Абсолютно человеческий поэтический текст читается.

Н.Р. Вероника Аркадьевна, признайтесь, был ли у Вас некий переломный момент в жизни, подобный известному «видению на Неве», которое многое перевернуло в мировосприятии Достоевского?

В.Д. И не один раз. Это может быть всё, что угодно. Это может быть сон, книга, фильм… Я не могу передать всю остроту этого ощущения. Думаю: этого не может быть, ерунда, сейчас всё будет по-прежнему, а оно – всё, больше никогда не будет по-прежнему.

Н.Р. Я знаю, что в детстве Вы были очень активной читательницей. Кому-то из классиков отдавали предпочтение? Пушкину, например? 

В.Д. Ну, он не главный воодушевитель моей юности.

Н.Р. А можете назвать главного? Или их было очень много? 

В.Д. Много. И это притом, что на самом деле горизонт был по-своему скуден, по-своему… Мне многого не доставало, и какие-то вещи попадали как находки. Старика Ростана я где-то обнаружила и совершенно обезумела, насколько это прекрасней, чем «Три мушкетёра», которых я обожала. «Ой, – думаю, – Боже мой, Боже мой! Какая чудесная вещь!». Она ещё вся-вся-вся в стихах, такие же «Три мушкетёра», но всё со специальной концепцией, с идеей, как вы говорили, Хёйзинги «человек играющий». Тут ещё и маска, и многослойная реальность!

Н.Р. Когда к Вам пришла известность, трудно было проходить первые испытания славой?

В.Д. Нет, Наташ, этого не было ничего. Это очень просто было. Никакой попсовой концепции не было. Концепция, кстати, здесь была очень уютно устроена. Видимо, это была такая концепция кантри, что ли. Человек, в сущности, из простонародья, даже если он из инженерного среднестатистического интеллигентного сословия, но всё равно из простонародья, ну, конечно, не «калинка-малинка», а предлагает свои стихи, он устраивается как кантри-певец. Что-то вроде этого: очень самодельно устраиваются его концерты, у него прямые отношения с публикой (к вопросу о хасидизме), они не опосредованы. Я же и по сей день живу без агентов, без администрирования. Это прямые отношения с концертами, с теми, кто даёт тебе работу и устраивает твою жизнь, оснащает её публикой. Здесь не веет никаким благоустройством. Это прямые ремесленные отношения. Так было и в 1980 году, так и по сей день. Так что со словом «слава» я знакома очень слабо. Со словом «популярность» не знакома вообще. Есть, конечно, какая-то моя узнаваемость на зрительном или слуховом уровне, но, как я говорила ещё лет двадцать назад, «Да я в метро скорее опознаю своего слушателя, чем он меня!».

Н.Р. Неправда.

В.Д. Правда! Всё – в меру. Я, правда, знаю множество маленьких Вероник, которые не без моего невидимого участия были так названы. Но это объясняется просто – моё имя было какой-то экзотикой в Москве. И я не против, чтоб его прибавилось.

Н.Р. Как Ваше имя переводится?

В.Д. Вероника – истинный образ. И на всяком европейском языке говорящий человек запросто себе переводит слово «Вероника».

Н.Р. В ваших стихах часто появляются крылья, Вы любите совершать полёты. Сейчас они участились или стали реже? 

В.Д. Нет-нет-нет. Конечно, не участились. Мы люди взрослые, мы же уже бабушка шестерых внуков! И так прям сразу не улетишь куда-нибудь.

Н.Р. Совсем некогда летать?

В.Д. Нет, всё есть. Всё тоже есть.

СЛОВО. 
Как ни грело всё, что мило,
Как ни ластилось к плечу –
Я вчера была бескрыла,
А сегодня – полечу!

Н.Р. Приходилось ли Вам учиться «обуздывать» вдохновение?

