Вячеслав ОГРЫЗКО


Об­ще­ние Ко­жи­но­ва и Куз­не­цо­ва по­на­ча­лу бы­ло очень ин­тен­сив­ным. При этом они обыч­но не опу­с­ка­лись до фа­ми­ль­яр­но­с­ти. Всё-та­ки у них су­ще­ст­во­ва­ла один­над­ца­ти­лет­няя раз­ни­ца в воз­ра­с­те. Куз­не­цов пред­по­чи­тал ве­ли­чать сво­е­го со­бе­сед­ни­ка по име­ни и от­че­ст­ву. Ко­жи­нов, прав­да, ча­ще на­зы­вал по­эта по име­ни – Юри­ем. Да, со сто­ро­ны их от­но­ше­ния ино­гда по­хо­ди­ли на иг­ру: один слов­но оли­це­тво­рял мо­ло­до­го мя­ту­ще­го­ся ге­ния, а дру­гой как бы вхо­дил в роль ворч­ли­во­го му­д­ре­ца. Но это бы­ло об­ман­чи­вое впе­чат­ле­ние. В ре­аль­но­с­ти они об­ща­лись на рав­ных.

Уже вес­ной 2012 го­да вдо­ва Ко­жи­но­ва вся­че­с­ки убеж­да­ла ме­ня в том, что ди­а­ло­ги кри­ти­ка и по­эта все­гда про­ис­хо­ди­ли, про­сти­те за па­фос, на не­из­мен­но вы­со­ком ду­хов­ном уров­не. Их встре­чи да­же от­да­лён­но не на­по­ми­на­ли бе­се­ды Ко­жи­но­ва с Пе­ре­дре­е­вым. Там всё сво­ди­лось к бы­ту. А тут кру­гом ви­та­ли од­ни идеи.

Ле­том 1975 го­да Куз­не­цов под вли­я­ни­ем раз­го­во­ров с Ко­жи­но­вым на­пи­сал дип­тих «Про­ща­ние». Пер­вую часть это­го дип­ти­ха он в ка­че­ст­ве са­мо­сто­я­тель­но­го сти­хо­тво­ре­ния «На бе­ре­гу, по­ки­ну­том вол­ною…» вклю­чил в свою боль­шую под­бор­ку «По­се­ще­ние», ко­то­рую в мар­те 1976 го­да опуб­ли­ко­вал в «Но­вом ми­ре» ру­ко­во­ди­тель его ли­тин­сти­ту­тов­ско­го се­ми­на­ра Сер­гей На­ров­ча­тов. По­эт по­том пред­ла­гал раз­ным жур­на­лам и вто­рую часть под на­зва­ни­ем «На по­во­ро­те дол­го­го пу­ти…». Но все ре­дак­ции её по­че­му-то от­кло­ни­ли. Пол­но­стью дип­тих впер­вые был на­пе­ча­тан в тре­ть­ей кни­ге Куз­не­цо­ва «Вы­хо­дя на до­ро­гу, ду­ша ог­ля­ну­лась». Тог­да же по­яви­лось и по­свя­ще­ние Ва­ди­му Ко­жи­но­ву.

Мне ка­жет­ся, здесь име­ет смысл пол­но­стью про­ци­ти­ро­вать вто­рую часть дип­ти­ха. Куз­не­цов пи­сал:

На по­во­ро­те дол­го­го пу­ти,
У края по­ра­же­нья иль по­бе­ды,
Ме­ня ещё ус­пе­ли воз­не­с­ти
Ор­ли­ные кру­ги тво­ей бе­се­ды.

От­кры­лись ши­ро­та и ру­бе­жи,
Ус­ту­пы пе­ре­лив­ча­той на­ту­ры,
Па­ре­ние на­смеш­ки и ду­ши
В ту­ма­не ми­ро­вой по­лу­куль­ту­ры.

Но­з­д­рёв­ский жест, не­вер­ная стру­на,
Бре­ду­щая из юно­с­ти по сле­ду.
Мо­гу­чая ог­ляд­ка Бах­ти­на
От­ме­ти­ла мол­ча­ни­ем бе­се­ду.

А сколь­ко лиц! А сколь­ко го­ло­сов!
Ты про­мо­тал пол­жиз­ни, не ску­чая.
Как па­у­за, Вла­ди­мир Со­ко­лов
Воз­ник­нул, ни­че­го не обе­щая.

Не со­сен шум твой тон­кий слух при­влёк –
Руб­цов­ский стих уг­рю­мо ше­вель­нул­ся.
Но звук угас, как зо­ло­той на­мёк…
И Пе­ре­дре­ев горь­ко ус­мех­нул­ся.

Я слы­шал гул тво­их бы­лых стра­с­тей
Из тво­е­го по­ча­то­го ста­ка­на.
И ты ска­зал: – Чем ста­ре, тем силь­ней… –
И я ус­лы­шал ро­кот с оке­а­на.

Как ви­дим, Куз­не­цов очень точ­но уло­вил суть на­ту­ры Ко­жи­но­ва и вер­но вы­явил круг бы­лых и но­вых при­вя­зан­но­с­тей кри­ти­ка. При­чём пе­ре­чис­ле­ние не­слу­чай­но на­ча­лось с Бах­ти­на. Ведь не Пин­ский или Бел­кин и не Ду­ва­кин, а имен­но Бах­тин пер­вым от­крыл Ко­жи­но­ву всё мно­го­об­ра­зие на­ше­го слож­но­го ми­ра.

Но всё ли по­нял Ко­жи­нов у Бах­ти­на, идеи ко­то­ро­го он в те­че­ние мно­гих лет чуть ли не си­лой пы­тал­ся на­вя­зать прак­ти­че­с­ки всем сво­им со­рат­ни­кам? И так ли уж иде­а­лен был Бах­тин, ко­то­ро­го не­ко­то­рые ис­то­ри­ки ли­те­ра­ту­ры (в ча­ст­но­с­ти, Ми­ха­ил Зо­ло­то­но­сов) до сих пор не­о­бос­но­ван­но уп­ре­ка­ют в ан­ти­се­ми­тиз­ме.

Для ме­ня нет со­мне­ния в том, что Ко­жи­нов как ми­ни­мум до­га­ды­вал­ся о на­ли­чии це­ло­го ря­да стран­но­с­тей в би­о­гра­фии сво­е­го ку­ми­ра.

Во-пер­вых, Бах­тин офи­ци­аль­но так и не по­лу­чил выс­ше­го об­ра­зо­ва­ния. По­ме­ша­ла это­му граж­дан­ская вой­на или су­ще­ст­во­ва­ли дру­гие при­чи­ны, до сих пор не вы­яс­не­но.

Вто­рой мо­мент. В 1960-е го­ды сло­жил­ся миф, буд­то од­но вре­мя Бах­тин свои идеи скры­вал под ма­с­ка­ми Во­ло­ши­но­ва и Мед­ве­де­ва. В чис­ле тех, кто упор­но под­дер­жи­вал этот миф, был и Ко­жи­нов. Хо­тя кри­тик знал, что Во­ло­ши­нов и Мед­ве­дев – это не псев­до­ни­мы Бах­ти­на, та­кие лю­ди ре­аль­но су­ще­ст­во­ва­ли. И на­до ещё ра­зо­брать­ся, кто у ко­го пи­тал­ся иде­я­ми: Во­ло­ши­нов с Мед­ве­де­вым у Бах­ти­на или всё бы­ло ров­но на­обо­рот.

