Анна Грувер

 Все запредельно

Он надевает резиновые сапоги и топчет утро. Осень.
У него спутаны мысли и волосы, на часах – восемь,
он грызет на ходу зачерствевший ржаной кусок хлеба,
«Ну почему, почему именно восемь?!», - спрашивает у неба.
«Ну зачем, зачем именно осень?!», - и хлюпает носом.
В небе летят паутинки и аисты. Все запредельно просто.

Все запредельно ясно: вот Джек, у него на ладони крыса.
Отец пристрелил ее в погребе, он слышал выстрел.
Да, Джек, это здорово. Гляди-ка, оторван хвост.
Джек, послушай, я понял, что значит возраст и рост,
это когда зарубки уже не важны, не нужны и забыты.
Джек, отдай мне ее, вот тебе камешек, и мы квиты.
У нее даже глаз выбит? Ладно, вот тебе еще лупа.
Да, Джек, в шесть у калитки… Все запредельно глупо.

Он бредет по дороге. Эй, парень, куда тебя подвезти?
Спасибо. Приятного аппетита. Больше не буду, прости.
Он машет тоненькой веткой, сбивает с травы улиток,
водителей с толку. Сквозь решето, сквозь сито
дождей пробивается солнце, и страшно болит голова,
он видит себя через десяток лет: ты, дорогая, права,
Джек, сегодня не выйдет выпить, в следующий раз.
Он жмет изо всех сил на несуществующий газ.
Он достает из кармана джинсов смятую сигарету,
кажется, лето действительно кончилось. Еще одно лето.
Он садится, будто на горизонт, на край обрыва.
Ну, а как ты хотел? Все запредельно несправедливо.

Кристофер Робин
Кристофер Робин страшно устал.
Спутал рельсы и нитки в один клубок
головной боли и с баром – вокзал.
Он нашел себя пьяной мухой, потолок –
полом. Карты, тусклые лампы, джаз,
чашка с засохшим остывшим кофе,
за буйки заплывший правый глаз,
незнакомый Джимми, его Софья –
хороша, не так ли? Тик ли, тик ли…
Дымит паровозом в углу старик Хэм,
к нему, как к паутине, давно привыкли.
Взгляд его ухмыляется: я тебя съем,
Кристофер умоляет: не надо eat me!
Потерян билет и шарф. Бармен хохочет:
Робин, дружище, отщелкивай ритмы:
поезд без пересадок сегодня ночью.

Кристофер Робин впечатывается в кресло
(soundtrack: треск нарисованного камина).
И вспоминает фигурные пряники детства,
печати (меньше ладони) с дельфином,
монограммой отца, русалкой на камне
со стершейся чешуей в обмен на четыре
ракушки и слайды, Кристофер сам не
помнит, зачем, но помнит, как вырезал
по дереву ее имя ножиком, как стрелы
Робина, но Гуда, острым, клином клин –
Кристофер Робин сегодня Шерлок,
плачет скрипка, пыльной тропой кокаин.

Кристофер Робин бродит Норвежским Лесом.
Следом за ним – две бабочки, волк и Винни.
Степь выцветает пшеницей и почерком Гессе.
Робин путеводитель читает с трудом и ныне,
сбиты колени, толк, колея, путь истинный, спесь.
Фляга – бездонный колодец, высушенный линялый
гербарий, курган, курага. Господи, я еще есть?
Господи, что же… Что же со мною стало?
Кристофер Робин падает в темную яму.
Кристофер Робин задыхается вязкой глиной.
Кристофер Робин вычислил слонопотама.
Кристофер Робин перечитал Милна.

Волк
Сколько ночей, Волк, ты провел у ее постели, сколько ночей?
Волк, ты заменил не одну добрую сотню сиделок, врачей,
да ты, разрази тебя гром, был заботлив, будто бы моя мать!
До времени поседевшая – она заправляла мою, Волк, кровать,
мерила лихорадку мне, осени и шажочками нашу клетку –
а там, Волк, поверь, ты и шага не ступишь – выпей таблетку,
миленький, маленький, маленький, миленький, что тебе стоит,
Волк, посмотри мне в глаза, Волк: она без тебя не завоет!

