Моё об­ще­ние с Ва­ди­мом Ва­ле­ри­а­но­ви­чем при­шлось на 70–80-е го­ды про­шло­го ве­ка; в 90-е – го­ды пе­ре­ст­рой­ки – я с ним не об­ща­лась; Ко­жи­нов пол­но­стью ушёл в по­ли­ти­ку и ис­то­рию, точ­нее бу­дет ска­зать, в ис­то­рию по­ли­ти­ки в «ми­ну­ты ро­ко­вые» для Рос­сии, и поч­ва кри­ти­ки, по­эзии и эс­те­ти­ки, на ко­то­рой мы ра­нее сто­я­ли, уш­ла из-под ног, в тень…

В 70–80-е су­ще­ст­во­ва­ло по­ня­тие «ли­те­ра­тур­ный про­цесс» или да­же «ли­те­ра­тур­ный кон­текст» (то, что, по мне­нию по­эта Т.А. Цвет­ко­ва, се­го­дня со­вер­шен­но не чув­ст­ву­ет­ся), и мы бы­ли не про­сто сви­де­те­ля­ми, но и уча­ст­ни­ка­ми это­го про­цес­са. Мы ра­бо­та­ли в со­вре­мен­но­с­ти.

В пре­дис­ло­вии от ав­то­ра к сво­ей кни­ге «Меж­ду сло­вом и мол­ча­ни­ем. О со­вре­мен­ной по­эзии» («Со­вре­мен­ник», 1989) я при­во­жу те сло­ва Го­го­ля из ста­тьи «В чём же, на­ко­нец, су­ще­ст­во рус­ской по­эзии и в чём её осо­бен­ность», где он про­ни­ца­тель­но за­ме­ча­ет: «На­ши соб­ст­вен­ные со­кро­ви­ща ста­нут нам от­кры­вать­ся боль­ше и боль­ше про ме­ре то­го, как мы ста­нем вни­ма­тель­ней вчи­ты­вать­ся в на­ших по­этов. По ме­ре боль­ше­го и луч­ше­го их уз­на­нья нам от­кро­ют­ся и дру­гие их выс­шие сто­ро­ны, до­се­ле поч­ти ни­кем не за­ме­ча­е­мые; что они бы­ли не од­ни­ми каз­на­че­я­ми со­кро­вищ на­ших, но и стро­и­те­ля­ми на­ши­ми…».

Не бу­дет пре­уве­ли­че­ни­ем ска­зать, что имен­но так осо­зна­вал свою мис­сию в кри­ти­ке Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич.

Он при­шёл в ли­те­ра­ту­ру как ли­те­ра­ту­ро­вед, имея за пле­ча­ми бле­с­тя­щее об­ра­зо­ва­ние, ко­то­рое да­вал в те го­ды МГУ, со зна­ни­ем «на­ших», то есть на­ци­о­наль­ных со­кро­вищ, на­коп­лен­ных рус­ской клас­си­кой, в осо­бен­но­с­ти «зо­ло­тым» XX ве­ком.

Не бу­дем за­бы­вать: Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич на­чи­нал как ис­сле­до­ва­тель те­о­рии ро­ма­на, а на прак­ти­ке – ро­ма­на До­сто­ев­ско­го. Здесь он по­зна­вал об­щие глу­бин­ные за­ко­но­мер­но­с­ти ху­до­же­ст­вен­но­го мы­ш­ле­ния в их выс­шем на­ци­о­наль­ном из­во­де.

Он при­шёл в кри­ти­ку не с пу­с­ты­ми ру­ка­ми. Бы­ло очень важ­но не толь­ко «уз­на­ва­ние» по­этов в со­вре­мен­но­с­ти, в те­ку­щем лит­про­цес­се, в ду­хе ве­ли­кой рус­ской клас­си­че­с­кой тра­ди­ции, но и вве­де­ние их в этот про­цесс.

Два кры­ла мощ­ной стра­те­ги­че­с­кой за­да­чи, ко­то­рую от­чёт­ли­во ви­дел Ко­жи­нов, ис­кал и на­хо­дил, так­ти­ку для её осу­ще­ств­ле­ния. Он за­ни­мал­ся, ес­ли мож­но так вы­ра­зить­ся, так­ти­кой дня, «под уг­лом веч­ных бес­по­койств» (по сло­ву В.В. Ро­за­но­ва).

Веч­ное бес­по­кой­ст­во «за судь­бу оте­че­ст­вен­ной по­эзии».