Мне ка­жет­ся, что апо­ло­ге­там Бах­ти­на сто­и­ло бы по­зна­ко­мить­ся хо­тя бы со ста­ть­ёй круп­ней­ше­го ис­сле­до­ва­те­ля До­сто­ев­ско­го – Г.М. Фрид­лен­де­ра в жур­на­ле «Рус­ская ли­те­ра­ту­ра» за 1993 год. Как из­ве­ст­но, Фирд­лен­дер сле­дил за твор­че­ст­вом Бах­ти­на ещё со сту­ден­че­с­ких лет. С уни­вер­си­тет­ской ска­мьи он не­пло­хо знал так­же Мед­ве­де­ва и Во­ло­ши­но­ва. Ес­те­ст­вен­но, кто-то ему был бли­же, кто-то ме­нее ин­те­ре­сен. Но это не по­ме­ша­ло ему в го­ды за­стоя вы­дви­нуть кан­ди­да­ту­ру Бах­ти­на в член-кор­ре­с­пон­ден­ты Ака­де­мии на­ук СССР и на­пи­сать пред­став­ле­ние о при­суж­де­нии учё­но­му Го­су­дар­ст­вен­ной пре­мии СССР. С дру­гой сто­ро­ны, Фрид­лен­дер ка­те­го­рич­но оп­ро­верг слу­хи о том, буд­то ре­аль­ным ав­то­ром кни­ги «Фор­маль­ный ме­тод в ли­те­ра­ту­ро­ве­де­нии» был яко­бы не Мед­ве­дев, а Бах­тин. При этом по­пут­но раз­вен­чал и дру­гой ус­та­но­вив­ший­ся в на­уке лож­ный взгляд о том, буд­то Бах­тин и Мед­ве­дев так и не при­ня­ли ни­ка­ких идей ОПО­ЯЗа, а их спор с «фор­маль­ной шко­лой» яко­бы но­сил не на­уч­ный, а по­ли­ти­че­с­кий ха­рак­тер. В до­ка­за­тель­ст­во Фрид­лен­дер со­слал­ся на Эй­хен­ба­у­ма, ко­то­рый за­ка­зал Бах­ти­ну две ста­тьи о Тол­стом для 10-го и 13-го то­мов пол­но­го со­бра­ния со­чи­не­ний клас­си­ка. Он же, мож­но ска­зать, за­щи­тил от спле­тен и Во­ло­ши­но­ва. Опи­ра­ясь на сви­де­тель­ст­ва линг­ви­с­та А.В. Дес­ниц­кой, учё­ный до­ка­зал, что кни­ги «Фрей­дизм» и «Марк­сизм и фи­ло­со­фия язы­ка» бы­ли на­пи­са­ны имен­но Во­ло­ши­но­вым, но не Бах­ти­ным.

По­ра­зи­тель­но, но сам Бах­тин пря­мо и чёт­ко в 1960-е го­ды миф о ма­с­ках не под­твер­дил и не оп­ро­верг­нул, а толь­ко до­ба­вил ту­ма­на. По­че­му? Что ме­ша­ло боль­шо­му мыс­ли­те­лю в от­но­си­тель­но бе­зо­пас­ные го­ды за­стоя, имея за спи­ной под­держ­ку ру­ко­во­ди­те­ля КГБ Юрия Ан­д­ро­по­ва, рас­ска­зать всю прав­ду?

Тре­тье. Ис­сле­до­ва­те­ли до сих пор не мо­гут по­лу­чить до­ступ в ар­хи­вах к де­лам об аре­с­те, след­ст­вии и ссыл­ке Бах­ти­на. Стран­но, что од­ни по­дель­ни­ки учё­но­го по­лу­чи­ли выс­шую ме­ру на­ка­за­ния, а Бах­тин ещё во вре­мя след­ст­вия был от­пу­щен на ле­че­ние и вско­ре дож­дал­ся вы­хо­да сво­ей мо­но­гра­фии о До­сто­ев­ском, а по­том вме­с­то Со­лов­ков от­пра­вил­ся в Ку­с­та­най.

Чет­вёр­тый мо­мент. В кон­це 1940-х – на­ча­ле 1950-х го­дов Выс­шая ат­те­с­та­ци­он­ная ко­мис­сия (ВАК) дол­го не мог­ла оп­ре­де­лить­ся с тем, ос­та­вить Бах­ти­на в кан­ди­да­тах на­ук или всё-та­ки со­гла­сить­ся с при­суж­де­ни­ем ему за ра­бо­ту о Раб­ле сра­зу док­тор­ской сте­пе­ни. По со­хра­нив­шим­ся до­ку­мен­там вид­но, что за Бах­ти­на ра­то­ва­ли да­же из­ве­ст­ные фор­ма­ли­с­ты Жир­мун­ский и То­ма­шев­ский. Идеи «по­ли­фо­ни­че­с­ко­го» ро­ма­на ока­за­лись близ­ки и Дми­т­рию Ли­ха­чё­ву, ко­то­рый, прав­да, тог­да ещё не имел ог­ром­но­го ве­са в пра­ви­тель­ст­вен­ных ин­стан­ци­ях. А кто всё тор­мо­зил? Н.К. Пик­са­нов, Н.Л. Брод­ский. Но бо­лее дру­гих со­про­тив­лял­ся Са­ма­рин, ко­то­рый тог­да счи­тал­ся чуть ли не глав­ным спе­ци­а­ли­с­том по за­пад­но­е­в­ро­пей­ским ли­те­ра­ту­рам. Но сей­час по не­ко­то­рым ма­те­ри­а­лам вы­яс­ни­лось, что Са­ма­рин, по­хо­же, не столь­ко то­пил Бах­ти­на, сколь­ко, ви­ди­мо, спа­сал. Как ока­за­лось, Са­ма­рин мно­го лет ра­бо­тал на спец­служ­бы и знал, что ор­га­ны гос­бе­зо­пас­но­с­ти го­то­ви­ли ми­фи­че­с­кий за­го­вор в сре­де ли­те­ра­ту­ро­ве­дов. Че­ки­с­ты тща­тель­но со­би­ра­ли све­де­ния о всех вид­ных учё­ных, за­ни­мав­ших­ся за­пад­ной ли­те­ра­ту­рой. Пер­вой жерт­вой стал Пин­ский. Ему в уп­рёк по­ста­ви­ли в том чис­ле за­щи­щён­ную в 1936 го­ду кан­ди­дат­скую дис­сер­та­цию о Раб­ле. Сме­хо­вая куль­ту­ра, ис­сле­до­ван­ная ге­ни­аль­ным фран­цуз­ским про­во­ка­то­ром, уже тог­да силь­но бес­по­ко­и­ла кон­суль­тан­тов на­ших спец­служб. Так что Бах­тин, ес­ли б по­лу­чил всё за то­го же Раб­ле зва­ние док­то­ра на­ук, во-пер­вых, тут же по­пал бы в ака­де­ми­че­с­кую но­мен­к­ла­ту­ру, что по­влек­ло бы за со­бой но­вую при­ст­ра­ст­ную про­вер­ку со сто­ро­ны ор­га­нов гос­бе­зо­пас­но­с­ти, а во-вто­рых, стал бы сле­ду­ю­щим по­сле Пин­ско­го кан­ди­да­том на арест. Вы­хо­ди­ло, что Са­ма­рин, со­зна­тель­но за­тя­нув дис­сер­та­ци­он­ное де­ло Бах­ти­на, убе­рёг яро­ст­но­го по­клон­ни­ка Раб­ле от по­втор­ных ре­прес­сий.

По­ра­зи­тель­но, но Ко­жи­нов боль­шую часть этих стран­но­с­тей в би­о­гра­фии Бах­ти­на как бы не за­ме­чал. По­че­му? Не­уже­ли он счи­тал эти мо­мен­ты не­су­ще­ст­вен­ны­ми? Или у не­го име­лись бо­лее важ­ные при­чи­ны?

