Галина Щекина

Выход книги стихов Светланы Василенко «Проза в столбик» стал событием. Пограничные жанры всегда вызывают повышенный интерес. Выйти за рамки привычного жанра и заманчиво, и страшно, однако Василенко решилась, подтвердив свое мастерство прозаика и обнаружив талант поэта.
При чтении книги бросается в глаза разрыв между стилем предисловия и авторским стилем. Авторский язык – обрывистый, чуть задыхающийся, но живой и яркий, а язык предисловия велеречивый, пышный, малопонятный. «Неужели Климов – это псевдоним Тайгановой?» (Н. Сучкова). Похвалы, какие расточает автору господин Климов, имеют обратный эффект. Цитата из предисловия: «…Голос – чем насыщены повествования Маэстро. Маэстро потому, что она буквально дирижирует нашим – не прочтением – произношением. Выговариванием. Дирижирует перебивами строк несистемными порой знаками препинания, музыкой внезапной остановки фразы».
Учитывая намеренную избыточность вступления, легко видеть – книга тоже оказалась непростой, переполненной.
«Концепт состоит в пересечении обычной короткой прозы с элементами поэзии. Считать это чистой прозой нельзя, поэзия есть. Есть и взлеты… это стих про купание маленькой мамы. Когда получается хороший стих? Когда в нем заключена целая история, роман, но о ней догадываешься по двум-трем словам. В этой книге тоже есть истории, но их надо прочесть пятьдесят страниц» (Н. Сучкова).
«Обрывки текстов, описания и детали сами по себе не могут быть прозой, они ближе к поэзии, но для поэзии мне не хватает поэтической характеристики явления… Важная поэтическая составляющая – недосказанность» (М. Суворова)
Книга неизбежно возвращает к вечному вопросу – насколько же уловимы эти дуновения поэзии, насколько нужна эта неуловимость…

«Автопортрет в пейзаже»
Отталкиваясь от заголовка раздела, ждешь от стихов большого личностного наполнения – «автопортрет» же! Этого не происходит. Есть лишь зарницы реальной жизни, намеки на нее, отзвуки. Любить того, кто жизнь назад. Как та монгольская девочка – русского князя. Символ, вполне работающий. И это символ только василенковский, не единожды возникающий в книге. Ахтуба, сжимающая толщу истории, приближенная к нынешнему белому дню. Автор постоянно отражает зрительную волну и та несет к другим – например, деревенскому дурачку Леше, который будет любить свою любовь после смерти… к другим – это условным бомжам, знающим, где живет чудо.
Не описывая лирическую героиню, она вглядывается в ее любовь, которая вне времени – как в «Соборе Парижской Богоматери». Даже у могилы мужа шепчет «опять влюбилась». «Автопортрет» написан таким вот любовным эхом. Настя, эхо такой же любви – «наша надежда».
В текстах «Прозы в столбик» есть высокие слова, они довольно пафосные, хотя все предельно просто, разрежено. Серия портретов отраженных автором людей – вот, что такое «автопортрет» в данном случае.
Многолюдье и плотность персонажей на один квадратный сантиметр книги поразительны и тоже избыточны. Пожалуй, их так много, что они теснят мир самой лирической героини. После чтения каждого стиха убеждаешься: в «Вольном поселении» есть и святое семейство в виде деда-матери-героини, а также гражданская жена деда, есть воображаемые фашисты, голое божество, сравнимое только с Аполлоном и даже случайная попутчица, увидевшая пятно на платье… Но нет отдельно самой героини. И потому, несмотря на красоты поля, вишен и беленых хаток, несмотря на доброту и ширь повествования, не хватает самого рассказчика…
Переполненность лиц и переполненность мест – это тоже почерк прозаика, привычка зорко смотреть вокруг. А поэт берет ощущения откуда угодно, и из себя тоже.
Этa особенность – много в одном – ярко выразилась и дальше, в «Подсолнухах», где через крестных видно историю целой семьи и даже лирическая героиня видит, как и ее дед, сквозь время… Вот эти крестные – и есть крайняя, высшая точка выражения себя через других. Таким образом, раздел «Вольное поселение» плавно продолжает раздел предыдущий, точно так, как «Фрески Дионисия» продолжают «Вольное поселение».
Все эти разделы книги абсолютно условны, их границы зыбки, как, собственно, и ожидаемо в поэтической книге, а обозначения разделов носят вполне символический, декоративный характер. Иными словами, разделы тут не очень-то и важны.
Важно другое.
Все произведения расположены между полюсами Сюжета и Настроения. В одних мы видим сильное преобладание сюжета – «Цыганская мадонна», «Фрески Дионисия», в других – полное отвержение сюжета и прикосновение к неназываемому (по Бунину). Разумеется и здесь, и там есть образы, облеченные в роскошные детали, но они, эти детали, очень конкретны, они зависят от места и времени… Тот же дед в «Поселении» кажется сумасшедшим только здесь, в больнице, а вообще он не сумасшедший. Потому что ненавидит фашизм, и это правильно. Та же цыганка, она мадонна, конечно, но именно в этом автобусе, а не вообще. А есть такие детали, которые блещут вовне, вне всяких пределов времени и пространства. Чем больше подробностей, конкретики, и чем полнее рассказ, тем меньше остается в нем вот этого летучего неназываемого. И чем меньше сказано, тем сильнее «укалывает» то самое неназываемое.
Так, уже упоминаемое стихотворение «Мою старенькую мамочку», небольшое по объему, не содержит указаний на время и место, нет описания внешности и характера, но в нем есть чувство, дорогое всему человечеству:

Мою
Мою старенькую мамочку.
Мочалкой
Тру ее девчоночье
Тело.
Ее качает, как от ветра,
Былинку,
Мою мамочку,
Мою кровинку.

Тема еще вспыхивает во Фресках» – там, где чужая маленькая мама спит на лавке, всхлипывая и бормоча во сне. И они обе с героиней брошены…
«Был день из света состоящий» – посвящение, но все оно является предисловием и подступом к строчкам:

…И тополиный пух прилип
К твоим еще смеющимся губам,
Как ватка,
Из другой уже не-жизни.

И правда, здесь неважно – кто, кому, что сказал, в какой точке Москвы или Риги это было, а важно только это – момент был и растаял. Светлый такой.
Подобный тоже очень краткому и легкому, хотя и вполне называемому «Саратов. Глушь. Любовь». И поэтому все остальные истории рассказаны не зря. Чтобы подвести к важному не только для автора, но и вне его. Строки вовне.