Николай Тютюнник 

                                      Новелла

    Петро уж думал, что до следующей станции придется ехать одному. Попутчики, словно сговорившись, дружно сошли на предыдущей, а в купе так никто и не плюнул! Но минут через пять, когда за последним вагоном остались даже пригородные строения и поезд снова нырнул в синюю зимнюю ночь, в купе все-таки постучали, и в щель заглянула молоденькая проводница.

    – Здесь ваше место, – сказала кому-то.

    Вошел и сразу же обессиленно плюхнулся на нижнюю полку какой-то здоровяк. Будто бы догонял и вскочил на подножку уже на ходу. Сидел, тяжело переводя дыхание, нервно поскрипывая новенькой кожаной курткой.

    – Ф-фу-у! – наконец облегченно выдул он. – Кажись, успел!

    Петро только хмыкнул, сочувствующе. Сам он не очень разговорчивый, скорее – молчун. И не совсем уверенно чувствует себя среди случайных попутчиков. Особенно среди женщин. Хорошо, если попадутся любители почесать языком, а если такие же скромняги? Сиди, мучайся, поглядывая на часы. Хотя за окном уже ночь. Можно сделать вид, что дремлешь. Но сон не идет. По-воровски лезут в голову разные мысли. Как там мама? Поправилась хоть немного к своему дню рождения? Испечет ли свой традиционный пирог или следует прихватить, если попадется, на вокзале, в Валуйках? И как там её соседи, Грицаевы? Перестали донимать её своими причудами? То забором повыше хотят отгородиться, но чтобы и соседка, значит, тоже взяла на себя половину затрат. То ещё какую-нибудь ерунду придумают.

    Грицаевы эти – сыздавна сельская интеллигенция, а проще – обыкновенные пустобрехи и хвастуны, готовые прихвастнуть даже новым веником. Дед их, старый Грицай, ещё до войны с Германией крутил динамо, гнал в село электричество. А это ж тебе не фуражир какой-то, не конюх. Кто бы ни прошёл мимо – всяк поздоровается и поклониться. А Грицай стоит себе, словно размечтавшийся индюк, смотрит поверх голов, что-то ищет.

    – Здрасьте-те…

    А как перепадёт ему где-то на халяву, то пьёт без меры. И вечером, заступив на смену, замордует всё село! До полуночи лампочки в хатах мигают. Вот тогда-то бабушка Наталья и пустила поговорку: «Мигает, как Грицай пьяный». Не раз, бывало, потом смеялись. И до сих пор те бабкины слова вспоминают…

     Попутчик тем временем отдышался, решил раздеться. Ещё досаднее зарипела его куртка и вместе с шапкой-пыжиком полетела на верхнюю полку. Не особо, видно, дорожит хозяин своими вещами. Наверное, и  забывает частенько.

    − Далеко ехать, земеля? − приглаживая уже поседевший волос, спросил он.

     − До Валуек.

    − О-о, тогда вместе сойдем! Мне, правда, немного дальше, в Шебекино, но с заездом в одно местечко, − подмиргнул он.

    − Хм, да и мне дальше, но в другую сторону..

    − Да я слышу, − лукаво усмехнулся попутчик, видно, заметив у Петра украинский акцент.

    Что ж, она такая, их родная сторонушка: русские села частенько соседствуют с украинскими. И многие жители говорят на суржике, искаженном диалекте.

    − А звать как?

    − Меня? Петром.

    − А меня − Жекой!

    Сказал и засмеялся. 

    − Жекой, Евгением! Не очень-то я люблю это имя. Как-то на зоне один поц попробовал назвать меня Женькой. Так я ему, суке, дал такую Женьку!..

    Петро молча пожал протянутую попутчиком крепкую грубую ладонь, сел поудобнее и хотел закрыть глаза. Теперь всё ясно. Характеристика полная. Вспомнил про зону – значит, сидел. А возможно, и ещё сядет. Петро знал таких рубах-парней, для которых любой попутчик – кореш. Обязательно предложат выпить, а затем могут и завестись, полезть с кулаками. Но главное, что у них всё это как-то весело выходит: тут тебе и драка, тут и смех. Видно, получают от этого удовольствие.