Ко­жи­нов бо­рол­ся не про­сто за по­эзию, про­дол­жа­ю­щую тра­ди­ции рус­ской оте­че­ст­вен­ной ли­те­ра­ту­ры, а за со­хра­не­ние и даль­ней­шее раз­ви­тие тра­ди­ции рус­ско­го ли­риз­ма. Этот про­цесс од­но­вре­мен­но в его де­я­тель­но­с­ти ох­ва­ты­вал две об­ла­с­ти – рус­скую клас­си­ку и со­вре­мен­ную ли­ри­ку. В рус­ской клас­си­че­с­кой ли­ри­ке – это вос­ста­нов­ле­ние «бе­лых пя­тен», за­бы­тых и про­пу­щен­ных имён в ис­то­рии ли­те­ра­ту­ры. К при­ме­ру, вос­ста­нов­ле­ние под­лин­но­го зна­че­ния име­ни Фе­та, ос­во­бож­де­ние его от яр­лы­ка по­эта «чи­с­то­го ис­кус­ст­ва», «ис­кус­ст­ва для ис­кус­ст­ва» (в по­ни­ма­нии не столь­ко оте­че­ст­вен­ной кри­ти­ки XIX ве­ка, сколь­ко вуль­гар­но­го со­вет­ско­го ли­те­ра­ту­ро­ве­де­ния). Это бы­ла ра­бо­та кри­ти­ка и в то­же вре­мя ра­бо­та учё­но­го, стре­мя­ще­го­ся к то­му, что­бы мы уз­на­ли под­лин­но­го, ка­но­ни­че­с­ко­го Фе­та, не ис­ка­жён­но­го «борь­бой мне­ний» и не ис­пор­чен­но­го ли­те­ра­тур­ной прав­кой да­же та­ко­го име­ни­то­го ху­до­же­ст­вен­но­го ма­с­те­ра, ка­ким был Тур­ге­нев. Мы дол­го, к при­ме­ру, чи­та­ли стро­ку фе­тов­ско­го сти­хо­тво­ре­ния: «Об­ла­ком вол­ни­с­тым// Пыль вста­ёт вда­ли…», не до­га­ды­ва­ясь, что это прав­ка, тур­ге­нев­ская прав­ка, ис­ка­жа­ет то, что бы­ло в под­лин­ни­ке: «Прах вста­ет вда­ли». Этот при­мер на­гляд­но по­ка­зы­ва­ет, что Фет – ли­рик, не чуж­дый сим­во­лу, по­эт ме­та­фи­зи­че­с­кий, фи­ло­соф­ский, тра­ге­дий­ный: «Не жиз­ни жаль с то­ми­тель­ным ды­ха­нь­ем, // Что жизнь и смерть? А жаль то­го ог­ня, // Что про­си­ял над це­лым ми­ро­зда­нь­ем // И в ночь идёт, и пла­чет ухо­дя».

Или дру­гой, ме­нее из­ве­ст­ный при­мер ко­жи­нов­ской ис­сле­до­ва­тель­ской ра­бо­ты учё­но­го и прак­ти­ка од­но­вре­мен­но: ус­та­нов­ле­ние по­ня­тия «тют­чев­ская пле­я­да по­этов». И из­да­ние её от­дель­ной кни­гой «По­эты тют­чев­ской пле­я­ды» (М.: «Со­вет­ская Рос­сия», 1982). «Сти­хо­тво­ре­ния, со­бран­ные в кни­ге, ко­то­рую вы дер­жи­те в ру­ках, как я убеж­дён, – пи­сал во всту­пи­тель­ной ста­тье В.В. Ко­жи­нов, – са­ми со всей яс­но­с­тью и си­лой ска­жут о том, сколь зна­чи­тель­на бы­ла твор­че­с­кая де­я­тель­ность по­эти­че­с­кой шко­лы, пред­ста­ви­те­ля­ми ко­ей на­и­бо­лее уме­ст­но на­звать – по ана­ло­гии с пуш­кин­ской – тют­чев­ской пле­я­дой. Это обо­зна­че­ние, ра­зу­ме­ет­ся, ус­лов­но; у по­этов, о ко­то­рых идёт речь (а речь шла, по­ми­мо Тют­че­ва, о П.Вя­зем­ском, Ф.Н. Глин­ке, А.С. Хо­мя­ко­ве, С.П. Ше­вы­рё­ве, Л.Я. Яку­бо­ви­че, В.Г. Бе­не­дик­то­ве – И.Р.), не бы­ло той оче­вид­ной свя­зи, то­го не­со­мнен­но­го твор­че­с­ко­го и че­ло­ве­че­с­ко­го един­ст­ва, ка­кое при­су­ще пуш­кин­ской пле­я­де». Но все ого­вор­ки на­счёт ус­лов­но­с­ти тер­ми­на се­го­дня от­па­да­ют са­ми со­бой: Ко­жи­нов ввёл чи­та­те­ля в твор­че­с­кий мир та­ких са­мо­быт­ных и ма­ло­до­с­туп­ных по тем вре­ме­нам по­этов, что это ста­ло под­лин­ным от­кры­ти­ем за­бы­тых стра­ниц и за­бы­тых сти­хо­тво­ре­ний рус­ской ли­ри­ки XIX ве­ка, не­су­щих в се­бе, по его сло­вам, «та­кой за­ряд по­эти­че­с­кой энер­гии, ко­то­рым ни­как нель­зя пре­не­бречь».

В со­вре­мен­ной ли­те­ра­ту­ре 60–80-х го­дов XX ве­ка, осо­бен­но в «от­те­пель­ное» вре­мя, ког­да не­ждан­но пыш­ным цве­том рас­цве­ли но­вые по­эты, с яр­ко вы­ра­жен­ной экс­пан­си­ей сти­ля, ме­та­фо­ры, об­ра­за, зву­ка, ко­то­рые узур­пи­ро­ва­ли са­мо по­ня­тие но­виз­ны в ис­кус­ст­ве сло­ва (это по­том, уже в эми­г­ра­ции И.Брод­ский в од­ном из ин­тер­вью ска­жет, что Ев­ту­шен­ко – лжец по со­дер­жа­нию, а Воз­не­сен­ский – лжец по фор­ме, что ещё ху­же, и его оцен­ка поч­ти пол­но­стью сов­па­ла с ко­жи­нов­ской в от­но­ше­нии этих по­этов, вы­ска­зан­ной на­мно­го рань­ше), Ко­жи­нов от­ста­и­вал прин­ци­пы «дру­гой» по­эзии, ок­ре­щён­ной кри­ти­ком Л.Лав­лин­ским «ти­хой ли­ри­кой». Дру­гой, по­то­му что свя­за­на с рус­ской клас­си­че­с­кой тра­ди­ци­ей, с ду­шой че­ло­ве­ка, с ли­риз­мом: но­виз­на её, быть мо­жет, не все­гда вид­на, не вы­пя­че­на на­по­каз, но за­клю­че­на в иных ху­до­же­ст­вен­ных до­сто­ин­ст­вах, в гар­мо­ни­че­с­ком един­ст­ве со­дер­жа­тель­ной фор­мы.