Сколько миль, Волк, ты волок ее на своей спине, сколько миль?
Волк, очнись, Волк, у тебя во взгляде – полный штиль и пыль,
рыболовная сетка, узор на скатерти, паутина, Волк, на ресницах,
Волк, ты еще веришь, что она тебе померещится или приснится?
Я увезу тебя за сотню морей, Волк, там водная гладь да тишь,
Волк, прекрати дрожать, Волк, я не выношу, когда ты дрожишь,
Волк, если ты дрожишь – значит, все кончено, навсегда, значит…
Волк, ты не изменишь этого, Волк: она без тебя не заплачет!

Сколько писем, Волк, ты написал в пустоту, сколько писем?
Волк, ты знаешь ломаную геометрию с ее биссектрисами,
захлебываешься книгами, но ты, Волк, непроходимый дурак,
если готов согласиться и снова, Волк, погляди, догорает маяк,
Волк, ты ведь был старый грубый моряк, помнишь время, Волк?
Мы выкуривали все печные трубы портовых городов и фолк
звучал из каждой дыры на нашем гордом добрейшем корыте,
Волк, когда ты поймешь, Волк: она с тобой разрывает нити!

Сто лет одиночества, Волк, сто лет и два с половиной месяца.
Сто лет одиночества, Волк, в темной каморке под лестницей.
Меч в камне
Дед говорит: "мальчик мой, все это так, поверь мне, по-детски!"
Артур отмахивается от него и задергивает тяжелые занавески.
Дед говорит: "мальчик мой, тебе предначертано вытащить меч!"
Артур встряхивает плечами (будто это можно сбросить с плеч).
Дед говорит: "мальчик мой, прошу, прекрати это, слышишь?!
Артур упрямо сжимает губы, садится за стол и пишет. Пишет:

Дорогая М.! Рождество уже топчется на пороге, коврике welcome -
(дед считает эти стертые буквы гостеприимством, а я - подделкой).
Уверен - на твоей двери уже звонит в еловых ветвях колокольчик,
когда приходит ранним утром почтальон/трубочист/молочник.
И 7 am врывается в твой дом белым голубем, моим письмом,
распахнутой форточкой. Почерк все еще неясен или уже знаком
(прости, я проболел все уроки прописей)? Милая М., привет!
Хочу поблагодарить тебя за пустую гильзу, вложенную в конверт,
я толком не знаю, что с ней делать, если ты объяснишь - буду рад.
Мне уже которую ночь подряд снится выпускающий дым Шелкопряд
и ты - в голубом платье. Болтаешь ногами на неестественном мухоморе.
М., у нас с миром - столетняя война. М., мы с миром в ссоре.
М., гадалки и газеты кричат на всех перекрестках свои пророчества
и ухмыляются: твоя судьба уже продана, ваше будущее высочество...
Я хочу, чтобы река вышла из берегов. Чтоб их всех унесло рекой.
Жаль, что так часто ты пропадаешь... М., ну зачем ты так далеко?

--
Маленькая разбойница просыпается на медвежьей шкуре.
Протирает глаза и бормочет: "где мой нож?! снип-снап-снурре,
чтоб тебя". М. пересохшими губами впивается в горло фляжки.
М. гладит воробья с перебитым крылом и шепчет: "бедняжка".
М. затыкает за пояс пистолет, старых воров и убийц, правила.
- Даа, - говорит М. в никуда. - Вчерашняя драка меня позабавила.

Маленькая разбойница тычет в бок сапогом флибустьера Билла.
- Эй, Билли, я вчера отловила Красную Шапочку - хохоту было!
Билл одобрительно хмыкает. М. с отвращением гремит кастрюлей.
- Эй, Билли, я угрохала на нее все, мне теперь срочно нужны пули!
Билл сплевывает ругательство. М. вытирает грязным рукавом лезвие.
- Эй, Билли, она запуталась в платье, когда убегала, ха, очень резвая!
Билл дружески хлопает М. по спине. М. дышит на пальцы в шрамах.
- Эй, Билли, - шепчет неслышно М. - Я никогда не бывала в храмах.
Маленькая разбойница свешивает ноги с так называемой крыши.
М. облизывает огрызок карандаша и пишет на обрывке бумаги. Пишет:

Дорогой А.! Бабушка испечет пряники к Рождеству - оно все ближе.
У нас все снежно и книжно. В этом. Как его. Ну. Ах да. В Париже.

