Евгений Рудов 

 повесть

Сибирский мужик Мишка Беспалый для счастливой жизни имел все – просторную, сложенную из смолистых сосновых бревен избу, нижний ряд которых начинался венцом из крепкой, неподверженной гниению красноватой древесины лиственницы, жену, пышущую здоровьем сибирячку, двух сыновей, в сезон − работу на прииске, зимой промышлял охотой.

На западе шла жестокая война. Земля там была разорена и выжжена, и хотя немцу намяли бока и выглядел он уже не таким бравым и самоуверенным, но был еще силен и зло огрызался, как раненый медведь. С таким зверем надо быть осторожным. Мишка знал это не из чужих слов. Не убил первой пулей, сплоховал, держись теперь. Остались считанные секунды, а то и того меньше. Успеешь переломить ружье, выбросить пустую гильзу, дослать в патронник новый заряд, вскинуть ствол, целиться уже не надо – разъяренный зверь у кончика твоего дула, и выстрелить − твое счастье, будешь жить, нет – тогда поминай, как звали.

Голода в войну Мишкина семья не знала, как и все на прииске. Тайга была щедрой к людям, только не ленись. Бочонок-два соленых груздей на зиму, хрустящих как свежие огурчики, вязки сушеных грибов, брусника, клюква, соленый и копченый хариус, под осень – рябчики, по первому снегу выследит сохатого, заприметит лежку медведя.

Страна напрягалась из последних сил. На прииск приходили похоронки, но Мишке улыбалось счастье. Его сыновья были живы. Он регулярно получал от них письма, − сложенные треугольником листки бумаги. Служили сыновья на Дальнем востоке где-то на границе с Китаем. Писали мало и осторожь, намеками, но Мишка был понятлив, догадывался – выжидают, стерегут границу. Войны с японцем пока нет, но и мира – тоже. И на том – слава Богу.

На прииске одна половина дворов звалась Беспалыми, другая – Безрукими. Такая родословная неурядица повелась со времен, когда на реке Удерей нашли первое золото. Это было в самом начале девятнадцатого века. Заворачивали золотыми делами в этих местах купцы Рязанов и Мясников. Это их приказчики, наверное, в шутку, в разросшихся селах юга Сибири набрали только две фамилии потомков первопроходцев из европейской части России и завезли их вместе с семьями на прииск. Так и пошли плодиться и размножаться людишки в этих северных краях.

От такого множественного родства шли одни неудобства. Поди-ка, разберись кто есть кто, особенно если речь заходила об отсутствующих. И тогда к имени стали прибавлять кличку − Ванька Косой, Ефим Козлятник, Никита Цыган и прочая. Клички были метким отображением наружности, деятельности или характера человека и приставали к нему намертво, как гербовая печать к казенной бумаге. Не отдерешь.

Передавались они по наследству от отца к сыну, а потому и Мишка Беспалый унаследовал свою и стал Мишкой Вязнем. У него были короткие толстые ноги, словно для долгой и тяжелой стоячей работы. Увязнет в ней, не оторвется, пока не завершит дело.

Теплилась у Вязня своя, можно сказать, потаенная мечта. О ней он никому не говорил, даже жене, боялся вспугнуть преследовавшее его и во сне видение – будто бы найденный им золотой самородок.

В сезон Мишка работал на драге стакером, следил за натянутой резиновой лентой, по которой транспортировались и сбрасывались в отвал хвосты − промытая пустая порода.

Вокруг скрежетало железо, громыхала в барабане, перекатываясь по крутым бокам, перерабатываемая горная масса; двигаясь сплошным потоком по драге, просыпалась в щели и стыки галечного лотка, и нужно было не зевать, глядеть в оба, чтобы она не попадала под ленту, подбирать лопатой и бросать обратно на конвейер.

Весь день Вязень проводил на ногах, не уставал, успевал все и краешком глаза следил за движущимися камнями на ленте, особенно со следами молочного кварца, авось среди них металлической желтизной мелькнет золотой самородок и тогда…

«И что тогда? – вкрадчиво шептал глухой потаенный голос. − И вообще, зачем тебе самородок? Что будешь делать с ним? Утаишь? А дальше? Далеко не унесешь и не увезешь, и кому сдашь? Поймают – засудят, и кончишь остаток жизни в тюрьме».