Та­кие име­на, как Вл. Со­ко­лов, А.Пе­ре­дре­ев, Н.Руб­цов, Вас. Ка­зан­цев, А.Жи­гу­лин, ко­то­рые се­го­дня при­сут­ст­ву­ют в со­зна­нии оте­че­ст­вен­ной ли­те­ра­ту­ры как ус­то­яв­ши­е­ся ве­ли­чи­ны, ут­верж­да­лись тог­да че­рез кри­ти­ку и кри­ти­ком Ко­жи­но­вым.

В этом бы­ла его по-на­сто­я­ще­му ещё не­о­це­нён­ная по до­сто­ин­ст­ву за­слу­га: он не про­сто от­кры­вал их сво­и­ми ста­ть­я­ми, раз­бо­ра­ми, от­кли­ка­ми, он вво­дил «ти­хих ли­ри­ков» в ли­те­ра­тур­ный про­цесс на луч­шее, по тем вре­ме­нам, эс­те­ти­че­с­кое ка­че­ст­во. Ру­ко­вод­ст­ву­ясь кри­те­ри­ем: есть сти­хи и есть по­эзия. Он объ­яс­нял раз­ни­цу меж ни­ми и че­рез свою ра­бо­ту со­ста­ви­те­ля.

Не се­к­рет, да­ле­ко не каж­дый по­эт мо­жет уме­ло со­ста­вить свой по­эти­че­с­кий сбор­ник, от­де­лив удач­ные сти­хи от ме­нее удач­ных или по­про­с­ту сла­бых. Это – осо­бое ис­кус­ст­во, и Ко­жи­нов, бе­зус­лов­но, им вла­дел с бле­с­ком. Я по­мню, как «за­иг­рал» со­став­лен­ный им сбор­ник из­бран­ных сти­хов В.Ка­зан­це­ва «Сол­неч­ные ча­сы» – так све­жо, по-но­во­му ни­кто не про­чи­тал это­го «ти­хо­го ли­ри­ка при­ро­ды», по­том у Ка­зан­це­ва вы­шло мно­го книг, но я све­ряю свои пред­став­ле­ния о нём по-преж­не­му по «Сол­неч­ным ча­сам».

Я уже не го­во­рю о со­став­лен­ной Ко­жи­но­вым ан­то­ло­гии «Стра­ни­цы со­вре­мен­ной ли­ри­ки», вы­шед­шей во вто­рой по­ло­ви­не 70-х го­дов, ку­да он вклю­чил луч­шее, по его убеж­де­нию, из на­пи­сан­но­го «ти­хи­ми ли­ри­ка­ми», ко­то­рых я уже на­зы­ва­ла. Он со­про­во­дил ото­б­ран­ные им сти­хи крат­ким, ём­ким, не­шаб­лон­ным всту­пи­тель­ным сло­вом, где дал свою, су­гу­бо ин­ди­ви­ду­аль­ную, ко­жи­нов­скую, оцен­ку каж­до­му из по­этов.

Этой ан­то­ло­ги­ей он гор­дил­ся – и спра­вед­ли­во: она до сих пор не ут­ра­ти­ла сво­е­го ис­то­ри­че­с­ко­го зна­че­ния, и осо­бен­но тем, что вклю­чил в неё, по­ми­мо на­зван­ных имён, ещё два, ко­то­рые не бы­ли у всех на слу­ху – Алек­сея Пра­со­ло­ва и Юрия Куз­не­цо­ва. А во «ввод­ке» к Пра­со­ло­ву на­пи­сал пер­вым: «боль­шую роль в судь­бе Пра­со­ло­ва сы­г­ра­ла Ин­на Рос­тов­це­ва». На моё за­ме­ча­ние, что, мо­жет быть, луч­ше бы­ло бы ска­зать: «в твор­че­с­кой судь­бе Пра­со­ло­ва», Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич от­ве­тил: «Судь­ба – это боль­ше, чем твор­че­с­кое; это и жиз­нен­ное и твор­че­с­кое вме­с­те взя­тое; она – ме­та­фи­зич­на».

Соб­ст­вен­но с А.Пра­со­ло­ва (1930–1972) я чис­лю ис­то­рию мо­е­го про­фес­си­о­наль­но­го об­ще­ния с Ко­жи­но­вым. Во вто­рой по­ло­ви­не 70-х го­дов я бы­ва­ла у не­го до­ма и на да­че, раз­го­ва­ри­ва­ла по те­ле­фо­ну, ча­с­то об­ща­лась. Нас объ­е­ди­ни­ла об­щая цель или, точ­нее, идея – сде­лать имя та­ко­го – са­мо­быт­но­го, ни на ко­го не по­хо­же­го, «фи­ло­соф­ско­го, по­эта из про­вин­ции» (А.Вол­дан), ка­ким был Пра­со­лов, зна­чи­тель­но бо­лее из­ве­ст­ным сто­лич­но­му – и ши­ре – все­со­юз­но­му чи­та­те­лю, – ведь до сих пор он пре­бы­вал в те­ни: все его при­жиз­нен­ные кни­ги, за ис­клю­че­ни­ем од­ной («Ли­ри­ка», «Мо­ло­дая гвар­дия», 1966), вы­хо­ди­ли в Во­ро­не­же; там же вы­шла и пер­вая по­смерт­ная кни­га «Осен­ний свет» (1976).

Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич как-то от­кро­вен­но при­знал­ся мне, что при­жиз­нен­ная за­мет­ная пуб­ли­ка­ция 10 сти­хо­тво­ре­ний Пра­со­ло­ва в «Но­вом ми­ре» (1964, № 9), сде­лан­ная Твар­дов­ским и по тем вре­ме­нам очень зна­чи­тель­ная (по сло­вам са­мо­го А.Т., та­ких пуб­ли­ка­ций в «Но­вом ми­ре» удо­с­та­и­ва­лись тог­да толь­ко мэ­т­ры, та­кие как Мар­шак), не про­из­ве­ла на не­го осо­бо­го впе­чат­ле­ния. Он не уга­дал тог­да в во­ро­неж­ском по­эте боль­шо­го По­эта.

