Александр Ралот

Во что были одеты молодые сотрудники министерства хлебопродуктов  летом 198.. года? В  модные вельветовые джинсики, купленные по случаю на ташкентском толчке, за умопомрочительные  деньги, в тонкую пакистанскую рубашечку обязательно с большим количеством карманчиков и главное, чтобы с погончиками на плечах. А на ногах, что? Вы  думаете босоножки фабрики «Освобождённый труд», ошибаетесь. На ногах у них были так называемые «шузы», это такие очень импортные туфли, только не кожаные, а вельветовые, конечно, под цвет брюк их владельца. И никак не иначе. Работа в столь престижной организации  к этому просто обязывала. То, что, приобретя сей прикид,   весь оставшийся месяц приходилось питаться пирожками с ливером или местной лепёшкой-нон с пустым чаем, это вопрос другой, и к теме моего повествования отношения не имеет.
    И вот  один из этих стиляг, то есть я, в августовский понедельник прибыл в расположение министерского офисного здания на улице имени поэта Шота Руставели. Как и полагается,  обсудил с коллегами  все спорные моменты  воскресного матча с участием любимой команды «Пахтакор»,  поскольку интернета в то время ещё не изобрели, и, соответственно, какие-либо социальные сети отсутствовали на прочь, затем  прочитав  купленную по дороге газету, открыл  папку с текущими делами. И в этот самый момент зазвонил телефон. Люди моего поколения и старше помнят, что в советских конторах стояли такие аппараты одностороней связи, без диска номера номеронабетеля, то есть на них позвонить можно, а с них нет. Они, как правило, были ярко красного цвета и в центре  аппарата красовался  золотой герб Советского Союза. Обладатели таких аппаратов страшно гордились ими, так как  наличие сего агрегата  сильно подчёркивало  статус  владельца. Не знаю уж, почему, но такие  аппараты обладали очень скверной  мелодией звонка. Мой организм со временем выработал  стойкую антипатию к  голосу этого аппарата. Если то, что раздавалось из под красного пластика вообще можно назвать мелодией.
 Он зазвонил. В трубке раздался  раскатистый бас нашего министра:
— Зайди.
  Трубка  противно загудела  сигналами отбоя. Бегом  спускаюсь с четвёртого этажа, на второй,
покрытый хивинским  ковром. Здесь располагается кабинет  министра. Я мысленно прокручивал в уме  все свои возможные прегрешения, за которые меня следовало бы вызвать на ковёр. Таковых  не обнаруживалось, так  мелкие шалости и не более того.
В кабинете, кроме меня, было довольно много народа. В основном, наша министерская молодая поросль.
- bir narsa sodir bo'ldi — беда стряслась, -проворчал министр.
У наших соседей в Ашхабаде, сегодня ночью сгорела мельница. Им надо помочь. Иначе столица братской Туркмении без хлеба останется, а мы с вами этого допустить никак не можем. 
Дверь отворилась, и в кабинет на цыпочках, едва касаясь носками сандалий пола, вошёл  старичок, начальник нашего Архивно-хозяйственного отдела, и ни слова не говоря положил на стол министра пухлую папку.
-vaqt mohiyatining bo'ladi — время дорого - пророкотал министр, открывая документы.
Вот здесь билеты и немного командировочных, вылет через два часа, вахтенный автобус прямо сейчас отвезёт вас в аэропорт. Да, ещё вот, что. Ваша командировка закончится, только тогда, когда ашхабадская мельница  даст муку, и никак не раньше. Зарубите это  себе на носу. У выхода из кабинета, старичок из АХО  вручил  каждому из нас, по новёхонькой книге, в мягком переплёте.
-В самолёте почитаете, пригодится- прорычал нам вдогонку министр.
Книга называлась «Как закалялась сталь»
***
Суть министерского подарка я  понял, когда посмотрел на то, что осталось от  мельницы, расположенной на окраине большого города. Обгорелые головешки  обильно залитые  пожарной пеной, смешавшейся с мукой.
Понятное дело, что никакой рабочей одежды нам никто выдавать и не собирался. Начали разгребать  это пепелище в том, в чём прибыли.  Военные из местного гарнизона привезли  мощный прожектор, чудом сохранившийся со второй мировой войны. Так прошла наша первая  ашхабадская ночь, потом первый день и вторая ашхабадская ночь. Мука в городе закончилась, а затем исчез и хлеб. Военные выпекали хлеб, из своих запасов и развозили  диковенные в этих местах «кирпичики» по больницам, школам и детским садам. Чем мы питались, и питались ли вообще, я за давностью лет уже  и не вспомню. Моя  рубашка, та, что с погончиками, превратилась в хрустящий  кокон, и я её просто  выбросил. Если честно, я бы выбросил  и вельветовые брюки, но  рядом со мной работали дамы. Вот им приходилось ещё труднее. Что такое туркменская жара и  обжигающий горячий ветер из пустыни, про то отдельный рассказ требуется. Скажу лишь, что  пот  смешиваясь с мукой и пожарной пеной образует на тебе  такую броню, что  из пистолета  меня застрелить было уже невозможно. Да и стрелять не надо. Ещё  денёк, другой, и  моё имя по всей видимости увековечат на мемориальной доске, которую торжественно водрузят у проходной ашхабадской мельницы.
***
Прав был  великий царь Соломон, когда крутил своё знаменитое кольцо, и читал надпись на нём «Пройдёт и это».  Прошла и наша   туркменская ссылка. Мельница заработала и дала первую, пусть ещё серую, но всё же муку. Нам  привезли какие-то  местные ватные халаты, конечно, вручили Почётные грамоты и всех скопом отвезли в аэропорт. В самолёте я, как и все мои коллеги, уснули мгновенно.  В родном Ташкенте, нас встречал Икром, водитель нашего вахтенного автобуса. Он подивился нашим нарядам, но почему-то долго смотрел на мои ноги. Я опустил глаза и не выдержав, хлюпнул носом. Мои конечности  украшали разорванные по всем швам, раскисшие бело- серо -чёрно -бурые  изделия, несколько дней назад гордо именуемые иностранным словечком «Шузы».