От такой мрачной перспективы по спине Вязня бежали мурашки.
« Нет, − отвечал он голосу. − Никуда самородок я не повезу и прятать не стану. Сдам Люське, приемщице, обменяю на боны».

«Не торопись. Если найдешь, придержи-ка лучше золотишко про запас до возвращения сыновей. Вот тогда и сдашь».

− Фу ты, окаянный,− уже вслух ругался Мишка, отирая рукавом выступившую на лбу испарину, а у самого тряслись руки. − И привидится же такое!

Но мысль о самородке кружила голову. Зимой она притуплялась. Оно и понятно, застывшая на морозе, неподвижная обледеневшая драга, намытые за многие годы ею отвалы, тянувшиеся широкими насыпями на десятки километров, местами разровненные сверху бульдозерами и приспособленные под дороги, все укрывалось толстым слоем снега. А с приходом весны вновь вселялась надежда. И так повторялось из года в год.

Люська, приемщица металла (никто здесь не называл золото – золотом; металл – и точка!) за намытый старателями в таежных речках золотой песок и найденные самородки (редкие случаи, да и сами самородочки по весу не превышали десяти – пятнадцати граммов. Разве можно было сравнить их с найденным на Урале в Миасской долине в 1842 году мастеровым завода Сюткиным слитком золота в два пуда семь фунтов и девяносто два золотника!), рассчитывалась бонами. На прииске это были весомые деньги, потяжелее рублей. За боны в спецмагазине можно было приобрести все или почти все, чего не было в обычном. Например, хорошее охотничье ружье. А что для таежного охотника могло быть важнее!

Доставшаяся Мишке от отца одноствольная бескурковка выглядела совсем старушкой – потускневший от времени вороненый ствол, в глубоких царапинах ореховое ложе, расколовшееся, стянутое проволочными скрутками цевье, разболтавшаяся антабка и потрепанный, обшарпанный для носки ружья ремень.

Мишке хотелось иметь двустволку. На крупного зверя с ней надежнее.

Он заходил иногда в тот самый спецмагазин и с благоговейным трепетом разглядывал висевшие на стене за спиной продавщицы новенькие ружья.
Это были охотничьи гладкостволки Тульского и Ижевского заводов со стволами в горизонтальной и вертикальной плоскостях, курковые и бескурковые, с дульным сужением «чок» или «получок» для кучности стрельбы картечью или дробью.

Ружей было немного. Среди них особо выделялось одно – с впечатляющей инкрустацией колодки горизонтальная двустволка немецкой фирмы Зауэр.

От дошлых охотников Мишка слышал, если заглянуть на свет в ее стволы, то можно увидеть в них кольца. Это был секрет точного и дальнего боя ружей этой фирмы.

Стволы Зауэра изготавливались кручеными, навивались спиралью в трубки из полосы дамасской стали и так, чтобы один их край прилегал к другому. Этих полос могло быть три и даже больше. Отсюда и пошло – Зауэр три кольца, Зауэр пять колец.

После навивки скрученные полосы нагревались до красного каления и соединялись кузнечной сваркой. Заготовленные стволы обтачивались снаружи, а внутри сверлился и полировался канал.

Действительно ли можно было в зеркале канала увидеть следы витых колец, Мишка не знал, никогда не держал в руках Зауэра.

Уходил из магазина всякий раз расстроенный. Близок локоть, да не укусишь. Одна надежда на самородок.
И он нашел его. Произошло это совсем обыденно. Никаких предчувствий в тот день у него не было.

Подобрав очередную лопату просыпавшейся породы, Мишка увидел, как в воздухе среди брошенных им на ленту камней ударил в глаза желтый блеск. Сначала он не придал этому никакого значения. Это мог отразиться яркий луч солнца от окатанного, отшлифованного водой песчаника, но в следующую секунду молнией резанула мысль – лопата, теперь уже запоздало определил он, показалась ему тяжелее, чем обычно. Вес ей, по всей вероятности, придавал самородок. Бутылка из-под шампанского, это знал весь прииск, наполненная золотым песком, весила один пуд. «Неужели это был Он? − оцепенел Мишка. − Лежал у моих ног!».

Колотилось сердце, провожая глазами движущуюся мимо горную массу. Пытался разглядеть выброшенный им сдуру самородок, но, сколько ни присматривался, ничего не увидел. Самородок, если это и был он, затерялся среди пустой породы. Хотел броситься за ним прямо по ленте, но передумал. Сразу поймут, что ищет. И даже если ничего не найдет или это окажется не самородок, а всего лишь насыщенный золотистыми зернами пирита кварц или сланец, ему не поверят. Заподозрят, затаскают в комендатуру. А там комендант в фуражке с синим верхом и красным околышем долго чикаться не станет. Время военное.