Но ког­да Пра­со­лов ушёл из жиз­ни, за­вер­шив свой зем­ной и твор­че­с­кий путь, и Ко­жи­нов вни­ма­тель­но по­зна­ко­мил­ся с кни­га­ми его сти­хов и пись­ма­ми ко мне, он был по­тря­сён. Кри­тик уви­дел мас­штаб это­го ли­ри­ка, столь не­по­хо­же­го на дру­гих, «ти­хих»: у них глав­ное – звук, му­зы­ка, ин­то­на­ция ро­ман­са, здесь – мысль, об­раз, ску­пая сдер­жан­ность ре­чи – «шер­ша­вый шо­рох слов...».

Ко­жи­нов за­го­рел­ся иде­ей из­дать во­ро­неж­ско­го по­эта в Моск­ве, до­стой­но пред­ста­вив его сбор­ни­ком из­бран­ных, луч­ших сти­хо­тво­ре­ний. Осу­ще­ст­вить это он хо­тел в из­да­тель­ст­ве «Со­вет­ская Рос­сия», с ко­то­рым был тог­да тес­но свя­зан и, ес­ли я не оши­ба­юсь, был чле­ном худ­со­ве­та.

Но тут стран­ным об­ра­зом воз­ник­ло не­о­жи­дан­ное пре­пят­ст­вие... в ли­це Ана­то­лия Жи­гу­ли­на, ко­то­рый бук­валь­но встал гру­дью про­тив то­го, что­бы я, как то­го хо­тел и по-дру­го­му не мыс­лил се­бе Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич, ста­ла со­ста­ви­те­лем это­го сбор­ни­ка и ав­то­ром всту­пи­тель­ной ста­тьи. В чём при­чи­на, труд­но ска­зать: раз­дра­жён­ное са­мо­лю­бие, тще­сла­вие – не про­изой­дет ли с по­яв­ле­ни­ем Пра­со­ло­ва на сто­лич­ном Олим­пе пе­ре­оцен­ка его как пер­во­го во­ро­неж­ско­го по­эта? Не убу­дет ли что от ре­пу­та­ции и сла­вы? Не нра­ви­лось ему, по­хо­же, и чрез­мер­ное, по его мне­нию, вос­хва­ле­ние кри­ти­ка Рос­тов­це­вой.

Де­ло в том, что Ко­жи­нов, оз­на­ко­мив­шись с фак­та­ми мо­е­го лич­но­го уча­с­тия в судь­бе Пра­со­ло­ва: как под­дер­жи­ва­ла по­эта в тюрь­ме, от­нес­ла сти­хи к Твар­дов­ско­му, спо­соб­ст­во­ва­ла пуб­ли­ка­ци­ям в пе­ча­ти и т.д., а глав­ное, пись­ма­ми – в са­мый труд­ный пе­ри­од его жиз­ни (хо­ро­шо по­мню, как Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич вме­с­те с же­ной Е.В. Ер­ми­ло­вой при­хо­дил ко мне до­мой, смо­т­рел эти пись­ма, не­ко­то­рые из них взял с со­бой для се­рь­ёз­ной до­маш­ней про­ра­бот­ки) – сра­зу как бы вну­т­рен­не для се­бя за­кре­пил за мной при­ори­тет от­кры­тия (об этом он пуб­лич­но ска­жет в уже упо­ми­нав­шей­ся ан­то­ло­гии «Стра­ни­цы со­вре­мен­ной ли­ри­ки»); к сло­ву, са­мо по­ня­тие «от­кры­тие по­эта» бы­ло весь­ма зна­чи­мо в ко­жи­нов­ской кри­ти­че­с­кой си­с­те­ме иде­о­ло­ги­че­с­ких и эс­те­ти­че­с­ких цен­но­с­тей ис­кус­ст­ва...

Но вер­нём­ся к Жи­гу­ли­ну. Его аг­рес­сив­ные дей­ст­вия, пло­хо вя­жу­щи­е­ся с ими­д­жем «стра­даль­ца», не­спра­вед­ли­во оби­жен­но­го судь­бой че­ло­ве­ка, де­мо­кра­та и т.д., на­столь­ко «до­ста­ли» ре­дак­то­ров из­да­тель­ст­ва, что бы­ло ре­ше­но: что­бы спа­с­ти кни­гу, ус­ко­рить её вы­ход – от­дать со­став­ле­ние и всту­пи­тель­ную ста­тью це­ли­ком на от­куп Ко­жи­но­ву. Его фа­ми­лия так и зна­чит­ся на ти­туль­ном ли­с­те кни­ги: Алек­сей Пра­со­лов. Сти­хо­тво­ре­ния. Со­вет­ская Рос­сия, 1978.

По-ви­ди­мо­му, Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич сму­щал­ся этим об­сто­я­тель­ст­вом, так как не­од­но­крат­но го­во­рил мне, что без ме­ня, без ма­те­ри­а­лов из мо­е­го ар­хи­ва он не смог бы со­ста­вить эту кни­гу, и да­же – бла­го­род­ный жест! – по­де­лил­ся со мной го­но­ра­ром.