В.Д. Я очень буднична. Я с книжкой, как и с блокнотом, почти всегда. Но не всегда, конечно. Обуздывать? Не такой уж я фонтан. Обуздывать – это семья, например, вот это было для баланса. Когда я придумала, что из ничего можно сделать ещё одного ребёнка, а потом и ещё одного, я была в восторге! Вот, думаю, сейчас же мы себя от демонов пожизненно избавим, поскольку всегда нужны будут утром – каша, вечером – стирка. И точно! Так и оказалось.

Н.Р. Вероника Аркадьевна, как Вы считаете, поэты могут менять свою судьбу стихами, или же они лишь фиксируют то, что непременно должно состояться в бытии?

В.Д. Очень часто прописывают. Сперва – рецептура, потом приготовление, а потом – принятие внутрь. А рецептура пишется просто из головы. Многие погибают при недовыясненных обстоятельствах. Но поэт, мне кажется, профессиональный… Он… Странно так звучит, конечно, как просто парадокс парадоксов: как можно сказать «поэт профессиональный»? Это как бы немыслимо, ну, немыслимо, и всё же: поэты профессиональные живут столько, сколько положено. Поэт – очень здравый человек, очень здравый. Поэт договаривается с реальностью, поэт напрямую с этим банком. Как мы будем эти кредиты выплачивать...

Н.Р. А если не договориться, то можно и трагично завершить свой путь?

В.Д. Да. Надо договариваться. Мы же не спортсмены, прыгающие с шестом? Ну, не надо прыгать, ну, не надо этого экстрима! Многие погибают, но мы же не знаем состава крови. И этот алкоголизм… Но мы же не знаем подлинно генетику, что требовало этих допингов. Но какой-то же состав крови этого требовал?! Есть люди, которые живут подолгу. Нужно это высшее знание. А высшее знание берётся из разных источников. Их много. Например, источник Барантон в бретанском лесу, где живёт фея Вивиана. Там, в Бретани, находится гробница Мерлина. Также вот эти источники – Кастальские ключи – они разбросаны, их не так мало. Я склонна и Москве, и даже зловещему бедняцкому Подмосковью придавать много разных смыслов, склонна там видеть эти источники. Они есть. И, естественно, всё с очень старинных времён. Фактор времени очень важен. Вот тебе досталось твоё время, твой кредит человеческий.

Н.Р. Какие, если не секрет, у Вас ближайшие планы на своё вдохновение? 
В.Д. Если говорить о сакральном, то у меня были такие изумившие меня пятьдесят лет, изумившие!

Н.Р. Чем же они Вас изумили?

В.Д. Эффективностью. Я жила просто в световом столбе, не в световом луче, а в столбе, как в колбе совершенно специальных ощущений. Они зародились примерно за год до дня рожденья. И они ещё шли, тянулись после самого дня рожденья. Природа вещей шла мне навстречу почти во всём. Каждую неделю возникали новые ощущения, и я не понимала, что происходит. Но всё абсолютно реализовывалось. В пятьдесят пять, например, ничего такого не получилось ни в одном вопросе. Реальность была на моей стороне, а метафора взирала на меня с насмешкой. Сейчас есть, конечно, новые планы. Многострунный инструмент стал настраиваться. Вот издательство «Время» в начале марта планирует выпустить мой двухтомник (том 1 – «Dolce», том 2 – «Doloroso»). Также будет издана книга переводов, готовится к выходу новый диск…

Н.Р. Ваш первый поэтический сборник вышел в 1989 году в Париже по инициативе двух Ваших поклонников.

В.Д. В 1987!

Н.Р. А позже выходили Ваши книги или диски во Франции?

В.Д. Нет, один безумный издатель в Америке когда-то маленький тиражик моей пластинки сделал. Даже не помню, чем он это мотивировал. Но чем-то мотивировал. Нет-нет, подлинно какие-то настоящие западные издания не выходили. Я живу обособленно. Я не участник мэйнстрима – большого литературного процесса. Когда на границе 90-х гг. был высок, даже наэлектризован интерес Запада к нам, западноевропейских кафедр славистики, да и не только западных – Англия, Германия, Швейцария, Япония, – все тянули руки к любому сколько-нибудь весомому поэту, писателю, и мы ещё много выезжали. Я трижды между 89-м и 92-м годом ездила в Англию, и вышла моя книжка двуязычная в переводе на английский, но это тоненькая маленькая книжечка. Тем не менее, была такая.