Голова пухла от мыслей. Надо было решать. Быстро. Драга неторопливо двигалась по руслу реки, оставляя за собой насыпанные на берегу отвалы.

− Засыплет самородок, определенно засыплет. Надо запомнить место, куда вывалится, − лихорадочно соображал Мишка.

Май стоял по-сибирски прохладный. В низинах в тени деревьев лежал последний почерневший и осевший снег, по руслу реки тянул стылый, холодный еще низовик, но Мишка сдернул с головы шапку и бросил на ленту. Потертая, с завязанными наверху для ушей клапанами она неестественно выглядела среди камней и не спеша двигалась вместе с ними. Еще немного и свалится в отвал. Это будет метка, где ему следует искать самородок. Без шапки и привязаться глазом не к чему. Кругом, как близнецы, одни сосны.

Остаток дня Мишка провел как пьяный. Несколько раз к нему подходил помощник драгера, чего-то спрашивал, он отвечал, но о чем был разговор, тут же и забывал. Все мысли были там, у отвала. Найдет он самородок или нет?

− Должон бы, − успокаивал себя и продолжал подбирать лопатой просыпавшуюся на мостки породу.

Случалось, крупные камни вываливались на нижнее полотно ленты, и их затаскивало под барабан. Он тяжело подавался, сжимая две мощные витые пружины, отодвигался и, пропустив под собой увесистый голыш, сильным хлопком, так что лихорадочно вздрагивала вся металлическая конструкция стакера, возвращался на место. Если лента рвалась, нужно было тут же «вырубить» двигатель.

После рынды, обозначившей полдень, Мишка стал часто заглядывать в небо. Когда же закатится это чертово солнце? Скорее бы закончился день. Его неудержимо тянуло к отвалу.

Так был самородок или нет? Полной уверенности у него не было. Тяжелая лопата, желтый блеск – все это могло и привидеться. Но сны! Часто приходившие ему одни и те же сны, разве хотя бы раз в жизни они не сбываются?

После захода солнца сразу похолодало, и начала мерзнуть непокрытая голова. Тайга помрачнела, потемнела, стала неприветливой.

Сиплый свисток локомобиля оповестил окончание рабочего дня. Еще какое-то время по инерции с грохотом вращался промывочный барабан, перекатывая остатки в нем горной массы и выплевывая ее на транспортерную ленту, и вдруг все стихло. Наступила тишина, всегда ожидаемая и такая неожиданная. В ушах долго не проходил звон.

Мишка намеренно медленно возился с уборкой рабочего места, тщательно выметая со всех уголков забившиеся в щели камешки, выжидая, когда все уйдут, и только под звук топающих из комендантского взвода двоих с карабинами прохаживающихся по палубе солдат оставил опустевшую от работяг драгу.

Сердце екнуло и заколотилось, когда он даже в темноте различил Его среди серых наваленных камней. Самородок лежал возле Мишкиной шапки, или, наоборот, шапка лежала рядом с ним. Это было неслыханное везение. Не нужно было ворошить отвал, копаться в нем до полуночи. А что, если услышат шум солдаты и откроют стрельбу? Тогда как?

Мишка сунул самородок в суконную сумку, в которой хранил снедь, собранную женой на обед. Сейчас сумка была пуста, все съедено за день, и выглядела она вялой и сморщенной. Но когда он опустил в нее тяжелый самородок, морщины сумки выправились, разгладились, она вытянулась, и ее узкие пришитые лямки врезались ему в ладонь.
− Нет, так не пойдет,− подумал он.− Увидит кто, спросит, что несу. Народ нынче глазастый, все примечает – с работы иду, нести бы, вроде, нечего. А если встретится сам комендант!

И Мишка сунул слиток за пазуху. Пришлось расстегнуть две верхние пуговицы ватника. Но и там он оттопыривался, выдавал себя.

До самого дома Мишке никто не встретился, некому было спросить, что прячет он за пазухой. Увидев свой двор, облегченно вздохнул.