В по­сле­ду­ю­щей книж­ке Пра­со­ло­ва, спу­с­тя пять лет вы­шед­шей в том же из­да­тель­ст­ве, Ко­жи­но­ву уда­лось от­сто­ять, что на ме­с­те «со­ста­ви­тель» сто­ят два на­ших име­ни. Во всту­пи­тель­ной ста­тье «Судь­ба Алек­сея Пра­со­ло­ва» он не про­сто ис­поль­зо­вал фраг­мен­ты пи­сем Алек­сея Ти­мо­фе­е­ви­ча ко мне, но, имен­но опи­ра­ясь на них, вы­ст­ро­ил свою кон­цеп­цию фи­ло­со­фии и пу­ти по­эта. В этой же кни­ге, в тре­ть­ем по­след­нем раз­де­ле, уда­лось на­пе­ча­тать ма­те­ри­ал «Ра­бо­та мыс­ли. Алек­сей Пра­со­лов – в пись­мах» с мо­им «вре­зом» и две ста­тьи по­эта: «О Есе­ни­не вслух» и «Стро­гая ме­ра» (о Твар­дов­ском).

Это бы­ла по­бе­да. Но на этом мы­тар­ст­ва с из­да­ни­ем пра­со­лов­ской ли­ри­ки в Моск­ве не за­кон­чи­лись. Ког­да в 1988 го­ду го­то­ви­лось кра­соч­ное по­да­роч­ное из­да­ние по­эта в из­да­тель­ст­ве «Со­вре­мен­ник», то опять воз­ник­ли слож­но­с­ти с со­став­ле­ни­ем и всту­пи­тель­ной ста­ть­ей. Её ав­то­ром стал Юрий Куз­не­цов, ко­то­ро­му Ко­жи­нов су­мел – а он это умел! – вну­шить не­об­хо­ди­мость вы­ска­зать­ся о боль­шом рус­сом по­эте как о бес­спор­но ху­до­же­ст­вен­ной ве­ли­чи­не. «По­двиг по­эта», – так вы­со­ко оце­нил Куз­не­цов уси­лия по­эта, чья мысль, как «смер­тель­ная си­ла // Уже не вла­де­ет со­бой, // И всё, что она ос­ве­ти­ла,// Да­но её на вы­бор сле­пой».

И хо­тя Юрий Куз­не­цов ни­ког­да не ви­дел Пра­со­ло­ва и его по­ход­ку – «шел не­мно­го бо­ком... и на­кло­нив­шись кор­пу­сом впе­рёд» – он «вспо­ми­на­ет» с чу­жих слов, мно­гие из суж­де­ний, вы­ска­зан­ных в ста­тье, не ут­ра­ти­ли сво­е­го зна­че­ния и по сию по­ру. Вот од­но из них: «Моск­ва и Во­ро­неж не при­ня­ли его при жиз­ни... Его про­сто не слы­ха­ли. Его и не мог­ли ус­лы­хать... Он ус­пел на­пи­сать «Ещё ме­тет во мне ме­тель» – во­об­ще од­но из луч­ших сти­хо­тво­ре­ний о про­шлой вой­не. В нём он вы­ра­зил та­кую си­лу рус­ско­го че­ло­ве­ко­лю­бия, ко­то­рая и не сни­лась на­шим «гу­ман­ным» вра­гам. Он со­здал уни­каль­ный мир не­ре­че­во­го сло­ва. И со­здал на­дол­го, а это, при на­шей ску­до­с­ти и рас­то­чи­тель­но­с­ти, кое-что да зна­чит».

Ре­цен­зен­та­ми со­вре­мен­ни­ков­ской ли­ри­ки Пра­со­ло­ва зна­чат­ся на ти­ту­ле два име­ни – Ин­на Рос­тов­це­ва и Юрий Куз­не­цов....

Вспо­ми­ная то вре­мя и го­ря­чее уча­с­тие Ко­жи­но­ва в борь­бе за ут­верж­де­ние име­ни Пра­со­ло­ва в оте­че­ст­вен­ной сло­вес­но­с­ти, не­воль­но при­хо­дят на ум сло­ва рус­ско­го фи­ло­со­фа И.Иль­и­на: «Спра­вед­ли­вость есть на­ча­ло ху­до­же­ст­вен­ное: она со­зер­ца­ет жизнь серд­цем, улав­ли­ва­ет сво­е­об­раз­но каж­до­го че­ло­ве­ка, ста­ра­ет­ся оце­нить его вер­но и обой­тись с ним пред­мет­но» (кур­сив Иль­и­на. – И.Р.).

Оце­нить его, ху­дож­ни­ка, вер­но... Вот сло­ва Ко­жи­но­ва, ко­то­ры­ми от­кры­ва­ет­ся ста­тья «Об Алек­сее Пра­со­ло­ве»: «Се­го­дня имя по­эта Алек­сея Пра­со­ло­ва из­ве­ст­но не очень ши­ро­ким кру­гам чи­та­те­ля. Но ес­ли ког­да-ни­будь воз­ник­нет мысль об из­да­нии кни­ги, вклю­ча­ю­щей в се­бя на­и­бо­лее зна­чи­тель­ные об­раз­цы ли­ри­че­с­кой по­эзии на­ше­го вре­ме­ни, в эту кни­гу, – как бы ма­ло в ней не ока­за­лось имён, – долж­ны бу­дут вой­ти луч­шие сти­хо­тво­ре­ния Алек­сея Пра­со­ло­ва».

Эти сло­ва ока­за­лись про­ро­че­с­ки­ми: се­го­дня, в на­ча­ле XXI ве­ка, ни од­на из ан­то­ло­гий по­эзии XX-го дей­ст­ви­тель­но не об­хо­дит­ся без сти­хов во­ро­неж­ско­го по­эта.

Жаль толь­ко, что из­да­ние книг Пра­со­ло­ва по-преж­не­му ос­тав­ля­ет же­лать луч­ше­го. По­сле 1988 го­да в Моск­ве он не вы­хо­дил. Чи­та­тель ищет и не мо­жет най­ти хо­тя бы ма­лень­ко­го сбор­нич­ка его ли­ри­че­с­ких сти­хов – ведь те, ста­рые, из­дан­ные при уча­с­тии Ко­жи­но­ва, дав­но ста­ли биб­ли­о­гра­фи­че­с­кой ред­ко­с­тью.