А потом этот интерес весь поблёк, потому что в середине 90-х, в конце 90-х в нашей стране был огромный откат в культуре и, конечно же, в поэзии. Откат – это откат. Всё не так в здешней культуре и в основной концепции развития свободного человека здесь сложилось. И просто финансирование всех кафедр славистики усохло в Америке и во всей Западной Европе, и интерес к нам практически прекратился.

Н.Р. Сейчас он возрождается?

В.Д. А я не вижу никаких признаков. Если учесть буклеты тех времён, когда ехали одновременно всё: как первый писатель – Володя Сорокин, как первый поэт – Лёша Парщиков или Саша Ерёменко, как первый поэт с гитарой – примерно я, как первый дамский поэт из Питера – Елена Шварц. Мы представляли из себя брошюры, мы были как бы корпусом поэтическим того времени. Но это всё давно закончилось, от этого не найти и следов.

Н.Р. Вы вообще доверчиво относитесь к жизни?

В.Д. С реальностью мы сотрудничаем. Но крупной любви к реальности я не испытываю. Ну, что делать? Это как в бухгалтерии – зависимость от неё есть, но особым обаянием она не отличается. А вот, кстати, с деньгами, например, раз уж говорить о бухгалтерии, я дружу. Вот с такой частью реальности, вполне волшебной. С деньгами я дружу. И уловлено это мною было уже очень давно – ещё в очень юные годы.

Н.Р. Обычно поэты не дружат с деньгами.

В.Д. Дружат-дружат, дружат! Надо деликатно, надо с ними договариваться в очень молодые годы. Никакого скряжничества, Наташа, и чего-то такого прочего я нисколько не имею ввиду. А именно такую волшебную категорию денег. Они диктуют массу вещей, они очень крепкими ножками стоят в нашей жизни.

Н.Р. Ещё полюбопытствую: как произошло Ваше знакомство с Юнной Мориц?
В.Д. Это старая история. История из мира какого-нибудь 82-83 года. По-моему, это первознакомство было на базе журнала «Юность». В нём в 80-ом меня впервые напечатали, а тогда было что-то вроде маленьких праздников, каких-то круглых столов в редакции, где можно было разных хороших людей вполне увидеть. Там была хорошая обстановка. Она была сдержанная, комсомольская, но она была хорошая. И были хорошие поэты. Андрей Дмитриевич Дементьев руководил журналом. Он был депутатом Моссовета в это время, и журнал был при ЦК ВЛКСМ.
Меня поражало, что редакция начинала работать в двенадцать, а в два часа они уезжали на автобусе в правдинскую столовую обедать, и дальше две трети редакции, кроме технического персонала, уже не возвращалось. Их рабочий день меня изумлял совершенно! Потрясал! А в лучшие дни, когда они созывали людей на вечеринку, было очень славно. Роберт Иванович Рождественский приходил… Всё это клубилось... Как-то было славно! Я попала в их круг. Тогда мои записи широко и глубоко расходились. И такой был поэт, да и есть, Вадим Ковда. Он отнёс то ли мои стихи, то ли записи в редакцию журнала «Юность», и они очень мило отнеслись к ним. Там были такие поэты: Николай Новиков и Натан Злотников. Их уж нет. Они вытащили меня познакомиться – хотели всяких смешных исправлений в стихах.

Н.Р. А помните, каких?

