Зоя Межирова


  ПЕРЕЧИТЫВАЯ

Драгоценная прохлада серебра, чуть колющая своими невидимыми стрелами и свежая. Это – стихи Игоря Шкляревского.

Может быть, потому, что в них много бодрящей прохлады «и веселящий душу холодок».

Даже избавление от болезни любви, которая отпустила, сравнивается с погружением сломанной руки в спасительный холод ручья.

Этот серебряный холод – живая бодрость ослепляюще высокой духовности. В его стихах очень ясное, кристально прозрачное в´идение, как будто пишущий их только что вышел из воды и в глазах, как линза природы, растёкшаяся капля, дающая особое преломление света и удесятеряющая чёткость зрения.

Сквозь неё отчётливее видны детали мира, видимого или творимого.

И со всем в этом мире, почти физически, – духовное взаимодействие и даже плотное соприкосновение – «донашиваю жизнь свою земную».

Всё – живое для глаз, в которых линзы, позволяющие обнажённо и трепетно видеть то, что нельзя уловить обычным зрением: «шарами захлебнулись лузы!» – можно ли точнее передать энергию игры? И не поэтическое ли видéние это?

В стихах Шкляревского сквозит обострённое ощущение вселенной, частицы которой – и мотылёк, шуршащий у старой лампы, и музыка Грига, и могилёвское лето с его полустанками и грибными дождями.

Совмещение и взаимопроникновение пространств, как слоёв, пластов видимых и того, что за их пределами: В стеклянном шкафу отражается даль, / и белое облако вдруг наплывает / на русский Толковый словарь, тасующиеся карты прошлого, настоящего и будущего земного времени: / всё, что было, – ещё впереди / и того, что за ним: Я на небе танцую с Еленой, / не простившись ещё на земле / – связывают сюжеты судьбы с пространством вечности.

Никогда прямо не формулируя, Шкляревский стихийно преподносит эмоциональный образ предмета или события.

Стихийность ведёт непредсказуемо уверенно, сама всё решая, она-то знает, как построить стихотворение. Только ей доверяется вкус поэта.

Мир струится, трепещет и движется, оставаясь неподвижным:

В миражах флорентийского зноя
над холмами струятся столбы.
Даль блестит, и шоссе золотое
догоняет поля и сады.

И опять – драгоценный мираж, драгоценный мир, отражённый в зеркале воды, в зеркале духа:

На закате в зеркале воды
Монастырь белеет, и сады,
И уклейки заплывают в кельи –

нежный вариант Сальвадора Дали, где блаженный лепет многократно повторённого клейкого звука «л»:

Папиросу курит рыболов.
Это – я!
А под зелёной ивой –
Млечный Путь
сверкающих мальков.

Как неожиданно упоительно отпущена рифма, выражая этим и подтверждая хрупкость видéния на закате. Как обвораживающе непо­средственно, по-юношески свежо и к тому же звонко и с характером утверждения произнесено: «Это – я!» – оправданный «апломб» уверенной свободы.

Шкляревский стремится свести слова до предельного минимума. Ему отрадно подняться даже выше немногословия и вплотную прильнуть к сути звуковой мелодии, самозабвенно растворяясь в ней:

Громыхали ночные июльские
грозы,
В мокром платье
она приходила ко мне,
И шумели берёзы
в чердачном окне.

«В мокром платье»… – и пауза потери дыхания от восторга, а в строке – выраженная лесенкой.

И если бы не было слова «в мокром», слова, от которого вспыхивает весь сюжет, которое уже самим своим звучанием влажно прилипает, – невозможно было бы создать то, что создано. Какое живое пространство и сколько в нём воздуха!

Власть поэтического в´идения переделывает реальность –

озяб… но в спичечной коробке
с десяток золотых костров.

И вот они загораются перед глазами, те, которых и нет, но которые живее существующих.

У Шкляревского много стихов силы и сжатости ткани японской танки, где всегда – бездны.

Проезжая лунный полустанок,
Женщине со связкою баранок
Жаловался на судьбу сосед,
Но остался только лунный свет.

Писали о том, что Шкляревский отчуждён в природу. Так ли это? Такая интонация любви и сострадания здесь, не выпяченного и опять напрямую не сформулированного. С холодящим ощущением того, что и это, как и всё иное, «общей не уйдёт судьбы!» Лёгкое прикосновение к поверхности клавиши – и идёт глубинный густой звук.

Ещё в стихах – щемящее чувство ускользающего времени, которое поэт отпускает на свободу:

Елена с моих фотографий ушла…

Чистая, почти с детской горечью, жалоба… Но ведь каждый знает, что уйти с фотографий нельзя. Оказывается, можно… Действительно ушла, потому что должна была там находиться и находится. Но этого поэт не произносит, так как первая реальность со своей банальностью – не область Поэзии.

Но вот ещё один ошарашивающий «выстрел» вспышки Духа:


Идёшь вечерними полями –
в траве намокли и шуршат
и вспыхивают под ногами
стрекозы в пятьдесят карат…


Можно ведь было бы сказать «лугами», тогда и рифма была бы безупречно точной, полнозвучной, но в слове «полями» – чуть вяжуще-кислящий звук «я» совсем не напряжённо и необъяснимо магически открывает громаду пространства и увиденную красоту, – ещё одно из ряда прекрасных и ярких видéний, бескорыстно и навсегда подаренных нам.