По­сле «пра­со­лов­ской ис­то­рии» я не­из­мен­но чув­ст­во­ва­ла к се­бе зна­ки рас­по­ло­же­ния Ва­ди­ма Ва­ле­ри­а­но­ви­ча. Он да­рил мне вы­хо­див­шие у не­го кни­ги с ле­ст­ны­ми для ме­ня над­пи­ся­ми: «Ин­не Рос­тов­це­вой в выс­шей сте­пе­ни ува­жи­тель­но и сер­деч­но», так, к при­ме­ру, гла­сит над­пись на кни­ге «Сти­хи и по­эзия» (М.: «Со­вет­ская Рос­сия», 1980), по­ме­чен­ная да­той 26.8.80.

Он по­з­д­рав­лял ме­ня с Но­вым го­дом, го­во­ря при этом: я – од­на из не­мно­гих, ко­му он ока­зы­ва­ет эту честь; не­ред­ко при­гла­шал к се­бе до­мой или на да­чу. Как-то поз­вал в ка­че­ст­ве гос­тя на за­се­да­ние ли­тобъ­е­ди­не­ния на Крас­ной Прес­не, ко­то­рое вёл: я вы­сту­па­ла и от­ве­ча­ла на мно­го­чис­лен­ные во­про­сы ум­ной и за­ин­те­ре­со­ван­ной ау­ди­то­рии слу­ша­те­лей – от Есе­ни­на до Пра­со­ло­ва.

Мо­гу ска­зать, что Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич до­ве­рял мо­е­му эс­те­ти­че­с­ко­му чу­тью в по­эзии, вы­бо­ру та­лант­ли­вых имён, вы­па­да­ю­щих из конъ­юнк­ту­ры вре­ме­ни. Ино­гда «пе­ре­хва­ты­вал» их. Так, по­эт Вик­тор Лап­шин из Га­ли­ча вна­ча­ле об­ра­тил­ся ко мне как кри­ти­ку с прось­бой по­смо­т­реть сти­хи и дать им оцен­ку; я от­ве­ти­ла ему по­дроб­ным пись­мом, где, от­ме­чая та­лант, тем не ме­нее, со всей стро­го­с­тью ука­за­ла и на се­рь­ёз­ные не­до­стат­ки.

Пер­во­на­чаль­но уз­нан­ный мной как та­лант­ли­вый по­эт из глу­бин­ки, прав­да, не из­бе­жав­ший силь­но­го вли­я­ния эс­те­ти­ки Юрия Куз­не­цо­ва, Лап­шин за­тем «ушёл» к Ко­жи­но­ву, из­брав его сво­им на­став­ни­ком и учи­те­лем в ли­те­ра­ту­ре. Вна­ча­ле бы­ло обид­но, но по­том я по­ня­ла: по­эту не­об­хо­ди­мо об­ще­ст­вен­ное при­зна­ние. А Ко­жи­нов, как ни­кто из кри­ти­ков, умел со­зда­вать ли­те­ра­тур­ную ре­пу­та­цию, бо­роть­ся за сво­е­го по­эта, вво­дить его – в ус­ло­ви­ях цен­зу­ры и конъ­юнк­ту­ры или да­же «иг­ры с со­вет­ским Ле­ви­а­фа­ном», по вы­ра­же­нию кри­ти­ка М. Зо­ло­то­но­со­ва, в ли­те­ра­тур­ный про­цесс.

Так бы­ло и с Юри­ем Куз­не­цо­вым. Ра­нее, чем к Ва­ди­му Ва­ле­ри­а­но­ви­чу, он при­шёл ко мне в кон­це 60-х го­дов с ру­ко­пи­сью сти­хов. Его при­вёл на Ов­чин­ни­ков­скую на­бе­реж­ную, где я тог­да сни­ма­ла ча­ст­ную квар­ти­ру, дру­гой та­лант­ли­вый по­эт Олег Чух­но (1937–2009). Оба бы­ли из Крас­но­да­ра, оба мар­ги­наль­ные лич­но­с­ти.

Это бы­ли по­эты сов­сем ино­го ро­да, чем те, ко­то­рых ра­нее под­дер­жи­вал Ко­жи­нов, – с му­зы­кой, от­кры­тым ти­хим ли­риз­мом, со­ци­аль­ны­ми при­ме­та­ми жиз­ни, с лег­ко уз­на­ва­е­мой тра­ди­ци­ей рус­ской при­ро­ды – от Фе­та до Бло­ка.

Здесь гла­вен­ст­во­ва­ли сим­вол и об­раз, ме­та­фи­зич­ность и аб­сурд­ность бы­тия, офорт и гро­теск. Но­виз­на здесь при­сут­ст­во­ва­ла как «пры­жок в сто­ро­ну» (Ми­шель Серр) от ма­ги­с­т­раль­ной ли­нии об­ще­при­ня­то­го в со­вет­ской ли­те­ра­ту­ре.