Здравствуй
Здравствуй, старик. Сегодня я говорю о себе в мужском роде.
С чего бы начать /твое здоровье/? Может быть, о погоде?
Здравствуй, старик. Сегодня я в хлам пьян. Пьян бессонницей,
только не надо глупых просьб «представиться» и «успокоиться».
Боже, какая пошлость – до боли в горле чужой незнакомый номер,
похоже, я уже отчаянно хохочу: «game over, приятель, game over».

Здравствуй, старик. Представь, что я глупый влюбленный дурак,
у меня /ха/ больной вид – нервный тик, не менее нервный «так».
У меня потертые джинсы, узкие губы и временно съемная клетка.
У меня вечный гугл проблем, давно порванная теннисная ракетка.
Каждый вечер мечусь от двери подъезда до ближайшего светофора.
Я все обещаю повеситься у нее на пороге, но это /увы/ не скоро.

Здравствуй, старик. Давно не виделись, хотя чего уж там – никогда.
Тебе /не вздумай отнекиваться/ плевать, как прошла у меня среда,
мне, впрочем /к чему реверансы/ тоже, что у тебя было в четверг.
Ты /бьюсь об заклад/ какой-нибудь грустный лысеющий офисный клерк.
Любишь своих трех копий, коньяк, бульдогов /издалека/ и спать.
По будильнику – мысли: встречаться с начальством, зевать.

Здравствуй, старик. Мне до невозможности, не поверишь, паршиво.
Я должна вести себя бодро, крикливо, живо, но это все вшиво,
словно кошка с Голландией на сером /будто сентябрь/ боку.
Я не буду, не буду! неметь этим рвущимся нитями могу/не могу,
ты /уверена/ и покруче видал на своем длинном веку. I am sick –
это все, что я запомнила из уроков. Здравствуй, старик.

Карта мира
«Два пальца вверх - это победа!
И это - два пальца в глаза»
(Ю.Шевчук)
Вот идут два пальца:
Указатель и Грозный Крик.
Им хлопают, они благодарно кланяются.
Щетина переходит в заросли, взгляд – дик,
о Диккенсе сроду не слышали,
кофе для них – «оно», неизвестный
науке «х», НЛО. Один – выше,
другой – умнее. Говорят, из одного теста,
но даже жестами отличаются.
Вот два пальца. Победа.
Морщинами исчерчены лица
(фаланги). Недо-
подопытные, переисследователи,
весь мир обошли. Даже дважды.
Один – чуть что, хмурится, другой сыплет словом «следовательно».
Любят рассказывать, как умирали от жажды.
Вдоль, поперек – от моря
до острова – шаг.
И речи не может быть о бескрайнем просторе,
когда ничего не стоит сжаться в кулак.

 В и Из
В чашке – волны выходят из берегов. Цвета глаз твоих – карие.
Прорубь зрачков. Черные дыры-колодцы. У неба – кариес!
Слышите, те, кто под полом и над потолком: через край
перегнусь, крик теннисным мячиком: «вылезай-ай-ай!..»
На последнем вдохе без выдоха – падаю в колодец и вниз,
за чужие «жди» цепляюсь подолом – рву платье. В и из...
В и из. В чашке – шторм. А(с)соль рассыпалась. Грей – утонул.
Руки – в теплые бока чашки. Ты бормочешь то ли «ну-ну»,
то ли «ну-ну-ну», как детей – измотанный кот Баюн
«утро вечера», «варенье на завтра». Я раскачиваюсь: «врун,
ты ведь врун, обещал «вернусь», целиком, без остатка,
без стука и «можно войти»… Загляни под подушку – тетрадка.
В ней – сны. Это я, когда ты выходишь, нервно ломая
пальцы, раздавая «привет» и «прощайте» соседям, хромая
на оба полушария головы. Это я, когда на окно-открытку
так осторожно становишься – первая пытка-попытка
перейти дорогу самостоятельно. Это я, когда ты ногами –
от рамы (в велосипедное детство – на подушечки), местами
меняя меня и… Я, когда ты – рисунок ребенка на асфальте
мелками. Я, когда по твоей команде «кругом» всё делает сальто.