Но тут перед ним встала другая задача. Где хранить слиток? Жене он не собирался что-либо говорить. Волос длинный, да ум короток. Нахвалится своей подруге, а та нышком перескажет своей, и так по цепочке весь прииск узнает о найденном самородке. И в хату его не занесешь. Найдет ненароком. В сарае – коза и куры, хозяйство какое ни есть. Как не быть Варваре там? Засунуть в поленницу? Выложенную кладку дров нарушишь, видать с улицы будет. Сразу поймут, кто-то с умыслом трогал, значит, запрятано там что-то.

Голова пухла. Так ничего и не придумав, Мишка открыл калитку и вошел во двор. Гремя цепью, навстречу хозяину радостно бросился пес.
И тут его осенила мысль. Собачья будка! Лучшего места не найти. Жена в нее не полезет, зачем ей это, а чужой человек, если ему придет в голову такая блажь, поостережется острых клыков дворняги.

Отталкивая ластившегося к нему пса, Мишка присел у собачьего лаза, просунул внутрь будки руку. Солома едва покрывала пол и была вытоптана так, что превратилась в труху. Самородок не спрячешь в ней.

Он выгреб из конуры весь мусор, принес из сарая охапку пахнущего сенокосом прошлогоднего сена, затолкал в будку. Настороженно оглянулся. Прииск окутала темнота, навалилась она и на его двор. И только пробивавшийся сквозь стекла окон свет тускло высвечивал у самого дома узкую полоску земли.

Когда Мишка вытащил из-за пазухи самородок, пес, решив, что хозяин принес ему угощение, бросился обнюхивать. Успел даже лизнуть языком.
Мишка отодвинул пса, затолкал слиток в дальний угол, привалил сеном, уплотнил ладонью. Поднялся на ноги.

Пес тут же бросился в конуру, но никаких запахов не учуяв, выбрался наружу.
− Дурак. Понимать надо, − назидательно сказал ему Мишка и ушел в дом
Тяжесть ожидания находки, последовавший за ней эмоциональный взрыв и страх разоблачения, мучительные поиски места захоронения найденного сокровища, все это, наконец, как гора, свалилось с Мишкиных плеч. На душе стало легко и спокойно. Но он не знал и не предполагал, какие передряги ждут его впереди.


Тайгу обложили дождевые тучи. Черные, мрачные, они захватили небо и низко нависли над прииском. День превратился в вечер. За ослепительным разрядом молнии совсем близко, чуть ли не над самыми крышами домов, последовал резкий раздирающий звук грозы.

Пес в страхе заскочил в будку, улегшись на мягкое душистое сено. Крупные частые капли с неба барабанили над его головой, заливая двор и превращаясь в лужи.
Лежать в конуре было не совсем удобно. Что-то твердое и острое давило в бок, мешало вытянуться во всю собачью длину.

Пес повел мордой, но ничего не увидел. Оно скрывалось под сеном. Тогда, развернувшись в тесноте, передними лапами он разгреб сено. Оттуда выкатился самородок и попал под чувствительную кожу брюха. Это было уже совсем ни к чему. Невозможно было улечься. И пес вытолкал его вон.

Самородок спрыгнул с невысокого порожка конуры, прокатился по земле и очутился в луже, наполовину утонув в ней.

Жена Мишки Варвара вышла из хаты. Дождь кончился. Он был короткий, но обильный. Тучи пронесло, выглянуло солнце, и сразу же на зеленой хвое елей и листьях берез засияли осевшие капли.

Варвара прошла по двору и остановилась у собачьей будки. Из середины лужи выглядывало что-то желтое и блестело на солнце. Поначалу это не вызвало у Варвары никаких ассоциаций, и она просто из любопытства ткнула носком короткого женского сапога. Сквозь мягкую резиновую оболочку, ушибив ногу, почувствовала тяжелый твердый комок. Присев, протянула руку.

С недоверием и страхом разглядывала поднятый золотой слиток. Откуда он? Как попал сюда? Не с неба же свалился!

Первой пришедшей мыслью было – подкинули! Не иначе, на ее семью кто-то имел «глаз». Сейчас явятся и арестуют. Испуганно оглянулась. За двором − никого.

Следующей мыслью явилось нетерпение поскорее избавиться от находки, выбросить ее, пока никто не увидел, что у нее в руках. Перекинуть через забор на улицу. Пусть кто-то подберет, только бы подальше от греха.