В.Д. Что-то вроде «Помилуй, Боже, стариков» с упоминанием зловещего слова «Боже». Нашу комсомольскую редакцию это смущало. А у меня ещё там дважды повторяется «Помилуй, Боже, стариков». Конечно, может, я ошибаюсь, может, там была какая-то другая строка, но сродни этой, и очень хотели поправить. А! Вспомнила! Их раздражало: «Для бродячих моряков – Маяков есть пламя. Я – горящих мотыльков Маленькое знамя». Вот какие строки были. И они – два московских поэта, абсолютно хорошие, образованные и расположенные ко мне люди, – подпёрли свои подбородки руками и спрашивали: «Каких бродячих моряков? Что ты имеешь ввиду? Каких бродячих моряков?». Тема отъездов была табуирована, а тут – бродячие моряки. Я объясняла: «Ну, каждый моряк – это же путешественник!». Они предлагали убрать «бродячих моряков», а я говорю: «Ну, как же? Тут же внутренняя рифма. Давайте не будем ничего менять». В результате вступился Андрей Дмитриевич Дементьев, и стихи прошли в таком несгибаемом виде. Но вот так было, таковы были правила игр в те времена.

Юнна Мориц взялась оттуда же. Я попала на совещание молодых литераторов под Москвой, и она была руководителем моих семинаров. И так завязались милые отношения. Год-другой длились. Она такая деятельная, с басовитым таким голосом. Как-то мне позвонила и спросила: «Как ты живёшь?». По-моему, к тому времени у меня было двое, а может быть, даже трое детей. Мы жили в однокомнатной квартире с мужем – доктором наук – и тремя детьми. Она тогда пообещала: «Помогу тебе! Помогу!». И больше никогда ни одного звонка. Что она имела ввиду? Но тогда поэты были в чём-то могущие люди в Москве. Не все, конечно, были депутатами Моссовета, как Андрей Дмитриевич. Он-то и помог в результате.

Н.Р. Квартиру всё-таки дали?

В.Д. Квартиру дали. В 1984 году я уже была мамой троих детей. Мне не положено было ни декретных выплат, ничего, поскольку я была творческим работником и шла по категории «неработающая женщина». И не работающая, и не учащаяся. И, к моему изумлению, я никогда не получала декретных выплат. Это было смешно, когда пришло время родить уже в новейшее время в 1995 году.

Н.Р. Матвея.

В.Д. Матвея, да. Я была уже давно членом Союза писателей, отправилась в Литфонд, говорю: «Братцы! Но теперь ведь всё возможно без курьёзов. Не может быть, чтоб мне не положены были декретные. Может быть, разовое пособие на ребёнка?». Но мне бережно объяснили, что я снова…

Н.Р. И так и не...

В.Д. Нет-нет, никогда!

Н.Р. И всё это легло на Ваши хрупкие плечи?

В.Д. Да нет, ну, какие плечи? Это же всё смешно – такие социальные крючки были, на которые это несовершенное общество ловило молоденьких женщин, но у меня свои крючки были – я сама себе придумала четверых детей. Я никогда не ждала никаких милостей от здешней природы. И не дождалась.

Н.Р. А всё-таки здорово иметь четырёх детей, да и ещё настолько успешных в жизни! Ваш старший сын Антон – дважды лауреат премии Гильдии киноведов и кинокритиков, сын Олег – известный киноактёр, дочка Ася – талантливый журналист и музыкант, у Матвея ещё всё впереди. Вы, наверное, очень счастливая мама?

В.Д. А я всё это сама устраивала. Я всю эту схему придумывала и осуществляла.

Н.Р. Советовали им выбирать профессию?

В.Д. Нет, не так. Нет, я кое-кого даже за руку вела в школу лет в 13-14. Я помогала какими-то вещами, но дальше они старались, видимо, какой-то ветер нюхать сами, потом. Моя задача – лучше доутробно что-то придумать, а внутриутробно – хорошо питаться. А когда выйдет на свободу, тоже хорошо питаться. А там уж – какую Бог даст профессию. Неплохо, чтобы хлебную, но…

Н.Р. Главное ведь – духовные основы заложить.

В.Д. Конечно, конечно.

