Александр Чанцев


Гонкуровская премия, Гран-при Французской академии, массированные переводы и фундированные споры на уровне – катарсическое благо ли написал этот французский американец или черный подрывной декаданс.

Главный герой, высокий чин СС Максимилиан Ауэ, законченный эстет, нарциссический гей, страдает разбитым сердцем от отнюдь неплатонической любви к сестре-близняшке, рефлексирует обо всем окружающем, но со всем аналитическим тщанием своего незаурядного ума исполняет свой долг в рамках программы по «окончательному решению еврейского вопроса». Работа может отвлечь. Байроническая накидка на черной эсесовской форме от лучших берлинских портных и отблески адлоновского хрусталя на Железном кресте, лучшие французские вина хорошего года и сухие графики министерского аналитика.

Трудно судить по фрагменту о концепции книги. Опубликованные главы написаны от имени бывшего нациста. Он вспоминает лето 1941 года на Западной Украине. «Мы воевали, жгли СС», — утверждал немецкий генерал в «Семнадцати мгновениях весны». Эсэсовец из романа «Благоволительницы» ему бы возразил: они только наводили порядок, без них в тылах армии воцарился бы хаос, они даже сдерживали зверства украинских националистов. А сам он разве что в обморок не падал от запаха разложившихся трупов. Философия этого ветерана СС вообще уравнивает палача и жертву.

Эдиповские метания, греческая депрессия и крахтовская королевская грусть – озабоченные карьерой нечестолюбивого Макса друзья и высочайшие покровители продвигают его, думающую пешку на фронтах мировой войны. Украинские расстрельные рвы с хлюпающим от крови и нечистот черноземом, курорты Кавказа с зимним серым морем, «Сталинградский котел» во вшах, снегах и откровении, потом – инспекции Венгрии и кабинетная работа в Берлине, последнее танго с ночным портье в Париже книжных развалов и просачивание через фронт русских по польским лесам. Сны Макса не отделены от яви, она – от галлюцинаций, воспоминаний и боли, границы смутны и меняются так же часто, как линия фронта на войсковой карте. Железная мистерия галлюциноза «Мифогенной любви каст» под покровом Снежной Сталинградской Мадонны.

Где-то рядом на вокзале мелькнул, но был оттеснен поклонниками рыцарственный Юнгер, на коляске, как парализованного Эволу, возят таинственного консультанта, с трудягой Шпеером, который потом со своим раскаянием «вынужден был постоянно кривляться», они «в плотном рабочем контакте», Эйхман, любящий, как и фюрер, пошлую романтическую музыку, напористо выслуживающийся и похожий со своими оттопыренными ушами на птицу, утомляет Макса банальностью своих пьяных откровений.

Экзистенциально лишний человек, голубой Нарцисс в свете горькой луны, он постоянно наблюдает за собой («я все время играл какую-то роль; даже размышления стали для меня еще одним способом видеть собственное отражение, я, жалкий Нарцисс, вечно прихорашивался, но при этом не обманывался на свой счет»), за той давно совершившейся катастрофой («радоваться, что живешь? По-моему, это так же нелепо, как радоваться тому, что родился»), что обрела новое, такое зловещее обрамление: «температура теперь почти не спадала, я чувствовал себя, как в теплом коконе, внутри которого мог притаиться, свернувшись, и еще я пребывал в безумном упоении от собственной нечистоты, пота, иссохшей кожи, воспаленных век. Я неделями не брился, и редкая рыжеватая бородка отлично соответствовала сладостному ощущению грязи и неопрятности». Он и грязи подбирает то, что «подходит»… И так хочет в утробу, где был един с сестрой. А еще он убивает мать, предавшую в детстве Макса отца, или это еще одна галлюцинация во сне (впрочем, идущие по пятам сыщики так не считают).

Чувства давно отмерли, но мир в эти больные германские годы царапается («я резался о мир, как о разбитое стекло; постоянно без колебаний глотал крючок с наживкой, а потом удивлялся, извлекая наружу собственные внутренности»), бросает его в самую гущу адского варева, туда, где «терялось понятие времени и пространства и война уже напоминала абстрактную, трехмерную игру в шахматы».

Впрочем, это дает ему пищу для ума (не сердца, скорее не для сердца, потому что от сентиментальности «Списка Шиндлера» и даже «Пианиста» тут нет и следа). Он не жалеет о главном, произносит как общепринятые сейчас вещи (фашизм и сталинизм очень похожи, оба – детерминистские учения, нация или класс поставлены во главу угла), так и не очень удобные (не так ли зачищали первые американцы землю от индейцев, как фашисты Европу от нежелательных элементов? Но они победили, а победителей не судят) и делает не выводы, но наблюдения – «после войны много говорили о бесчеловечности, пытаясь объяснить, что произошло. Но бесчеловечности, уж простите меня, не существует. Есть только человеческое и еще раз человеческое».

Еще один привет Ницше передан. И это, кстати, единственный упрек Литтеллу – в «Благоволительницах» подчас слишком много того, что, как он счел, может помочь рассказать эту историю. Уничтожение евреев как батаевская трата, Макс как инкарнация Печорина в Пятигорске, расковыченные отрывки из Гроссмана, бесцельный нарратив Бланшо, скупые административно-бюрократические главы Шпеера, абсурд войны в воспоминаниях от Грасса, утраченная сестра на швейцарской волшебной горе, набоковские ужимки (сестра из «Ады», соглядатаи-сыщики), кафкианские метафоры обвинения и самосуда (те же сыщики оглашают приговор из «Процесса») и толстовский эпический замах достоевским топором.

Обреченная эротика, бюрократия министерства, озарения войны: «длинная колонна танков катила к Кольбергу. Зрелище было феерическое, каждый танк украшали кружева, большие белые скатерти, привязанные к пушкам и орудийным башням, развевались по бокам, и в снежных вихрях, подсвеченных фарами, грохочущие, темные машины казались легкими, почти невесомыми, они словно плыли по дороге сквозь снег, сливающийся с их парусами».

Потому ли, что после очередного успешно выполненного задания Максу поручают заняться вопросом рациона заключенных из концлагерей, он все больше задумывается о них? Нет, он искренне анализирует возможность оптимизации распределения калорий с тем, чтобы те могли больше работать, а тошнит от воспоминаний об украинских расстрельных рвах его с начала войны. Он не может смотреть, как от недоедания, работы и побоев заключенные превращаются в ходячие трупы. И это – следуя приказу, из человеколюбия, заблаговременной хитрости Шпеера? Он и сам не знает, все слишком запутывается – он может подделать приказ, чтобы спасти тех же евреев на марше, а потом убить лучшего друга. Потому что все рухнуло уже слишком давно.
 Мощную военную прозу сейчас пишут редко, такой, кажется, не писали вообще.

http://www.chaskor.ru/article/tanki_v_kruzhevah_26340