Це­лый ряд дан­ных да­ют ос­но­ва­ния для ино­го вы­во­да. По­хо­же, Бах­тин пря­мо или ко­с­вен­но до кон­ца сво­их дней то­же был свя­зан со спец­служ­ба­ми. Ан­д­ро­пов ведь не слу­чай­но лич­но в кон­це 1960-х го­дов взял­ся за ре­ше­ние бы­то­вых про­блем учё­но­го. Все раз­го­во­ры о том, буд­то пред­се­да­тель КГБ не ус­то­ял пе­ред моль­бой до­че­ри (ко­то­рую в свою оче­редь по­про­сил вме­шать­ся в квар­тир­ный во­прос Бах­ти­на её учи­тель по МГУ Вла­ди­мир Тур­бин), – лишь ды­мо­вая за­ве­са. Ну не был Ан­д­ро­пов фи­лан­т­ро­пом. При всей люб­ви к до­че­ри он ведь не по­шёл у неё на по­во­ду в 1967 го­ду, ког­да ре­шал­ся во­прос о рас­пре­де­ле­нии род­ной кро­ви­нуш­ки. Дочь хо­те­ла по­сле окон­ча­ния МГУ ра­бо­тать вме­с­те со сво­ей по­дру­гой Ири­ной Кар­пен­ко. Но отец этим прось­бам не внял. Он ска­зал, что вме­с­те по­друг возь­мёт толь­ко к се­бе в КГБ. И ни­что его во­лю сло­мить не смог­ло. В ито­ге дочь глав­но­го че­ки­с­та по­па­ла в ре­дак­цию «ЖЗЛ». Ес­ли Ан­д­ро­пов ког­да и по­мо­гал ру­ко­во­ди­те­лю Та­ган­ки Юрию Лю­би­мо­ву или по­эту Ев­ге­нию Ев­ту­шен­ко, то от­нюдь не из аль­т­ру­и­с­ти­че­с­ких убеж­де­ний или люб­ви к ис­кус­ст­ву. У пред­се­да­те­ля КГБ все­гда во всём имел­ся свой рас­чёт. Яс­но од­но: Бах­тин был Ан­д­ро­по­ву очень ну­жен. Ведь те­о­рия это­го учё­но­го о Раб­ле, как это ни па­ра­док­саль­но, поз­во­ля­ла объ­яс­нить очень мно­гие про­цес­сы, слу­чив­ши­е­ся в 1956 го­ду на гла­зах Ан­д­ро­по­ва в Вен­г­рии и в 1968 го­ду в Че­хо­сло­ва­кии. Ли­те­ра­ту­ро­вед Бах­тин впол­не мог стать кон­суль­тан­том спец­служб по во­про­сам о при­ро­де ре­во­лю­ций, а так­же по ме­ха­низ­мам уп­рав­ле­ния мас­са­ми.

Кста­ти, в 2012 го­ду один из мно­го­лет­них не­о­фи­ци­аль­ных по­мощ­ни­ков глав­но­го иде­о­ло­га КПСС Алек­сандр Бай­гу­шев, за­ни­мав­ший­ся, по его сло­вам, пар­тий­ной раз­вед­кой, пря­мо за­явил, что Ко­жи­нов от­нюдь не слу­чай­но в на­ча­ле 1960-х го­дов вы­шел на Бах­ти­на и по­том дол­го опе­кал учё­но­го. Мол, та­кое у кри­ти­ка бы­ло за­да­ние, в хо­де вы­пол­не­ния ко­то­ро­го его ми­ро­воз­зре­ние пре­тер­пе­ло силь­ней­шие из­ме­не­ния.

Но по­вли­ял ли Бах­тин так­же силь­но и на Юрия Куз­не­цо­ва – это во­прос. По-мо­е­му, идеи кар­на­ва­ли­за­ции по­эту бы­ли всё-та­ки чуж­ды. Это от­ча­с­ти вид­но по по­эме «По­хож­де­ния Чи­с­тя­ко­ва», жанр ко­то­рой Куз­не­цов оп­ре­де­лил как раб­ле­зи­ан­ский гро­теск.

Уже в 2010 го­ду эти мои ощу­ще­ния в ка­кой-то ме­ре под­твер­дил ли­те­ра­ту­ро­вед из До­нец­ка Вла­ди­мир Фё­до­ров. На мой пря­мой во­прос о том, ка­кое вли­я­ние на твор­че­ст­во Куз­не­цо­ва ока­за­ла те­о­рия Бах­ти­на, он от­ве­тил так: «На­сколь­ко я знаю, Юрий Куз­не­цов от­но­сил­ся к М.М. Бах­ти­ну не толь­ко бе­зо вся­ко­го пи­е­те­та, но да­же слег­ка иро­ни­че­с­ки, что, ко­неч­но, ме­ня весь­ма оза­да­чи­ва­ло. Ос­но­ва­ни­ем для та­ко­го от­но­ше­ния, я ду­маю, бы­ло то, что всё, что го­во­рил Бах­тин, бы­ло от­кро­ве­ни­ем для не-по­этов (или «вы­учив­ших­ся на по­эта»), а Ю.Куз­не­цов всё это знал по сво­е­му по­эти­че­с­ко­му со­сто­я­нию. Под вли­я­ни­ем Бах­ти­на как ав­то­ра кни­ги о Раб­ле (при по­сред­ни­че­ст­ве В.В. Ко­жи­но­ва) Ю.Куз­не­цов пе­ре­вёл Ми­ро­сла­ва Крле­жа».

Ско­рее Куз­не­цов раз­де­лял ос­нов­ные идеи дру­го­го круп­но­го фи­ло­со­фа – Ни­ко­лая Фё­до­ро­ва. За­ме­чу: не Ва­си­лия Ро­за­но­ва, к ко­то­ро­му так ча­с­то апел­ли­ро­вал Бах­тин, а имен­но Фё­до­ро­ва. Ко­с­вен­но в поль­зу этой вер­сии сви­де­тель­ст­ву­ет ис­то­рия с по­жа­ром на ста­рой квар­ти­ре Ко­жи­но­ва, слу­чив­ша­я­ся в кон­це 1970-х го­дов. На­пом­ню, Ко­жи­но­вы тог­да жи­ли в Боль­шом Афа­на­сь­ев­ском пе­ре­ул­ке (тог­да пе­ре­улок но­сил имя Ма­я­ков­ско­го), и бы­ло вре­мя, ког­да Куз­не­цов за­гля­ды­вал к ним чуть ли не че­рез ве­чер. Но в один из дней не­о­жи­дан­но за­го­ре­лась со­сед­ская квар­ти­ра. Очень бы­с­т­ро дым про­ник и к Ко­жи­но­вым. На­до бы­ло спа­сать­ся. Же­на кри­ти­ка в воз­ник­шей су­е­те по­че­му-то схва­ти­ла плед, ви­ди­мо, ду­ма­ла, что это за­щи­тит от все­про­ни­ка­ю­ще­го ды­ма. А Куз­не­цов, преж­де чем по­ки­нуть дом, ки­нул­ся к книж­ным пол­кам, но из всей биб­ли­о­те­ки взял с со­бой толь­ко один том Фё­до­ро­ва. По­том Ко­жи­но­вы и Куз­не­цов дол­го сто­я­ли во дво­ре и на­блю­да­ли, как чёр­ный дым по­ва­лил уже из окон. Ни­кто не знал, удаст­ся ли хоть что-то спа­с­ти. В кон­це кон­цов Куз­не­цов за­ме­тил, что всё рав­но ни­че­го не из­ме­нить, и пред­ло­жил пой­ти пить ко­фе в Цен­т­раль­ный дом ли­те­ра­то­ров.

Тем не ме­нее Куз­не­цов, по­кло­ня­ясь Фё­до­ро­ву, бе­зус­лов­но, по­ни­мал мас­штаб лич­но­с­ти Бах­ти­на. Не зря он в сво­ём дип­ти­хе от­ме­тил его мо­гу­чую ог­ляд­ку. Имя Бах­ти­на по­сто­ян­но фи­гу­ри­ро­ва­ло и в лек­ци­ях, ко­то­рые по­эт в те­че­ние мно­гих лет чи­тал в Ли­тин­сти­ту­те. В ар­хи­ве Куз­не­цо­ва со­хра­ни­лись на­бро­с­ки к лек­ции с ус­лов­ным на­зва­ни­ем «Воз­вра­ще­ние» – о мо­ти­вах воз­вра­ще­ния в ми­ро­вой ли­те­ра­ту­ре. Куз­не­цов пи­сал: «М.Бах­тин. Вре­мя – не по­сту­па­тель­ная ли­ния, а кру­го­вра­ща­тель­ное дви­же­ние. Не­что вро­де дви­же­ния ве­ре­те­на.

Ф.Ниц­ше. Смерть. «Ну что ж! Ещё раз!»

Кру­го­свет­ное пу­те­ше­ст­вие.

М.Иса­ков­ский: «Вра­ги со­жг­ли род­ную ха­ту».

А.Пла­то­нов. «Воз­вра­ще­ние». Рас­сказ

Воз­вра­ще­ние при­зра­ка­ми. «Утоп­лен­ник». «Воз­душ­ный ко­рабль»

Есе­нин: «В сво­ей стра­не я слов­но ино­ст­ра­нец»

Впе­рёд-на­зад.