Н.Р. Вероника Аркадьевна, а сбывалось ли у Вас спетое? Есть ли у Вас стихи в виде мини-пророчеств? 

В.Д. Это огромная статистика. Для меня это вполне нормальные вещи. Я даже не накапливаю воспоминаний об этом. Всё это обыкновенно: как выбрасывается прошлогодний календарь (у кого висит на стене календарь, а потом новый вывешивается), так для меня обыкновенна смена стихов реальностью. Тот календарь скукожился, а этот пришёл. Судьба же рифмует гораздо интересней, чем ты сделал. Очень многое вывернулось наизнанку.

Н.Р. Вы ведь даже смерть Булата Шалвовича предсказали в стихопесне «Не пускайте поэта в Париж»: «Не пускайте поэта в Париж, Он поедет, простудится, сляжет...». Как известно, Булат Окуджава умер в Париже, в госпитале. По медицинскому заключению – от гриппозной инфекции.

В.Д. «Не пускайте поэта в Париж»? Ну, конечно, конечно. Это было моё собственное такое заклинательное упражнение. Я даже и не мечтала добраться до Франции. Я думала, что моему поколению туда и не добраться. Когда кто-то поехал ещё в 80-е, я помню, как печально сказала: «Ты сойди с трапа и скажи моему Парижику: «Привет тебе от Веронички!». И это не шутка никакая. Я и сейчас, уезжая оттуда, целую воздух на трапе самолёта. И из Москвы уезжая тоже целую, потому что боюсь, что Москва меня будет неправильно вспоминать в моё отсутствие.

СЛОВО. 
Годы прошли.
Похвалил меня Пушкин.
Простил меня Кушнер.
Не стало Булата.

В.Д.Что ещё сбылось?.. Было чем-то невероятным, к примеру, когда я написала в 85-м году «Мой дом летает». Моё семейство состояло тогда из мужчины, троих детей и собаки. Просто каждый локоть упирался в стену – так было тесно. Мы жили в однокомнатной квартире, но единственно, что очень смешно, весело, задорно жили в хорошем настроении.

Н.Р. В тесноте, да не в обиде.

В.Д. Ох, и не в обиде! Я с любовью написала, что мой дом летает. И на той же неделе получила ордер на новую квартиру. Просто на той неделе. Это было стремительно – три-четыре дня дистанции. И я не могла не обратить на это внимания, потому что не успела я пропеть разочек на людях «Никто не знает, что мой дом летает», как всё это неожиданно произошло.

Всё-таки календарь имеет большое значение в жизни любого сколько-нибудь художественного человека и поэтического. Время и место. А два года назад я искала квартиру для дочки Аси. Я уже давно не живу в своей предыдущей квартире – с 1985 года, хотя там же стоял за углом и дом моих родителей, но он давно для меня закрыт, моих родителей уже нет на свете, и всё стёрто на том месте карты. И вот мне стали предлагать квартиру для дочери. Первый адрес, который мне назвали, был в том самом месте, где мы жили. Я подумала, что мне послышалось, даже переспросила. Но потом поняла, что это неизбежность. В результате моя дочка начала свою взрослую жизнь ровно на том месте, где я начала когда-то.

В 1978 году мы тогда переехали с мужем на свою однокомнатную квартиру. Ася рождения 84-го года, а в 1985-м мы покинули тот микрорайон, тот узелок на карте Москвы. А Ася вернулась ровно в это узловое перекрёсточное место и там живёт.

Н.Р. Забавно. Скажите, а когда Вы по-настоящему влюбились, у Вас не перестали на какое-то время рождаться стихи? Есть такой феномен в жизни некоторых поэтесс: когда приходит настоящая любовь, стихотворная реальность перестаёт существовать. 

В.Д. У меня гладкого не было ничего: свои были во всём препятствия, масса шероховатостей, мой муж тестировался, и мы проходили непростые нелёгкие отношения. Тут без стихов было трудно. А муж моего следующего двадцатилетия, мой нынешний муж, тоже забирался из другой семьи. Тут сладкого луга, усеянного клевером, никогда не было.

