Александр Кушнер

***

Верю я в Бога или не верю в бога,
Знает об этом вырицкая дорога,
Знает об этом ночная волна в Крыму,
Был я открыт или был я закрыт ему.

А с прописной я пишу или строчной буквы
Имя его, если бы спохватились вдруг вы,
Вам это важно, Ему это все равно.
Знает звезда, залетающая в окно.

Книга раскрытая знает, журнальный столик.
Не огорчайся, дружок, не грусти, соколик.
Кое-что произошло за пять тысяч лет.
Поизносился вопрос, и поблёк ответ.

И вообще это частное дело, точно.
И не стоячей воде, а воде проточной
Душу бы я уподобил: бежит вода,
Нет, - говорит в тени, а на солнце - да!


***

Я видел дубовую эту каморку,
Балкончик, терраску, двухместную лодку,
Карету - и тонкую в ней переборку,
Скорлупку - и хрупкую перегородку,
И думал: а мог бы я так же пуститься
Вдвоем со священником строгим в дорогу,
Признаться во всем и скорбеть, и томиться,
И к свету пробиться из тьмы понемногу?

И чувствовал: нет, а потом: почему же
Нет? Лишь бы священник был добрым и старым.
По кочкам, по ряби, по зыби, по лужам,
По страхам, по снам, по стыдам и кошмарам,
И пусть собеседник не виден во мраке, -
Вдвоем-то сподручнее, чем в одиночку!
А так... сколько нужно тоски и отваги,
Смутившись, забывшись, уставившись в точку.

***

Первым на сцену является белый шиповник,
Чтобы, наверное, знали, кто первый любовник,
О, как он свеж, аккуратен и чист, - как Пьеро!
Вот кто, наверное, всех обольщений виновник,
Снов и иллюзий: печаль и сплошное добро!

Он не отцвел еще, как зацветает махровый,
Душный, растрепанный, пышный, свекольно-лиловый,
Так у художников в ярком трико Арлекин
Смотрит с полотен, всё в скользкую шутку готовый
Вдруг обратить, ненадежный такой господин.

Третьим приходит, как шелк ослепительно-алый,
С желтой середкой рассеянный гость запоздалый,
Нами любимый всех больше и дикой пчелой.
Кто им порядок такой предписал, тот, пожалуй,
Знает, что делает, прячась за вечною мглой.

***

Надеваешь на даче похуже брюки,
И рубашка застирана и лилова,
Ходишь черт знает в чем, - ни тоски, ни скуки,
Как во сне, как охотники у Толстого,
Можешь книгу писать "И мои досуги",
Можешь не говорить вообще ни слова.

Пчелам нравишься ты и такой; сороке
Безразлично, во что ты одет, - стрекочет.
А машина появится на дороге -
И проедет; могли быть еще короче
Рукава или порваны; эти строки
Тоже не отутюжены, между прочим.

Друг, единственный, в женском нарядном роде:
Загорала, читала, купалась, пела...
Написала статью о другом подходе,
Слуховом, к стихотворному ряду, дело
В интонации, - по предпоследней моде
Одевалась, а кое-как не хотела!

Есть традиция у простоты, подобной
Предлагаемой здесь, и восходит к Риму,
Возлюбившему запах гелиотропный,
Сельский дом и презрение к славе-дыму;
Задевая Горация, этот пробный
Шар летит к позднеримскому анониму.

Жаловаться на жизнь хорошо лет в двадцать -
Слишком воспринимаешь ее серьезно,
В тридцать стыдно уже приставать, цепляться
К ней, а за шестьдесят огорчаться поздно!
Над лысеющею головой толпятся
Звезды мрачно, задумчиво, грандиозно.

Я и начал с того, что живу на даче,
Дорожа каждым днем, как последним в жизни,
Шелестеньем листочка, лучом горячим,
Золотящим еловые корни, мысли,
Упрощая решение той задачи,
За которую в молодости взялись мы.

Если думаешь, был кто-нибудь, кто понял
Всё, - то это не так, хоть Екклезиаста
Назови. Как лежит на его ладони
Жизнь? Как тюбик, в котором иссякла паста.
Будто дуб не вскипал, не вздымались кони,
В сети не попадал бегемот мордастый!

Я, единственный, может быть, из живущих
И когда-либо живших, с умнейшим спорю
И на счет суеты, и на счет бегущих
Дней, бесследно и быстро, как реки к морю,
Череда золотая лугов цветущих,
Комнат, пляжей, оврагов, аудиторий!

Буду краток, тем более что эклоги
Ни одной до конца не прочел, и лето
Наше коротко; сумрачный на пороге
Август топчется, не одолев сюжета.
Разбежишься - и надо уже итоги
Подводить - и не жаловаться на это.


***

Однажды на вырицкой даче, в компании шумной,
Я был поражен приоткрывшимся видом на реку,
С какой-то неслыханной грацией полубезумной
Лежавшей внизу и смотревшей в глаза человеку,
Как будто хозяин держал у себя под обрывом
Туманную пленницу в тайне от всех, за кустами,
Турчанку, быть может, и прятал глаза, и счастливым
Был, и познакомить никак не хотел ее с нами.

Поэтому в дом пригласил и показывал комнат
Своих череду затененных, с кирпичным камином:
"Легко нагревается и хорошо экономит
Дрова", и вниманье привлечь к полутемным картинам
Хотел, и на люстре дрожали густые подвески,
И плотными шторками окна завешены были,
Вином угощал нас, чтоб мы позабыли о блеске,
Мерцанье в саду - и его ни о чем не спросили.

***
Это песенка Шуберта, - ты сказала.
Я всегда ее пел, но не знал, откуда.
С нею, кажется, можно начать сначала
Жизнь, уж очень похожа она на чудо!

Что-то про соловья и унылый в роще
Звук, немецкая роща - и звук унылый.
Песня тем нам милей, чем слова в ней проще,
А без слов еще лучше, - с нездешней силой!

Я всегда ее пел, обходясь без смысла
И слова безнадежно перевирая.
Тьма ночная немецкая в ней нависла,
А печаль в ней воистину неземная.

А потом забывал ее лет на десять.
А потом вновь откуда-то возникала,
Умудряясь дубовую тень развесить
Надо мной, соблазняя начать сначала.


***

Шли дорогой заросшей,
А когда-то проезжей,
И скользили подошвы
По траве запотевшей,
И две бабочки рядом
С нами, нам подражая,
Вились, шелком крылатым
Долго нас провожая.

О какая глухая
И забытая всеми;
Сонно благоухая
И дымясь, как в эдеме,
До чего ж она густо
Заросла, лежебока!
Неужели искусство
Зарастет, как дорога?

Может быть! Почему бы
И не стать ему лишним?
Заговаривать зубы
Сколько можно? Всевышний
Даст нам лучшие игры
И другие услады:
Вот ведь Криты и Кипры
Рухнули, и Эллады.

И кино не похоже
На себя: приуныло.
Да и живопись тоже
В тупике, и чернила
Стихотворные блёклы.
Тем приятней и слаще
Нам брести одиноко
По заросшей и спящей. 

_____________________________________