То­с­ка по ро­ди­не, то­с­ка по воз­вра­ще­нию. По­ло­нез Огин­ско­го.

Про­ща­ние: про­ща­ние сла­вян­ки».

Раз­дра­жа­ло Куз­не­цо­ва в Ко­жи­но­ве сов­сем дру­гое – бе­зум­ная тра­та вре­ме­ни на не­о­бя­за­тель­ные бе­се­ды со слу­чай­ны­ми людь­ми. По его мне­нию, это мель­те­ше­ние ни­че­го хо­ро­ше­го не при­но­си­ло. Куз­не­цов не­до­уме­вал: «А сколь­ко лиц! А сколь­ко го­ло­сов! Ты про­мо­тал пол­жиз­ни, не ску­чая». По­эт счи­тал это лиш­ним.

Вы­де­лив из кру­га Ко­жи­но­ва все­го три фи­гу­ры – Вла­ди­ми­ра Со­ко­ло­ва, Руб­цо­ва и Пе­ре­дре­е­ва, Куз­не­цов тем не ме­нее по­ос­те­рёг­ся да­же их при­чис­лить к вер­ши­нам со­вре­мен­ной рус­ской по­эзии. Так, Со­ко­ло­ва он вос­при­нял все­го лишь как па­у­зу в ожи­да­нии боль­шо­го по­эта. А Руб­цов в его по­ни­ма­нии ус­пел дать толь­ко на­мёк на то, в ка­ком на­прав­ле­нии сле­до­ва­ло бы раз­ви­вать­ся рус­ской ли­ри­ке. Ещё ка­кие-то ил­лю­зии ос­та­ва­лись у Куз­не­цо­ва по по­во­ду Пе­ре­дре­е­ва. Он да­же по­свя­тил ему вес­ной 1975 го­да сти­хо­тво­ре­ние «Вы­хо­дя на до­ро­гу, ду­ша ог­ля­ну­лась…». Куз­не­цов од­но вре­мя ду­мал, точ­нее, хо­тел ду­мать, что горь­кая ус­меш­ка его со­рат­ни­ка вот-вот пе­ре­рас­тёт в не­что боль­шее. Толь­ко всё ока­за­лось тщет­но. Пе­ре­дре­ев пред­по­чёл жить вос­по­ми­на­ни­я­ми. Он со­зна­тель­но ухо­дил от бу­ду­ще­го. В ито­ге по­эт не то что­бы так и не шаг­нул впе­рёд, он да­же не до­тя­нул­ся до уров­ня Руб­цо­ва. Не слу­чай­но Куз­не­цов по­том по­свя­ще­ние Пе­ре­дре­е­ву из сти­хо­тво­ре­ния «Вы­хо­дя на до­ро­гу, ду­ша ог­ля­ну­лась» снял.

Уже вес­ной 2012 го­да мне до­ве­лось по по­во­ду дип­ти­ха «Про­ща­ние» по­го­во­рить со вдо­вой Ко­жи­но­ва – Еле­ной Ер­ми­ло­вой. Ме­ня ин­те­ре­со­ва­ло, вер­но ли, на её взгляд, Куз­не­цов от­ра­зил са­лон Ко­жи­но­ва и мож­но ли трак­то­вать дип­тих как ра­зо­ча­ро­ва­ние по­эта и кри­ти­ка в Со­ко­ло­ве, Руб­цо­ве и Пе­ре­дре­е­ве.

Еле­на Вла­ди­ми­ров­на ока­за­лась боль­шим дип­ло­ма­том. По её мне­нию, пря­мо­го ра­зо­ча­ро­ва­ния в «Про­ща­нии» нет. Руб­цов, как она ут­верж­да­ла, в этом сти­хо­тво­ре­нии яв­но бес­спо­рен. Стро­ка «Но звук угас, как зо­ло­той на­мёк…» – яко­бы луч­шее под­тверж­де­ние бе­зо­го­во­роч­но­го при­ятия и при­зна­ния и Ко­жи­но­вым, и Куз­не­цо­вым ге­ни­аль­но­с­ти Руб­цо­ва.

Не­сколь­ко слож­нее об­сто­я­ло де­ло с Пе­ре­дре­е­вым. Мо­мент двой­ст­вен­но­с­ти тут дей­ст­ви­тель­но при­сут­ст­во­вал. Пе­ре­дре­ев, ви­ди­мо, уже вы­ды­хал­ся. До­бав­лю, что от­ча­с­ти это под­твер­дил в сво­их днев­ни­ках и Ста­ни­слав Ку­ня­ев. 18 ян­ва­ря 1974 го­да Ку­ня­ев с го­ре­чью от­ме­тил: «Руб­цов по­хо­ро­нен. Пе­ре­дре­ев пьёт и раз­ру­ша­ет­ся. Не­мо­та ов­ла­де­ла им. Спу­с­тя два го­да он эти же мыс­ли раз­вил и в сти­хо­тво­ре­нии «Про­щай, мой без­на­дёж­ный друг…». Ку­ня­ев счи­тал, что его при­ятель



…вож­жи вы­пу­с­тил из рук,

и по­нес­ло те­бя по све­ту.



В тво­их гла­зах то гнев, то страх,

то от­блеск ис­ти­ны, то фаль­ши,

но каж­дый, кто се­бе не враг,

ско­рее от те­бя по­даль­ше.



Спа­сать те­бя – пре­дать се­бя,

я луч­ше от­ступ­лю к по­ро­гу,

не пла­каль­щик и не су­дья,

я ус­туп­лю те­бе до­ро­гу.


А вот с трак­тов­кой об­ра­за Со­ко­ло­ва Ер­ми­ло­ва не то что со­гла­си­лась, она да­ла да­же бо­лее жё­ст­кие оцен­ки это­му пер­со­на­жу. Воз­мож­но, здесь про­сто ска­за­лась оби­да. Нет, не за слу­чив­ший­ся в кон­це 1970-х – на­ча­ле 1980-х го­дов от­ход Со­ко­ло­ва от ко­жи­нов­ско­го кру­га. Ма­ло ли жизнь ко­го-то раз­во­ди­ла по раз­ным сто­ро­нам. Она счи­та­ла, что Со­ко­лов опу­с­тил­ся до пря­мо­го пре­да­тель­ст­ва, ког­да в ли­хие де­вя­но­с­тые го­ды, вы­сту­пая по те­ле­ви­де­нию, он вдруг в уго­ду по­ли­ти­че­с­кой конъ­юнк­ту­ре ис­ка­зил своё же соб­ст­вен­ное сти­хо­тво­ре­ние «Де­вя­тое мая», вы­бро­сив стро­ку о «не­о­сто­рож­ном и не­об­хо­ди­мом» Ва­ди­ме, про­сив­шем его «по­чи­тать-ка» стан­сы.

Кста­ти, Ко­жи­нов в 1970-е го­ды не раз по­ры­вал­ся на­пи­сать це­лую кни­гу о Со­ко­ло­ве. Но по­том он от это­го за­мыс­ла от­ка­зал­ся.

По сло­вам Ер­ми­ло­вой, од­ной из при­чин ох­лаж­де­ния от­но­ше­ний меж­ду Ко­жи­но­вым и Со­ко­ло­вым ста­ла страш­ная рев­ность по­эта к Куз­не­цо­ву. Хо­тя, на­пом­ню, имен­но Со­ко­лов в да­лё­ком 1965 го­ду на­сто­ял на том, что­бы Куз­не­цов был за­чис­лен в Ли­тин­сти­тут (дру­гой су­дья твор­че­с­ко­го кон­кур­са – Алек­сандр Ко­ва­лен­ков, по на­ве­ту ко­то­ро­го в вой­ну по­са­ди­ли кри­ти­ка Фё­до­ра Ле­ви­на, дол­го ко­ле­бал­ся, не ве­ря, что из мо­ло­до­го ку­бан­ско­го сти­хо­твор­ца бу­дет ка­кой-то толк). И вот про­шло де­ся­ти­ле­тие. Куз­не­цов сде­лал по­ра­зи­тель­ный ры­вок. Его ста­ла чи­тать вся стра­на, а Со­ко­лов, по­лу­ча­лось, ока­зал­ся в те­ни. По­эт это­го не пе­ре­жил. К сло­ву, поз­же он по­че­му-то пе­ре­мет­нул­ся к ли­бе­ра­лам.