Н.Р. В интервью Юнне Чуприниной Вы признались, что Ваш сын Антон написал диссертацию о советских детских книжках. Не поделитесь, на какую конкретно тему?

В.Д. Да, он окончил аспирантуру, всё сделал, но эта диссертация не опубликована, и он даже не защитился. Какая-то масса формальных подробностей показалась ему чем-то докучливым, и он неорганизованно к этому отнёсся. К тому же, он уже тогда чем-то другим занимался. Кино, что ли… Мы сейчас думаем о том, что надо бы издать эту диссертацию книгой.

У меня вообще много осталось из недоформулированного детям. Например, я никогда им не говорила, что сама хотела написать работу по детской литературе. Однако в самом конце института мой сын вдруг сказал: «Я хочу написать работу по сказкам». Я даже вздрогнула. И он написал диссертацию. Сказка – это ведь противоядие для на Руси живущего, по-русски разговаривающего и читающего человека.

Н.Р. Интересная мысль... Вероника Аркадьевна, а у Вас нет усталости от Вашего более чем активного образа жизни с гастролями по всему миру, с постоянным выходом новых книг и дисков? Каждый год Вы обязательно что-то издаёте, диски записываете. Не устали от такой неугасающей востребованности?

В.Д. А я сама себе всё это придумываю. И сама осуществляю. Когда из задуманного на год получается половина, я очень себя приветствую. Когда чуть больше половины, я даже себя хвалю. Это моя как бы зеркальноотражательная программа последних трёх лет, когда я стала себя хвалить и поддерживать тем самым. В другом виде это не то чтобы скучно, не то чтобы немыслимо, а убийственно. Очень легко помереть, если не то чтобы жить беззубо, а просто стена такова, что следует быть не Дантесом, конечно, но… Первый камень, может быть, и упадёт, но надо, чтобы в другой камере оказался аббат Фариа, который покажет карту и обучит языку, научит читать и писать как следует, и мыслить иначе. Детей я в точности именно этому и обучала.

Н.Р. Поэтому они у Вас такие успешные?

В.Д. Но они не такие уж, Наташ, многое кажется, многое иллюзорно. Но если даже кажется, то это важно. Я хотела, чтобы дети видели, что можно утром что-то задумать, а вечером осуществить, зимой непременно задумать и летом осуществить, летом задумаешь – зимой получаешь; в должное время зачал ребёнка, и ты никуда не денешься, ты его получишь через девять месяцев. Я так придумала, я же сказала о факторе времени. Смотри, например, какие у природы на женщину планы? Каждый месяц ей подаются знаки. Как так? Вообще всем дамам всего мира даются каждый месяц знаки. «Что за знаки такие? Что такое?» – думаю. А в году кто-то придумал и вбил множеству людей в голову 365 дней! Может, из этого можно что-нибудь извлечь?! Может быть, триста дней – специальные, шестьдесят – необыкновенные, а пять – совершенно какие-то превосходные? И эти степени для меня были очень важны. Я была девочкой лет двенадцати, когда такие вещи заметила. Я блокноты писала лет с четырнадцати. Мне всегда казалось, что жизнь – очень короткая, очень короткая, и мы будем очень недолгими, и тогда надо быть эффективным, чтоб не было стыдно. Кругом – трамваи, а если ты не осторожен… Ты же живой, значит, после тебя должно остаться что-то живое. Значит, хотя бы пиши.

Тут время на минутку задержалось, турникетные щупальца бережно его пропустили, и снова зазвучало слово. Снова ожило слово поэтессы по имени Вероника.

СЛОВО.
...Был же лепесток, был невинный фрукт,
А теперь засахарен – стал цукат.
Вот тебе итог – беспричинный труд,
А не то чтоб мёд или слёт цикад…

Беседовала с классиком бардовской песни и слушала Слово
НАТАЛЬЯ РОМАНОВА
(Луганск)