    – Ну, так что, Петро, – словно в подтверждение его мыслей, нетерпеливо спросил Жека, – может, примем по граммухе за знакомство? Жаль, конечно, что никакой бабёнки, с ними как-то веселей…

    Он наклонился, распустил брюшко своей спортивной сумке, быстренько нащупал и жестом фокусника поставил на столик бутылку. Потянулся к своей сумке и Петро. Водкой он не запасался, а колбасу на гостинец вёз.

    «Граммуха» потянула на все сто. Но пошла и прижилась, как родная.

    Жека тоже ловко вылил в рот, с заметным удовольствием потянул носом и, наверное, с пол минуты сидел недвижимо. Даже прикрыл глаза. Петро перестал жевать, с усилием проглотил.

    – Домой? Или в гости? – наконец, спросил Жека.

    – Я? Да как его сказать… И домой, и в гости. К матери еду, в село. День рождения у неё завтра.

    Жека понимающе кивнул и взял кусочек колбасы.

    – Одна живет? – поинтересовался он.

    Петро почувствовал легкий хмель и уже готов был поговорить.

    – Одна-а, отца давно нет. Сколько уже раз звал её в себе, в город, так она же ни в какую! Что, мол, я буду делать там, на ваших этажах? Да ничего не делать! Сиди себе возле подъезда, как другие старики сидят, судачьте. Нет, не соглашается. А ты… ты тоже к родным?

    – К родным? Хех! Да мой адрес не дом и не улица! – пропел Жека, перебирая, как на гитаре, вовсе не музыкальными пальцами. – Мой адрес – Советский Союз!

    – Как это?

      – Не понимаешь – как? Детдомовский! Вот еду своих воспитателей навестить.

    – А-а…

     – Да, земеля, да, – и вовсе разгорячился Жека, – помотало по белу свету. Сначала детдом, затем фэзэо. Там и срок заработал. Буханули как-то с ребятней и залезли в киоск. Ну и пошел по этапу. А когда освободился, махнул на Дальний Восток, рыбачить. Пять лет на сейнере проболтался. Хорошую копейку имел. А потом как отрезало: тянет на материк и всё тут! В поезде ехал вместе с демобилизованными морячками-тихоокеанцами. Человек, наверное, двадцать было. Да так тоже соскучились по гражданке, так загудели, что начали с себя бушлаты пропивать. Ну и взял я их на буксир. Сколько ни ехали, кормил и поил. Так каждый потом к себе звал: и работа, дескать, найдется, и девчонок полно. А я сошел только с последним, с Володей Клименко, в Донбассе. Так там пятнадцать лет под землею и промантулил.

    Петро слушал и удивлялся: какие только бывают бесшабашные головы! Это же надо: пять лет болтаться на сейнере по морям-океанам, чтобы потом за несколько дней спустить все заработанные деньги! Да-а, на такое способны только русаки. Украинцы немного сдержаннее, рассудительнее. Хотя, конечно, и не все. Разве его дед, Андрей, такой уж сдержанный, если в молодые годы, рассказывают, во время жатвы бегал за дождем с косой? А что делать, если нужно косить, а он третьи сутки льет?! Да и комичный был дед, до самой смерти. Выпивал как-то с кумом летом в саду – ну, и нападало им в миску мелких зеленых бабочек. «А мы думали, дочка, это ты нам лучку зеленого нарезала! Да так хрустим, так хрустим!»

    Только никто из родни, кажется, в деда Андрея не пошёл. Да и родичей было не густо. Одни умерли рано, других выбила война. Был у Петра единый родной брат да и тот во время войны малышом на станции потерялся. Мама и по сей день не верит, что его нет на свете. По сей день выпекает на день его рождения пирог.

    Петро глянул на руки своего попутчика, покрытые синими змейками шрамов. Наверное, от угля.

    – Тяжело под землей? – спросил он, глядя, как Жека разливает по второй.

    – Поначалу, конечно, тяжеловато. Пока не втянешься. А потом ничего. Лишь бы платили хорошо. Когда не платят, тогда и работа тяжелей, и пыль вреднее.

    – А чем вреднее?