Кста­ти, о Ер­ми­ло­вой. В раз­ные го­ды она за­ни­ма­лась Се­ре­б­ря­ным ве­ком, Ми­ха­и­лом Куз­ми­ным и не­мно­го Бло­ком. На мой взгляд, Ер­ми­ло­ва зна­ла и по­ни­ма­ла рус­скую по­эзию луч­ше сво­е­го му­жа. Да и пи­са­ла она о Куз­не­цо­ве по­ин­те­рес­ней, чем Ко­жи­нов. По­это­му, ко­неч­но, мне хо­те­лось уз­нать, как Куз­не­цов от­но­сил­ся к её ра­бо­там, в чём их мне­ния сов­па­да­ли, а в чём раз­ли­ча­лись. Ер­ми­ло­ва при­зна­лась: «Во-пер­вых, Куз­не­цов не лю­бил ум­ни­ча­ю­щих жен­щин. Я по­это­му ста­ра­лась ни­ког­да его бе­се­дам с му­жем не ме­шать. Он сам об­суж­де­ния мо­их ста­тей не ус­т­ра­и­вал. Во-вто­рых, я по­ни­ма­ла, что Се­ре­б­ря­ный век ему, ес­те­ст­вен­но, не нра­вил­ся. Бло­ка он, ка­жет­ся, то­же не­до­люб­ли­вал. Пол­ное сов­па­де­ние у нас бы­ло, по-мо­е­му, в от­но­ше­нии к ме­та­фо­ре. Я ужас­но не­на­ви­жу ме­та­фо­ру. А в ран­них сти­хах Куз­не­цо­ва они при­сут­ст­во­ва­ли в изо­би­лии. Но по­том по­эт от них ушёл. Он по­ра­зил дру­гим – сим­во­ла­ми. Куз­не­цов, бе­зус­лов­но, стал ве­ли­ким сим­во­ли­с­том».

Ещё в 1970-е го­ды Юрий Куз­не­цов за­ме­тил:


…яв­ле­ние по­эта

Не зна­ет сво­их бе­ре­гов,

Идёт во все сто­ро­ны све­та,

Тре­во­жа дру­зей и вра­гов.



Эти сло­ва Куз­не­цов впол­не мог от­не­с­ти к се­бе лич­но. Вот уж чья каж­дая но­вая кни­га не да­ва­ла по­коя ни «сво­им», ни «чу­жим». При этом по­эта, на­чи­ная с го­да семь­де­сят седь­мо­го, ста­ли ку­да ча­ще ру­гать, не­же­ли хва­лить. Его го­то­вы бы­ли рас­тер­зать яро­ст­ные ли­бе­ра­лы Сер­гей Чу­при­нин и Ста­ни­слав Рас­са­дин, стра­ст­ная ра­де­тель­ни­ца за со­хра­не­ние клас­си­че­с­ких тра­ди­ций Та­ть­я­на Глуш­ко­ва и да­же веч­но ос­то­рож­ный Алек­сандр Ка­зин­цев, пе­ре­бе­жав­ший пе­ред этим от дис­си­ден­тов к ох­ра­ни­те­лям и очень хо­тев­ший уго­дить сво­е­му но­во­му ше­фу – Сер­гею Ви­ку­ло­ву.

По­сле­до­ва­тель­но и на­стой­чи­во Куз­не­цо­ва под­дер­жал в то вре­мя в ли­те­ра­тур­ной пе­ча­ти, по­жа­луй, один Ко­жи­нов. В под­тверж­де­ние я со­шлюсь на ди­а­лог ли­те­ра­ту­ро­ве­да с его кол­ле­гой-пуш­ки­ни­с­том Ген­на­ди­ем Кра­су­хи­ным (он был на­пе­ча­тан 21 фе­в­ра­ля 1979 го­да в «Лит­га­зе­те») и на его спор с мо­ло­дым кри­ти­ком Иго­рем Фё­до­ро­вым, опуб­ли­ко­ван­ный во вто­ром но­ме­ре жур­на­ла «Ли­те­ра­тур­ная учё­ба» за 1982 год.

Пре­тен­зии Кра­су­хи­на, че­ло­ве­ка, кста­ти, очень об­ра­зо­ван­но­го, эру­ди­ро­ван­но­го и слыв­ше­го бле­с­тя­щим зна­то­ком Пуш­ки­на, сво­ди­лись к сле­ду­ю­ще­му. Пер­вое: без­душ­ная же­с­то­кость Куз­не­цо­ва, по­ро­див­шая у по­эта лож­ную ху­дож­ни­че­с­кую кон­цеп­цию ми­ра и при­вед­шая его к по­те­ре нрав­ст­вен­но­го ори­ен­ти­ра. Вто­рое: апо­ка­лип­си­че­с­кое ми­ро­ощу­ще­ние. Мол, по­че­му по­эт не ос­та­вил ни­ка­кой на­деж­ды на луч­шую до­лю. Тре­тье: не­по­нят­но, ра­ди че­го Куз­не­цов уни­зил те­ни ве­ли­ких клас­си­ков, и в ча­ст­но­с­ти Пуш­ки­на. И чет­вёр­тое: по­эт не до кон­ца спра­вил­ся с жа­н­ром по­эмы.

На­до от­ме­тить, что боль­шин­ст­во те­зи­сов Кра­су­хи­на раз­де­ля­ли и мно­гие дру­гие кри­ти­ки, осо­бен­но из ли­бе­раль­но­го ла­ге­ря.

Ко­жи­но­ву сто­и­ло пря­мо по пунк­там по­ка­зать не­со­сто­я­тель­ность боль­шей ча­с­ти пре­тен­зий сво­е­го оп­по­нен­та. Но он пред­по­чёл так­ти­ку ка­ва­ле­рий­ско­го на­ско­ка. Глав­ный его до­вод свёл­ся к то­му, что сти­хи Куз­не­цо­ва «нель­зя су­дить с точ­ки зре­ния бы­то­вой кон­крет­но­с­ти». Кри­тик по­пы­тал­ся до­ка­зать, «что в по­эзии Куз­не­цо­ва про­ст­ран­ст­во и вре­мя – ка­те­го­рии не бы­то­вые, а ко­с­ми­че­с­кие». Но убе­ди­тель­ных при­ме­ров он не при­вёл. Вме­с­то ана­ли­за тек­с­тов оп­по­нент Кра­су­хи­на пу­с­тил­ся в рас­суж­де­ния те­о­ре­ти­че­с­ко­го ха­рак­те­ра.

Обы­ва­тель так и не по­нял, прав ли был ге­рой Куз­не­цо­ва в сво­ём от­ри­ца­нии Пуш­ки­на или нет. Что, фоль­к­лор рус­ско­го на­ро­да дей­ст­ви­тель­но все­гда дер­жал­ся на пле­чах и со­ст­ра­да­нии, а сце­ны на­си­лия ес­ли и встре­ча­лись, то как ис­клю­че­ние? И на­до ли бук­валь­но вос­при­ни­мать стро­ки «Я пью из че­ре­па от­ца»? Лишь спу­с­тя не­сколь­ко де­ся­ти­ле­тий я из бе­се­ды со вдо­вой Ко­жи­но­ва – Еле­ной Ер­ми­ло­вой – уз­нал ис­тин­ное от­но­ше­ние кри­ти­ка к не­при­ят­ным пас­са­жам по­эта, за­тра­ги­вав­шим Пуш­ки­на, Тют­че­ва да и Бло­ка. Ко­жи­нов, ко­то­рый, в от­ли­чие от Куз­не­цо­ва, Пуш­ки­на про­сто бо­го­тво­рил, счи­тая его бе­зус­лов­ным ав­то­ри­те­том, а о Тют­че­ве со­би­рал­ся пи­сать, по су­ти, апо­ло­ге­ти­че­с­кую кни­гу, в дан­ном слу­чае был сни­с­хо­ди­те­лен. С од­ной сто­ро­ны, он до­пу­с­кал не­кую иг­ру ге­ния, ко­е­му мно­гое поз­во­ле­но, и ворч­ли­во­го му­д­ре­ца. А с дру­гой – кри­тик счи­тал, что по­эт та­ко­го уров­ня, как Куз­не­цов, имел пра­во на мне­ние, от­лич­ное от об­ще­при­ня­тых ус­та­но­вок. А ра­зу­беж­дать ге­ния он смыс­ла не ви­дел. Мо­жет, по­ла­гал, что жизнь и без не­го са­ма всё рас­ста­вит по сво­им ме­с­там. Но по­че­му Ко­жи­нов ни­че­го это­го не ска­зал Кра­су­хи­ну, те­перь мы уже не уз­на­ем.