Вне­д­ре­ние в те­ку­щий лит­про­цесс по­этов с та­ким эс­те­ти­че­с­ким «ук­ло­ном», не­по­хо­жим ни на Ев­ту­шен­ко, ни на Воз­не­сен­ско­го, уже при­ня­ты­ми чи­та­те­лем, бы­ло, ко­неч­но же, со­пря­же­но с не­имо­вер­ны­ми труд­но­с­тя­ми, и эта за­да­ча по­вы­шен­ной слож­но­с­ти бы­ла ре­ше­на Ко­жи­но­вым с бле­с­ком. В слу­чае Юрия Куз­не­цо­ва. Без вли­я­ния, на­прав­ле­ния и под­держ­ки кри­ти­ка ав­тор «Атом­ной сказ­ки» вряд ли стал бы тем ху­до­же­ст­вен­но иде­о­ло­гич­ным по­этом, ка­ким он за­вер­шил свой путь и ка­ким мы его се­го­дня зна­ем (Об этом я по­дроб­но го­во­рю в бе­се­де с Иго­рем Ми­хай­ло­вым «Спра­вед­ли­вость есть на­ча­ло ху­до­же­ст­вен­ное...», «Ли­те­ра­тур­ная учё­ба», 2008, № 6).

По­че­му Ко­жи­нов не под­дер­жал Оле­га Чух­но? Ду­маю, что при пер­вой же встре­че с ним, ког­да по­эт при­шёл со сво­и­ми сти­ха­ми в на­деж­де на по­мощь и под­держ­ку, кри­тик по­нял (и впос­лед­ст­вии ска­зал об этом в 1992 го­ду в те­ле­фон­ном раз­го­во­ре с А.Фи­ли­мо­но­вым), что тот зна­ет се­бе це­ну и, бе­зус­лов­но, не до­пу­с­тит то­го «уп­рав­ле­ния» и под­чи­не­ния его ко­жи­нов­ской во­ле, что на пер­вых по­рах уда­лось с Куз­не­цо­вым, не­смо­т­ря на его гор­дость и са­мо­лю­би­вые при­тя­за­ния вро­де: «Я один. Звать ме­ня Куз­не­цов // Ос­таль­ные – об­ман и под­дел­ка», иду­щие ско­рее от не­уве­рен­но­с­ти в се­бе, чем от спо­кой­ной си­лы и до­сто­ин­ст­ва.

В по­эзии Оле­га Чух­но не про­сма­т­ри­вал­ся иде­о­ло­ги­че­с­кий эле­мент, с ко­то­рым мог бы ра­бо­тать кри­тик. К не­му как ни­ко­му дру­го­му при­ме­ни­ма ха­рак­те­ри­с­ти­ка, дан­ная Свя­то­пол­ком Мир­ским по­эту, гра­фу Ва­си­лию Ко­ма­ров­ско­му: в твор­че­с­ком по­то­ке раз­ви­тия он был стран­ным «за­вит­ком в сто­ро­ну, ни­ку­да не ве­ду­щим. Но имен­но та­кая ори­ги­наль­ность, со­вер­шен­но бес­ко­ры­ст­ная, с эво­лю­ци­он­ной точ­ки зре­ния, и есть ут­верж­де­ние аб­со­лют­ной сво­бо­ды, про­яв­ле­ние ка­кой-то бо­же­ст­вен­ной иг­ры, из­быт­ка сил твор­че­с­кой эво­лю­ции...»

«Мир по ко­ле­но...» – на­пи­сал по­эт ещё в 1968 го­ду. Та­кая дет­ская не­по­сред­ст­вен­ность, бес­ко­ры­ст­ная ори­ги­наль­ность и аб­со­лют­ная твор­че­с­кая сво­бо­да от все­го на све­те, су­дя по все­му, не мог­ли при­влечь вни­ма­ния кри­ти­ка та­ко­го скла­да и об­ще­ст­вен­но­го тем­пе­ра­мен­та, ка­ким был на­де­лён Ко­жи­нов.

К то­му же по­эта сов­сем не пе­ча­та­ли, у не­го не бы­ло ни од­ной кни­ги, и кри­ти­ку, апо­ло­ге­ту «рус­ской идеи», ес­те­ст­вен­но, не мог­ли по­пасть­ся на гла­за та­кие прон­зи­тель­ные стро­ки Чух­но, как «Рус­ская до­ро­га. Бе­лая до­ро­га. // Точ­но от­ра­же­нье сне­га, бе­га, Бо­га», и мно­гое-мно­гое дру­гое…

Хо­тя я счи­таю, Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич с его ог­ром­ным ав­то­ри­те­том всё же мог бы по­мочь Оле­гу Чух­но с пуб­ли­ка­ци­ей сти­хов в пе­ча­ти. Но это был не его По­эт и Че­ло­век.

Ко­жи­нов всё бо­лее ухо­дил от кри­ти­ки, ли­те­ра­ту­ры, эс­те­ти­ки и по­эзии в сто­ро­ну иде­о­ло­гии, по­ли­ти­ки, ис­то­рии. В 90-е го­ды, ког­да про­изо­шёл крах со­вет­ской си­с­те­мы и по Рос­сии по­ка­ти­лось бес­по­щад­ное ко­ле­со пе­ре­ст­рой­ки, с от­ме­ной тра­ди­ци­он­ных цен­но­с­тей рус­ской куль­ту­ры и нрав­ст­вен­но­с­ти, он сто­ял в са­мом эпи­цен­т­ре борь­бы, пе­ча­тая – од­на за дру­гой – стра­ст­ные пуб­ли­ци­с­ти­че­с­кие ста­тьи в жур­на­ле «Наш со­вре­мен­ник». И фак­ти­че­с­ки ру­ко­во­дил от­де­лом кри­ти­ки это­го жур­на­ла.

Ли­те­ра­ту­рой и По­эзи­ей он боль­ше не за­ни­мал­ся, и мы с ним боль­ше не об­ща­лись. Вся страсть его на­ту­ры бы­ла от­да­на те­перь ис­то­рии и со­вре­мен­но­с­ти, по­ли­ти­ке и об­ще­ст­ву.