    – Как чем? Дышишь, забиваешь ней легкие. Можно так забить, что дуба врежешь. Но сейчас до этого не допускают. Как забьешь до определенного процента – так тебя враз из шахты, на поверхность. На чистый воздух. Но уже не побегаешь. Чуток прискорил шаг – уже одышка. Но это от породной пыли. Угольная не так страшна.

    – Черт ей рад, такой работе! – вырвалось у Петра. Сам-то он работал на стройке.

    Жека засмеялся.

     – Думаю, и чёрт вряд ли обрадуется. Но что поделаешь, земеля? Надо же копейку зарабатывать. Там наших ребят, с Кацапщины, дохрена. Да и ваших, хохлов, много.

    Петро кашлянул. Он не любил таких слов. Но постарался не подать вида.

    – Вы хоть там не ссоритесь?

    – Где – в Донбассе? Да ты что-о? Там же весь интернационал! И белорусов много, и татар. Есть и другие нации. Пошутить могут, дескать, пермяк – солёные уши или что-то в этом роде. Но всерьёз никогда. Не слышал. А вообще, Петро, скажу я, народ там отчаянный. Ведь, как ни есть, а всю жизнь под смертью. В войну, рассказывали, из горняков были собраны две шахтерские дивизии. Так не уступали в храбрости морякам и пограничникам.

    «Ты смотри, как он гордится этим своим Донбассом», – подумал Петро.  Сам он до угольного Донбасса не доехал, зацепился на Харьковщине. На строительстве. Младше этого Жеки, а здоровья уже нет. Попробуй целый день на ветру да на холоде! Там, под землей, может всё-таки теплее.

    Снова выпили, слегка закусили.

    – А ты чем занимаешься, земеля? – спросил Жека.

    – На стройке…

    – А-а… Ну, и как – нормально платят?

    Петро хмыкнул.

    – Хм… Какой там…Лазишь по тем этажам, радикулит зарабатываешь.

    Жека понимающе покивал головой.

    – Такая наша судьба.

    Что судьба, то судьба. Её и на кривых оглоблях не объедешь. Родиться бы в каком-нибудь большом городе, у обеспеченных родителей – тогда бы и судьба вышла иной. Родителей, конечно, не выбирают. Петро был счастлив и своими. Но все-таки было бы не плохо и образование хорошее получить, и должность. А то же сызмальства и коров пас, и косу ту проклятую впереди себя таскал. Некогда было про учебу думать.

    – Такая наша судьба, – со вздохом повторил Жека. – Из наших, детдомовских, редко выходят в люди. Если, конечно, родители не передали какой-нибудь талант. А мои, видать, простыми работягами были.

     – А ты что же – их и не помнишь?

    – Почти не помню. Мал был.

    Подъезжали к Валуйкам. Поезд начал тормозить. Электрическая лампочка под потолком вагона начала мигать. Жека усмехнулся и по-мальчишески задиристо выкрикнул:

    – Ну, что ты  мигаешь, как Грицай пьяный?!

    Петро как раз хотел что-то сказать, но от услышанного ему перехватило дыхание.

    – Что… ты… сказал? – с хрипотой еле выговорил он. – Повтори – что ты сказал?!

    – Грицай пьяный, – покорно повторил Жека, ещё не понимая, что так удивило его попутчика. – А что?

    – А где ты слышал эти слова, это выражение?

    – Грицай пьяный? А хрен его знает. Наверное, еще с детства в голове засело. Как что-то где-то замигает, так и вспомнится. А что?

    Петру не хватало кислорода. Он несколько раз глубоко вдохнул, помассировал пальцами виски. Будто нестерпимо заболела голова.

    Через несколько минут поезд остановится на станции Валуйки, они выйдут на перрон, причем Жека обязательно забудет свою роскошную шапку и Петру придется вернуться за ней в купе. А уж потом он буквально огорошит брата своим признанием, и они, без умолку болтая и обнимаясь, до рассвета просидят в зале ожидания, чтобы утром, прихватив какой случится пирог, отправиться автобусом к родной матери.

    Пока же поезд только снижал свой ход, и Жека, ещё ничего не зная и ни о чём не догадываясь,  широкими глазами смотрел на своего попутчика.

    А может, всё-таки что-то уже подсказывало сердце?