Един­ст­вен­но, в чём в 1979 го­ду Ко­жи­нов и Кра­су­хин со­шлись – в при­зна­нии не­со­вер­шен­ст­ва пер­вых по­эм Куз­не­цо­ва и осо­бен­но по­эмы «Змеи на ма­я­ке». Раз­ни­ца ока­за­лась толь­ко в том, что Кра­су­хин в сво­ём ка­те­го­ри­че­с­ком от­ри­ца­нии ис­хо­дил из тек­с­та по­эмы, а Ко­жи­нов, стре­мясь лю­бы­ми спо­со­ба­ми оп­рав­дать по­эта, ссы­лал­ся на не­за­кон­чен­ность про­из­ве­де­ния и ка­кую-то не­до­ре­а­ли­зо­ван­ность за­мыс­ла.

В це­лом же спор двух оп­по­нен­тов за­кон­чил­ся в 1979 го­ду ни­чем. Каж­дая сто­ро­на ос­та­лась при сво­ём мне­нии. Пи­са­тель­ский мир и во­все был ра­зо­ча­ро­ван. Ин­тел­лек­ту­а­лы ожи­да­ли ус­лы­шать но­вые идеи, а ока­за­лись втя­ну­ты­ми в ка­кой-то ба­зар­ный спор. «По­па­лась на гла­за дис­кус­сия в «Ли­те­ра­тур­ке» меж­ду Ко­жи­но­вым и Кра­су­хи­ным, – с го­ре­чью пи­сал кри­тик Ва­лен­тин Кур­ба­тов Алек­сан­д­ру Бор­ща­гов­ско­му, – её нель­зя бы­ло чи­тать. Она бы­ла поч­ти не­при­лич­на вза­им­ной не­вос­пи­тан­но­с­тью со­бе­сед­ни­ков, ко­то­рые не да­ли вы­ска­зать друг дру­гу да­же на­чаль­ных по­сту­ла­тов, из­дёр­гав друг дру­га на ого­вор­ках, на за­пя­тых. Я уж не го­во­рю во­об­ще о прин­ци­пах чте­ния по­эзии, но хоть мысль-то ува­жать на­до».

Спор­щи­ки то­же ос­та­лись не­удов­ле­тво­рён­ны­ми. На­до бы­ло знать Ко­жи­но­ва. Он все­гда хо­тел, что­бы по­след­нее сло­во бы­ло толь­ко и толь­ко за ним. Кри­тик хо­тел ре­ван­ша. По­это­му к сле­ду­ю­щей по­ле­ми­ке Ко­жи­нов под­го­то­вил­ся бо­лее ос­но­ва­тель­но.

Спра­вед­ли­во­с­ти ра­ди за­ме­чу, что но­вый оп­по­нент кри­ти­ка Игорь Фё­до­ров ока­зал­ся на­мно­го сла­бее Кра­су­хи­на. Мно­гие его оцен­ки бы­ли слиш­ком оче­вид­ны и не тре­бо­ва­ли се­рь­ёз­ных ис­сле­до­ва­ний. Ну что, рань­ше, что ли, ни­кто не за­ме­чал, как силь­но от­ли­ча­лись сти­хи Куз­не­цо­ва, на­пи­сан­ные до и по­сле 1967 го­да. До Ли­тин­сти­ту­та у Куз­не­цо­ва всё бы­ло очень про­стень­ко. Про­рыв к бы­тию слу­чил­ся уже по­сле его пе­ре­ез­да в Моск­ву. Но всё это чи­та­ю­щая пуб­ли­ка зна­ла и до Иго­ря Фё­до­ро­ва, по­это­му тут от­сут­ст­во­вал ка­кой-то пред­мет для спо­ра.

Смеш­но бы­ло чи­тать и рас­суж­де­ния Иго­ря Фё­до­ро­ва о том, что у Куз­не­цо­ва при­сут­ст­во­вал не­пра­виль­ный «рус­ский дух», хо­тя кри­ти­ка уси­лен­но твер­ди­ла о дру­гом, «ссы­ла­ясь на ми­фи­че­с­кую род­ст­вен­ность его твор­че­ст­ва уст­но­му на­род­но­му твор­че­ст­ву». Мо­ло­до­му ис­сле­до­ва­те­лю бы­ло не­по­нят­но, от­ку­да у по­эта взя­лась сим­па­тия к Вос­то­ку и по­че­му «рус­ский дух» у не­го «с из­ряд­ной до­лей вос­точ­ной при­ме­си». Игорь Фё­до­ров счи­тал, что Вос­ток для рус­ско­го на­ро­да все­гда в ка­кой-то ме­ре ас­со­ци­и­ро­вал­ся с та­та­ро-мон­голь­ским игом, а иго это оли­це­тво­ря­лось толь­ко с уг­не­те­ни­ем и на­си­ли­ем. Ис­хо­дя из это­го, кри­тик де­лал вы­вод о том, что, во-пер­вых, «по­эзия Ю.Куз­не­цо­ва чуж­да уст­но­му на­род­но­му твор­че­ст­ву», а во-вто­рых, ес­ли что и унас­ле­до­вал по­эт от фоль­к­ло­ра, то лишь внеш­ние при­ёмы ти­па бы­лин­ных за­чи­нов и ска­зоч­ных сим­во­лов.

Но я ду­маю, Игорь Фё­до­ров про­сто пло­хо знал ис­то­рию Древ­ней Ру­си и ни­ког­да не об­ра­щал вни­ма­ния на роль мон­голь­ско­го ком­по­нен­та в фор­ми­ро­ва­нии рос­сий­ской го­су­дар­ст­вен­но­с­ти. Он, ви­ди­мо, на­чи­тал­ся од­но­го Яна и «Па­мять» Вла­ди­ми­ра Чи­ви­ли­хи­на и не по­ни­мал, как ду­ша мог­ла рвать­ся на За­пад, а серд­це шло на Вос­ток.

Куз­не­цов, кста­ти, то­же не был, как Ко­жи­нов, убеж­дён­ным ев­ра­зий­цем и по­сле­до­ва­тель­ным сто­рон­ни­ком идей Льва Гу­ми­лё­ва. Но он ин­ту­и­тив­но по­ни­мал, что без Вос­то­ка Рос­сия точ­но не со­сто­я­лась бы. Не слу­чай­но ещё в 1979 го­ду по­эт, об­ра­ща­ясь к Ко­жи­но­ву, пи­сал:



По­вер­нув­шись на За­пад спи­ной,

К за­хо­дя­ще­му солн­цу сла­вян­ст­ва,

Ты сто­ял на сте­не кре­по­ст­ной,

И ги­гант­ская тень пред то­бой

Убе­га­ла в иные про­ст­ран­ст­ва.



Об­ни­мая не­зри­мую высь,

Че­рез кам­ни и ще­ли Вос­то­ка

Про­лег­ла твоя рус­ская мысль,

Не жа­лей, что она оди­но­ка!



Свои слё­зы ос­тавь на по­том,

Ты се­го­дня по­ве­рил глу­бо­ко,

Что за­вя­жут­ся рус­ским уз­лом

Эти кру­чи и без­дны Вос­то­ка.



Мо­жет быть, этот час не­да­лёк!

Ты сто­ишь пе­ред са­мым от­ве­том.

И уже воз­вра­ща­ет Вос­ток

Тень твою вме­с­те с ут­рен­ним све­том.



И жаль, что Игорь Фё­до­ров, про­шту­ди­ро­вав­ший все­го Куз­не­цо­ва и его апо­ло­ге­та Ко­жи­но­ва, это важ­ное для по­ни­ма­ния «рус­ско­го ду­ха» сти­хо­тво­ре­ние не за­ме­тил.

