Из архива "Своего варианта"

Елена Буевич

«От счастья до кручины,

Сквозь миг, сквозь жизнь, сквозь век

Иду я, дурачина,

Советский человек...»

- написал поэт Владимир Спектор, четырьмя строчками набросав портрет растерянности, такой знакомой всем, кто вместе с веком прошедшим оставил позади не только юношеские, но и всякие прочие иллюзии насчет грядущего. Оказалось оно не таким, каким обещалось: чем не вечная тема для исповеди сына века?

У поэта Спектора эта исповедь тихая - не буйная, но мучение от несоответствия мечты и действительности, в которую незаметно превратилось будущее, неотступно. Диссидент наоборот – лирический герой книги Спектора «Прямо по курсу – жизнь» ( Луганск) – кажется, и не мыслит теперешнего бытия вне сравнения с прошлым. И каждое такое сравнение – сквозь неистребимое интеллигентское чувство собственной вины, когда «душа молчит, как смятая ботва»:

Все больше грустных стариков

На фоне мерседесов.

Слышнее клацанье курков,

Знакомей чувство стресса…

…Но чувство собственной вины –

Как общий шрам на лицах.

Да только где эти «радио-свободы», готовые дать выговориться человеку из USSR? И понравились бы им его воспоминания о «прекрасной эпохе» – тоже прекрасные без прикрас? Кажется, в них нет места мраку и ужасам, творившимся за железным занавесом. Или это только кажется? Нет-нет да и усомнишься, а были ли они – мраки и ужасы эти, в солнечном прошлом, где даже неведомый неутомимый «Бугорков», наверняка тоже был хорошим, весёлым человеком:

…Взлетал Гагарин, пел Муслим,

«Заря» с Бразилией играла.

И, словно ручка из пенала,

Вползал на Ленинскую «ЗИМ».

В «Луганской правде» Бугорков

Писал про жатву и про битву.

Конек Пахомовой, как бритва,

Вскрывал резную суть годов.

Я был товарищ, друг и брат

Всем положительным героям

И лучшего не ведал строя.

Но был ли в этом виноват?

Впрочем, «каждый видит лишь то, что хочет, каждый знает лишь то, что умеет»… Жизнь теперь – другая, непонятная («Не подсказываю никому, Потому что и сам не знаю… Не пойму ничего, не пойму. Начинается жизнь другая»). Или в другом стихотворении: «Мне всё ещё как будто невдомёк, Мне кажется, что я не понимаю…».

Такая жизнь, где «Куда ни пойди – билет, Куда не ступи – грязь», больше похожа на сон. Мрачный, тревожный, нелепый:

Может быть, это сон?

Может быть, зря я – вплавь?

Но темный, как сто ворон,

Вечер мне шепчет: «Явь…»

Сто ворон – это, конечно, темень несусветная… Хоть и слабым, но утешением, в ней остаются вещи эфемерные, поэтические: «Знакомый гимн чужой страны – за всё награда», или то, что «У деревьев нет ни паспортов, ни виз… Нет границ в земле и небесах, Нет границ в сердцах или глазах… От Москвы и до Луганска – тополя. Хоть с границами, одна на всех Земля».

Но краски, в которых проступает родная сторона, уже просто зловещи:

Неласковый пейзаж отчизны милой –

Неубранных полей глухая злость и сила,

Небес клубящихся извечная тоска,

И путник, как страна, готовый для броска,

Неведомо куда, но поскорее…

Или:

Идут незримые минуты,

но внятен их тревожный гул.

Не забирай мою цикуту,

я всё равно уже хлебнул…

Я всё равно уже отравлен,

но мне отрава эта – всласть.

Там, где от центра до окраин

не слаще выжить, чем пропасть.

Удивительно ли, что и предчувствия беды, и желания в такой обстановке далеки от оптимистических устремлений «советского человека» («О чём там говорить, о чём молчать, Когда уже ломают дверь в передней?»).

В общем, почти по Маяковскому получается – пускай нам общим памятником будет разрушенный в боях социализм:

Прощайте, талоны на сахар-песок

Прощай, колбасы несъедобный кусок,

Румынский костюм, почти новый,

Основы марксизма, его миражи,

Нелепая смерть и нелепая жизнь,

Как памятник этим основам.

И одно спасает этого лирического героя из «бывших» (советских) -- ощущение высшего, пока ещё спрятанного от взора, смысла того, что на самом деле происходит. И ощущение это, конечно же, глубже, страшнее и несоизмеримо огромнее всех земных, пусть и эпохальных, перемен:

Ощутишь вдруг такое томленье

Дней прошедших и тех, что идут,

Будто годы, сжимая в мгновенья,

Призывает к себе страшный суд.

Потому, наверное, так щемяще дороги ему в с е (!) подробности, в с е мелочи жизни, короткой, как «последний мой выдох, или вдох». Так дороги – как, например, взрослому мужчине, склонившемуся над кустом во дворе, дорого воспоминание детства, когда, небось, рубил его, этот кустик, что «фашиста», деревянной палкой-саблей:

Бурьян пророс из детства моего.

Я не узнал его. Он посерел от пыли.

Качаясь скорбно на ветру,

он шелестит. И шепчет мне: «Мы были.

И ты играл со мной в военную игру…»

«И с другом! – Я кричу ему, - И с другом!»

И смотрит дочка на бурьян с испугом.

А он пророс из детства моего...

И добры эти стихи, и чувство вины в них какое-то невыговоренное, нежное, прописанное на полутонах. В общем, «мы были»!

И ничего тут не изменишь…

Елена Буевич,

писатель