Видишь: там, за тысячью протянувшихся городов – огоньки.
Помнишь: тогда, за тысячью календарей – ты обещал мне коньки.
Говорят: то ли год назад, то ли в среду, то ли в следующем месяце
красное солнышко на бельевой веревке повесилось.

Дура
Набитая ватой дура, я вечерами придумываю маяки.
В конце каждой строки мне чудятся резиновые сапоги,
волны, пустые пляжи, камни – подводные и на виду,
которого я к обеду сегодня-завтра не подам, не подаду –
я не знаю пыльный синий учебник, девятый класс, рота, вал.
Ты на моих соленых пристанях ныне и присно еще не бывал.

Набитая ватой дура, я рисую акварелью осенний парк,
скамейки, листья, тебя в бреду, собак, миссис Ларк
на прогулке, на привязи, на игле, поводке. На поводу
с поводом и без него у тебя никогда не пойду.
Мой осенний парк похож на костер, а если честно, то
смахивает больше просто на размытое пятно.

Набитая ватой дура, я читаю про Пеппи Длинныйчулок,
нарисованные веснушки, туфли мамины красные – потолок
моей фантазии и чей-то пол, по которому ходят на цыпочках,
на каблуках, на ножах, на ножках в вязаных носках с открыточек,
Что сто штук прислала тетушка на Рождество. Швейным враньем
штопаю платье парадное. Приходи, на веранде чаю попьем.

 Счи-та-та-тал-ка
По деревянным доскам, как по тетрадке в косую
Линию
(где по наклонной катятся колесом с крыши
буквы, стеснительно-синие и долговязые, выше
печатных, указательно-строго-очкастых),
рисую
узором спутавшихся волос. Глаза нараспашку,
рубашка – змейкой до шеи – удавка. Клочки
ваты – рисовали голубые глаза, обмакнули в зрачки,
получились без стекол очки, а небо рваное
на обрывки писем. Ноги в воздухе, голова –
к низу. Говорят, должно быть наоборот.
Мистер Шиворот-Навыворот – задом-наперед
ходит по потолку, перепрыгивая через строку. Трава
где-то наверху, а мне снится сон, будто бы ты –
он, называешь меня глупым именем (кажется, моим),
я срываю одуванчик, гремит тарелками гром. Грин
пишет про нас скрипящим пером, выпивает воды,
замечает, что мы – это мы, и швыряет рукописи
в огонь, и вот он уже – Гоголь, а мы – горим.
Ты споришь, что нет, я глупо поддакиваю: убедил.
Говорю: Карл, мол, украл! Говоришь: в звукописи
Все дело.
Сидела
Синди
в жаркой Индии
и слушала си-ди.
Ты спрашиваешь: идти?
Машу рукой: иди.

Я-ле-жа-ла-на-ка-че-лях, снился глупый сон,
Будто ты – он.
Море волнуется раз, но на два и три –
Замри
И выйди вон.

Робин Гуд
Робин Гуд отстреливает бумажные самолетики на лету.
/Поезд твердит свое неустанное ту-ту-ту/
Она вышивает крестиком и говорит тихо, несмело:
"Милый, даже Джон подтвердит, это совсем не дело".
Он хмурит брови, проверяет тетиву, натачивает стрелы:
"Вот и идите оба, мне это до смерти надоело".

Робин выходит из дому, целится в яму, бьет по кроту.
/Поезд набирает обороты: ту-ту-ту/
Он смотрит под ноги и ворчит: "Значит, Джон. Джон.
Старый предатель, паршивый трус, дурак, пижон!
Я по таким лупил из рогатки. Джон! Глуп и смешон!"
Робин крут. Робин небрит. Робин мешает чай ножом.

Робин в ярости: она распорола на занавески фату!
/Поезд не уклоняется и в тон ему: ту-ту-ту/
Он ломает ветки на ходу: "мерзавец, хитрец, плут!"
Она режет на кухне лук. "Ок, чтоб вам всем, гуд!"
Робин вытаптывает новые тропы, новый маршрут.
Робин надеется на себя и немного на Страшный Суд.

Робин не склонит голову ни перед кем. Только на рельсы.
У него не осталось выбора, пути отступления, "если".
Он плюет на все и всех, будто на сегодняшнюю манту.
Поезд произносит финальное: "ту-ту, господа, ту-ту".