Но и пол­но­стью иг­но­ри­ро­вать ста­тью Иго­ря Фё­до­ро­ва я бы то­же не стал. Ме­ня лич­но бо­лее все­го за­ин­те­ре­со­ва­ли в ней суж­де­ния о всё той же же­с­то­ко­с­ти в сти­хах Куз­не­цо­ва, об апо­ка­лип­си­че­с­ких мо­ти­вах, о рез­кой спо­соб­но­с­ти по­эта об­ра­щать гар­мо­нию в ха­ос и о скры­тых чув­ст­вах го­ре­чи и оби­ды. И я дол­жен при­знать, что ка­кие-то на­блю­де­ния кри­ти­ка ока­за­лись очень точ­ны. Куз­не­цов дей­ст­ви­тель­но при всей сво­ей внеш­ней су­ро­во­с­ти был очень ра­ни­мым че­ло­ве­ком и в чём-то обид­чи­вым, и это, бе­зус­лов­но, то­же в оп­ре­де­лён­ной сте­пе­ни от­ра­зи­лось в его твор­че­ст­ве.

Но бо­лее убе­ди­те­лен в той по­ле­ми­ке был всё-та­ки Ко­жи­нов. Мне по­ка­за­лось, что он сво­ей ста­ть­ёй «От­пу­щу свою ду­шу на во­лю…» от­ве­тил да­же не столь­ко Иго­рю Фё­до­ро­ву, сколь­ко про­дол­жил спор с Кра­су­хи­ным. Ка­са­ясь мо­ти­вов же­с­то­ко­с­ти, кри­тик чёт­ко про­ар­ти­ку­ли­ро­вал: «Ли­ри­че­с­кий ге­рой по­эзии Юрия Куз­не­цо­ва сам пре­бы­ва­ет в ши­ро­ком ми­ре, и по­то­му до­б­ро и зло бо­рют­ся в его ду­ше так же, как бо­рют­ся они и в ми­ре, и в на­род­ном со­зна­нии. В этом со­зна­нии ни­ког­да не бы­ло со­зер­ца­тель­но­го, рас­су­доч­но­го ана­ли­ти­че­с­ко­го рас­чле­не­ния до­б­ра и зла».

Кос­нул­ся Ко­жи­нов и во­про­са о те­нях про­шло­го. Он по­ка­зал, что да­же зна­то­ки обыч­но ци­ти­ро­ва­ли толь­ко то­го Пуш­ки­на, ко­то­рый «ра­бо­тал» ис­клю­чи­тель­но на их идею. А Пуш­кин был очень раз­ным. В до­ка­за­тель­ст­во кри­тик при­вёл сти­хи клас­си­ка о пре­да­те­ле-уче­ни­ке («Как с дре­ва со­рвал­ся пре­да­тель-уче­ник…»).

Кста­ти, о клас­си­ке. Ко­жи­нов к ме­с­ту раз­вер­нул в сво­ей по­ле­ми­ке с Иго­рем Фё­до­ро­вым эпи­зод с До­сто­ев­ским (ко­то­рый в ди­а­ло­ге с Кра­су­хи­ным был лишь обо­зна­чен). Его ос­нов­ная идея све­лась к то­му, что кри­ти­ки слиш­ком ча­с­то не толь­ко не по­ни­ма­ли сво­их со­вре­мен­ни­ков, а на­обо­рот, ак­тив­но вклю­ча­лись в трав­лю луч­ших умов. Про­дол­жая со­по­с­та­ви­тель­ный ряд, Ко­жи­нов в пы­лу по­ле­ми­ки да­же упо­до­бил се­бя круп­но­му ли­те­ра­ту­ро­ве­ду и фоль­к­ло­ри­с­ту про­шлой эпо­хи Оре­с­ту Мил­ле­ру, ко­то­рый по­сле не­сколь­ких по­пы­ток всё-та­ки убе­дил ли­те­ра­то­ра и му­зы­кан­та Фе­о­фи­ла Тол­сто­го не про­сто из­ме­нить рез­кое от­но­ше­ние к До­сто­ев­ско­му, а стать апо­ло­ге­том ро­ма­на «Бра­тья Ка­ра­ма­зо­вы». Толь­ко вот, ес­ли про­дол­жать срав­не­ния, Игорь Фё­до­ров на Фе­о­фи­ла Тол­сто­го ну ни­как не тя­нул. Впро­чем, по боль­шо­му счё­ту из Ко­жи­но­ва то­же вто­рой Мил­лер не по­лу­чил­ся. По­то­му что Мил­лер не толь­ко яро­ст­но за­щи­щал До­сто­ев­ско­го, он су­мел изящ­но ра­зо­брать «Бра­ть­ев Ка­ра­ма­зо­вых», че­го не смог сде­лать со сти­ха­ми Куз­не­цо­ва Ко­жи­нов.

Мне ка­жет­ся, что в пер­спек­ти­ве Игорь Фё­до­ров впол­не мог бы, вы­ра­жа­ясь спор­тив­ным язы­ком, обо­гнать Ко­жи­но­ва имен­но как кри­ти­ка (преж­де все­го за счёт бо­лее вни­ма­тель­но­го от­но­ше­ния к де­та­лям, мень­шей, что ли, ан­га­жи­ро­ван­но­с­ти и уме­ния чёт­че фор­му­ли­ро­вать мыс­ли). Но по­сле пуб­ли­ка­ции ста­тьи о Куз­не­цо­ве в жур­на­ле «Ли­те­ра­тур­ная учё­ба» он ку­да-то ис­чез. По слу­хам, Игорь Фё­до­ров впос­лед­ст­вии стал очень ре­ли­ги­оз­ным че­ло­ве­ком и от ли­те­ра­ту­ры пол­но­стью ото­шёл.

На­до от­ме­тить, что Ко­жи­нов, ув­лёк­шись сти­ха­ми Куз­не­цо­ва, тем не ме­нее по­на­ча­лу от­кры­то осо­бо на ро­жон не лез. Он дей­ст­во­вал ина­че – ис­под­воль ста­ра­ясь вли­ять на по­зи­цию по­эта по це­ло­му ря­ду во­про­сов. Ни­кто не мог по­нять, че­го кри­тик в ко­неч­ном счё­те до­би­вал­ся. То ли он, те­ша своё са­мо­лю­бие, про­сто хо­тел по­уп­рав­лять ум­ным со­бе­сед­ни­ком. То ли Куз­не­цов ему был ну­жен все­го лишь для то­го, что­бы све­с­ти ка­кие-то свои лич­ные счё­ты.

В этой свя­зи здесь бу­дет уме­ст­но вспом­нить ис­то­рию, слу­чив­шу­ю­ся в 1975 го­ду на IV съез­де пи­са­те­лей Рос­сии. Ли­те­ра­тур­ный ге­не­ра­ли­тет со­би­рал­ся на этом фо­ру­ме вы­дви­нуть Куз­не­цо­ва в се­к­ре­та­ри Со­ю­за пи­са­те­лей. Не слу­чай­но по­эт по­сле со­гла­со­ва­ния с от­де­лом куль­ту­ры ЦК пар­тии (и преж­де все­го с Аль­бер­том Бе­ля­е­вым и Ва­си­ли­ем Ша­у­ро) был вне­сён в спи­сок вы­сту­па­ю­щих. Пар­тий­ные функ­ци­о­не­ры по­ру­чи­ли ему вы­ска­зать­ся о со­вре­мен­ной по­эзии. Ну Куз­не­цов и вы­ска­зал­ся. Толь­ко вме­с­то по­хва­лы ли­те­ра­тур­ных на­чаль­ни­ков, ба­ло­вав­ших­ся со­чи­не­ни­ем про­стень­ких сти­шат, он не­о­жи­дан­но для всей пуб­ли­ки, со­брав­шей­ся в До­ме со­ю­зов, об­ру­шил­ся с рез­кой кри­ти­кой чуть ли не на всё во­ен­ное по­ко­ле­ние по­этов.