Уди­ви­тель­ное де­ло: стиль ко­жи­нов­ско­го пись­ма все­гда сух, без ху­до­же­ст­вен­ных ук­ра­ше­ний, без из­быт­ка на­уч­ных тер­ми­нов, да­же бе­ден (это се­го­дня на каж­дом ша­гу в лю­бой га­зет­ной ста­тье, на­шпи­го­ван­ной до от­ка­за си­му­ля­кра­ми, ре­ва­лент­но­с­тью, афа­зи­ей – ни прой­ти, ни про­ехать!). Но стра­ст­ный по­иск ис­ти­ны, бле­с­тя­щий ана­лиз раз­но­об­раз­ных ис­точ­ни­ков, в том чис­ле за­бы­тых, по­лу­за­бы­тых и не­из­ве­ст­ных, ув­ле­чён­ность пред­ме­том ис­сле­до­ва­ния дей­ст­ву­ют на чи­та­те­ля бе­зо­ши­боч­ным об­ра­зом.

Ко­жи­нов все­гда за­ра­зи­те­лен, и в этом про­яв­ля­ет­ся при­род­ный ар­ти­с­тизм его на­ту­ры, ко­то­рый срод­ни, на­вер­ное, по­эти­че­с­ко­му. Не слу­чай­но же До­сто­ев­ский счи­тал, что кри­тик, по мень­шей ме­ре, дол­жен быть по­этом...

...Вспо­ми­на­ет­ся один эпи­зод, слу­чив­ший­ся на ста­рой ко­жи­нов­ской квар­ти­ре в пе­ре­ул­ке Мя­с­ков­ско­го. Мы раз­го­ва­ри­ва­ли с Ва­ди­мом Ва­ле­ри­а­но­ви­чем, ког­да в ком­на­ту не­о­жи­дан­но во­шла кош­ка, к ко­то­рой я про­яви­ла жи­вей­ший ин­те­рес. Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич взял зер­ка­ло и стал пе­ре­ме­щать его по сте­не, кош­ка ло­ви­ла ла­пой зай­чик све­та... Это бы­ло та­кое за­ра­зи­тель­ное зре­ли­ще, ко­то­рое на миг объ­е­ди­ни­ло всех тро­их... На­вер­ное, по­эзи­ей, ко­то­рая столь бе­зы­с­кус­но жи­вет в каж­дом ми­ге бы­тия, ещё не улов­лен­ном ис­кус­ст­вом! Мне за­хо­те­лось за­кре­пить этот мо­мент в па­мя­ти сти­хо­тво­ре­ния, оно так и су­ще­ст­ву­ет в мо­ём ар­хи­ве с по­свя­ще­ни­ем Ва­ди­му Ва­ле­ри­а­но­ви­чу Ко­жи­но­ву. При­во­жу его пол­но­стью:

***

В.В.К.

Ло­ви­ла кош­ка бли­ки све­та.
Они сколь­зи­ли по сте­не.
Так, слов­но рас­пле­с­кал их ве­тер
И раз­но­цве­те­нь­ем пя­тен ме­тил,
Как дет­ская ру­ка во сне.

Вот кош­ка прыг­ну­ла на сте­ну
И, гра­ци­оз­но из­лов­чась,
Пой­мать пы­та­лась луч иль час,
Хо­див­ший шах­ма­та­ми те­ни.

Тот час, ког­да сле­пой иг­рок
Ты вновь и вновь на­верх взле­та­ешь:
При­под­ня­тый – не за­ме­ча­ешь,
Как зер­ка­ла дро­жит ку­рок,
По­вер­жен­ный – опять же­ла­ешь
На­стичь свой соб­ст­вен­ный пры­жок!

Се­го­дня я бы по­ме­ня­ла в этом сти­хо­тво­ре­нии от 12.01.1979 го­да толь­ко один эпи­тет: сле­пой иг­рок на жи­вой. Но не сов­сем в том смыс­ле, что ви­дит­ся Л.Ан­нин­ско­му (см. его вос­по­ми­на­ние «Ни ве­ли­чия нет, ни бе­ды», «Л.Г.» № 26, 2010), – не­сколь­ко об­лег­чен­но, ве­се­ло – ка­ри­ка­тур­но – фар­со­во). Нет, ни ами­ко­шон­ст­ва, ни за­па­ни­брат­ст­ва я как-то не при­ме­ти­ла. Ко­жи­нов умел дер­жать дис­тан­цию при встре­чах.
Он был слож­ной фи­гу­рой, че­ло­ве­ком тра­ги­че­с­ко­го со­дер­жа­ния. В нём уга­ды­ва­лась за­та­ён­ная боль и чув­ст­во­ва­лось веч­ное бес­по­кой­ст­во, по­сто­ян­ное не­до­воль­ст­во со­бой…
Быть мо­жет, это шло от осо­зна­ния не­из­ме­ри­мо­го пре­вос­ход­ст­ва по­эти­че­с­ко­го сло­ва, а он по­кло­нял­ся по­эзии и по­этам, над сло­вом на­уч­ным, кри­ти­че­с­ким, по­ня­тий­ным, с ко­то­рым он вы­нуж­ден был ра­бо­тать, ви­дя, как оно бес­спор­но ус­ту­па­ет ху­до­же­ст­вен­но­му в об­ра­зе и му­зы­ке…
Не знаю… Но, ду­маю, имен­но это жи­вое про­ти­во­ре­чие, ле­жа­щее в ос­но­ве тру­дов и дел Ко­жи­но­ва, чут­ко улов­лен­ное чи­та­те­лем, обес­пе­чи­ва­ет его даль­ней­шую судь­бу как мыс­ли­те­ля.
По­смерт­ная жизнь Ко­жи­но­ва про­дол­жа­ет­ся. Она – в дви­же­нии к ис­ти­не. В раз­ви­тии твор­че­с­ко­го ду­ха. В го­ло­сах но­вой пле­я­ды по­этов. В со­вер­шен­ст­ве сти­ха.

Инна РОСТОВЦЕВА

http://www.litrossia.ru