Поч­ти весь Ко­лон­ный зал До­ма со­ю­зов, как рас­ска­зы­ва­ли оче­вид­цы, оце­пе­нел. Да­же те де­ле­га­ты, ко­то­рые в ду­ше бы­ли со­глас­ны с Куз­не­цо­вым, не зна­ли, как ре­а­ги­ро­вать. С од­ной сто­ро­ны, в го­ды за­стоя воз­ник­ло не­глас­ное пра­ви­ло – фрон­то­ви­ков, ес­ли они при­дер­жи­ва­лись пар­тий­ных по­зи­ций и не при­мы­ка­ли к дис­си­ден­там, не кри­ти­ко­вать, ка­кую бы гра­фо­ма­нию быв­шие сол­да­ты и офи­це­ры ни пуб­ли­ко­ва­ли. А с дру­гой – все пре­крас­но зна­ли, что те­зи­сы каж­до­го вы­ступ­ле­ния пред­ва­ри­тель­но про­сма­т­ри­ва­лись в от­де­лах ЦК пар­тии и при не­об­хо­ди­мо­с­ти об­суж­да­лись на парт­груп­пе съез­да. Без пар­тий­ной цен­зу­ры три­бу­ну Ко­лон­но­го за­ла мог­ли ис­поль­зо­вать раз­ве что Ле­о­нид Ле­о­нов или Ми­ха­ил Шо­ло­хов. В об­щем, на­род га­дал: на­до ли речь Куз­не­цо­ва по­ни­мать как кор­рек­ти­ров­ку пар­тий­но­го кур­са.

Су­дя по все­му, рас­те­ря­лась и ли­те­ра­тур­ная но­мен­к­ла­ту­ра. Ви­ди­мо, по­ка вы­сту­па­ли сле­ду­ю­щие ора­то­ры – Еме­ль­я­нов из Чу­ва­шии, ле­нин­гра­дец Ана­то­лий Че­пу­ров и глав­ный ре­дак­тор жур­на­ла «Вол­га» Ни­ко­лай Шун­дик, пи­са­тель­ское ру­ко­вод­ст­во вы­нуж­де­но бы­ло сроч­но про­ве­с­ти кон­суль­та­ции со сво­и­ми ку­ра­то­ра­ми из ЦК. По­зи­цию вер­хов на­чаль­ст­во до­ве­ри­ло оз­ву­чить про­ве­рен­но­му кри­ти­ку Ва­ле­рию Де­мен­ть­е­ву, ко­то­рый всю жизнь ко­ле­бал­ся вме­с­те с ли­ни­ей пар­тии. Этот де­ма­гог, все­гда дер­жав­ший нос по ве­т­ру и так и не вы­да­вив­ший из се­бя ни од­ной глу­бо­кой мыс­ли, толь­ко что в пре­да­те­ли не за­пи­сал Куз­не­цо­ва. Он не­го­до­вал: как мож­но бы­ло усом­нить­ся в та­лан­те, к при­ме­ру, Ле­о­ни­да Мар­ты­но­ва. По­хо­же, боль­ше­го вра­га рус­ской по­эзии, чем Куз­не­цов, для Де­мен­ть­е­ва уже не су­ще­ст­во­ва­ло.

По­нят­но, что по­сле все­го слу­чив­ше­го­ся ни­ка­кая ка­рь­е­ра в Со­ю­зе пи­са­те­лей Куз­не­цо­ву в бли­жай­шее вре­мя боль­ше не све­ти­ла. Он стал для при­ла­с­кан­ной ли­те­ра­тур­ной но­мен­к­ла­ту­ры вра­гом.

По­сле­ду­ю­щий раз­бор по­лё­тов по­ка­зал, что рез­кое вы­ступ­ле­ние Куз­не­цо­ва на съез­де не бы­ло слу­чай­но­с­тью. Вы­яс­ни­лось, что в ка­кой-то ме­ре по­эта спро­во­ци­ро­вал Ко­жи­нов. Вспом­ним: кри­тик од­но вре­мя пла­ни­ро­вал на­пи­сать о во­ен­ном по­ко­ле­нии по­этов ес­ли не мо­но­гра­фию, то боль­шую ста­тью. Он сам об этом не раз в се­ре­ди­не 1960-х го­дов го­во­рил Бо­ри­су Слуц­ко­му. Не слу­чай­но в по­ле его вни­ма­ния по­сто­ян­но на­хо­ди­лись Са­мой­лов и Ме­жи­ров. Но по­том Ко­жи­нов в этих по­этах силь­но ра­зо­ча­ро­вал­ся. И, по­хо­же, не по­то­му, что они ху­же ста­ли пи­сать. Ско­рее по­то­му, что эти по­эты от­ка­за­лись пля­сать под его ду­ду.

Су­дя по все­му, Ко­жи­нов в сво­их бе­се­дах с Куз­не­цо­вым до­воль­но-та­ки ча­с­то об­суж­дал во­ен­ную по­эзию. И тут по­зи­ции кри­ти­ка и по­эта прак­ти­че­с­ки пол­но­стью сов­па­ли. У них раз­ны­ми ока­за­лись лишь при­ме­ры. Так, Ко­жи­но­ву ра­зо­нра­вил­ся Слуц­кий, а Куз­не­цо­ва уже дав­но раз­дра­жа­ли сти­хи Ви­но­ку­ро­ва (ко­то­рый по иро­нии судь­бы го­дом ра­нее по прось­бе Сер­гея На­ров­ча­то­ва ре­ко­мен­до­вал по­эта в Со­юз пи­са­те­лей).

Пло­хо бы­ло дру­гое. Ко­жи­нов при же­ла­нии мог и рань­ше най­ти при­ем­ле­мую для не­го пло­щад­ку и лич­но раз­вен­чать лю­бо­го по­эта. Но сам он све­тить­ся по­че­му-то упор­но не хо­тел. Ему край­не важ­но бы­ло, что­бы эту мис­сию вы­пол­нил кто-то дру­гой. При­чём кри­тик не хо­тел ис­поль­зо­вать пер­во­го по­пав­ше­го­ся со­чи­ни­те­ля. Он ис­кал для это­го на­и­бо­лее пер­спек­тив­ных ли­те­ра­то­ров. Воз­мож­но, тем са­мым Ко­жи­нов со­би­рал­ся под­черк­нуть зна­чи­мость раз­ра­бо­тан­ных им ак­ций. А мо­жет, он про­сто та­ким при­ми­тив­ным об­ра­зом пла­ни­ро­вал та­лант­ли­вых лю­дей по­вя­зать, что на­зы­ва­ет­ся, кро­вью.

И ведь Куз­не­цов не пер­вый за­глот­нул при­ду­ман­ный кри­ти­ком крю­чок. До не­го на удоч­ку Ко­жи­но­ва в на­ча­ле 1960-х го­дов по­пал­ся Сер­гей Бо­ча­ров, дав­ший со­гла­сие ука­зать се­бя ре­дак­то­ром пе­ре­из­да­ния кни­ги Бах­ти­на о До­сто­ев­ском. Прав­да, по­том Бо­ча­ров, ког­да уви­дел, что его на­ча­ли ис­поль­зо­вать втём­ную, с это­го крюч­ка со­ско­чил. А Куз­не­цов, не раз­га­дав на­вя­зан­но­го ему ма­нё­в­ра, по­вёл­ся.

Ко­жи­нов, под­тал­ки­вая Куз­не­цо­ва к без­рас­суд­ст­ву, пре­крас­но по­ни­мал, ка­кие опас­но­с­ти та­ил для по­эта от­кры­тый бунт про­тив офи­ци­аль­ной по­эзии. Пар­тап­па­рат впол­не мог ра­зо­злить­ся, ис­клю­чить че­ло­ве­ка из пар­тии, уво­лить с ра­бо­ты и на­ло­жить за­прет на по­сле­ду­ю­щие пуб­ли­ка­ции. Тем бо­лее что в ис­то­рии ли­те­ра­ту­ры та­кое про­ис­хо­ди­ло не раз. За пять лет до это­го по­го­рел, к при­ме­ру, кол­ле­га Ко­жи­но­ва по ИМ­ЛИ Зи­но­вий Па­пер­ный. Пар­тий­ные ко­мис­са­ры не про­сти­ли то­му злой па­ро­дии на ро­ман Все­во­ло­да Ко­че­то­ва «Че­го же ты хо­чешь?» и, не­смо­т­ря на преж&