Вместо этого Варвара, засунув самородок под полу накинутого спереди фартука, прижала к животу, обхватив руками и скрывая от чужих глаз, заспешила в дом. Здесь ее уже никто не мог видеть, и она могла успокоиться, но чувство страха не уходило.
Таясь, в щель между занавесками выглянула в окно – не идет ли кто во двор? Но улица была пустынна, мужики на работе, бабы в своих хозяйствах.

Не доверяя, как ей казалось, обманчивой тишине – сейчас никого, а через минуту постучат в дверь и начнут обыскивать, Варвара завернула слиток в попавшую наспех под руки косынку, которой покрывала голову, и побежала в сарай.

− М-е-е,− встретила хозяйку коза.
Положила слиток в ясли, присыпала сеном. Этого Варваре показалось мало, и она притащила из сеновала целую охапку.
− Ешь, Манька, ешь, − разговаривала с козой, поглаживая по спине животное. – Никого не подпускай к себе.

Манька жевала сено, молча соглашаясь с хозяйкой.
Когда за окнами явились сумерки, Варвара зажгла в комнатах свет. Дождавшись с работы мужа, поставила перед ним тарелку щей.

− Я нашла самородок, − тихо, чтобы никто не услышал, на ухо шепнула мужу.
Ложка остановилась у рта, Мишка недоверчиво поднял на жену глаза.
− Чего мелешь? Какой самородок? В уме ли?
− Во дворе, в луже. У собачьей будки. Сам бог послал. С неба, видать, упал. С дождем.
− Где он! Видел его еще кто?
− Никто не видел. Я спрятала в ясли под сено.
− Сиди и не высовывайся, − приказал жене Мишка, а сам, подхватившись, выбежал из хаты.

Отсутствовал он долго. Уже и недоеденные щи остыли, а его все не было. Варвару подмывало встать, пойти глянуть, где муж, уж не случилось что с ним, но вот, наконец, хлопнула дверь, и он, не сказав ни слова, сел к столу. Оба молчали. Варвара не расспрашивала. Только спросила:
− Подлить?
− Если кому-либо сболтнешь, проговоришься, несдобровать нам. – И, помедлив, добавил, − обеим. В тюрьму кинут. Поняла!
− Что ты, что ты! Не дай бог. Никому не скажу, − перепугавшись насмерть, горячо заверила мужа. – Может, сдать его?
− Успеется. Поглядим по обстановке.
По какой такой обстановке Варвара не знала, но спрашивать не стала, доверилась мужу. Хозяином в доме был он.

« Дорогие наши родители», − писали сыновья. Варвара читала полученное письмо, а Мишка сидел и слушал.
Прошло лето. По реке, где драга мыла золото, пошли забереги, а в отдельных местах по мелкому каменистому руслу появился сплошной, но пока тонкий лед. Мощные стальные черпаки легко рушили его, и без помех доставали со дна на промывку грунт.

По утрам поникшая трава серебрилась инеем. Оголились стайки белоствольных берез, помрачнели зеленоватые осинники, выставили напоказ свои корявые, гнутые, в колючках, почерневшие ветки кустарники.

Лес принял скучный и сумрачный вид, готовый к длинной, суровой зиме.
«Пока не пишите нам, ждите нового письма, − читала дальше Варвара. – Мы покидаем свой нынешний боевой пост и отправляемся бить врага. Все жаждут этого. Наш замполит на досуге читает полюбившиеся нам стихи Некрасова:
− Выдь на Волгу – чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется,
То бурлаки идут бечевой.
Желаем вам доброго здоровья. Берегите себя. Любящие вас сыновья».

После прочтения сыновьего послания оба, Мишка и Варвара, погрузились в раздумье.
− Хорошие стихи, − вздохнула Варвара. – Только не до них нынче.
− Ничего ты не поняла, − ответил ей Мишка. – Не в стихах дело.
− А в чем же? – уставилась на мужа Варвара.
− И то правду пословица говорит: волос длинный, да ум короток. Где сейчас немец? У Сталинграда. А где Сталинград? На Волге. Вот куда перебрасывают их. Молись богу, чтобы остались живы.
После откровения сыновей Мишка жил, как неприкаянный. Плохо слышал, невпопад отвечал. Ходил хмурый и неразговорчивый. Даже о найденном самородке забыл.
− Худое что сталось? – спрашивали на драге. И Мишка рассказал о полученном от сыновей письме.
− Всем несладко, − выслушав, после молчания отвечали ему. – У многих кто-то на фронте. Сын, брат, отец. Только ты раньше времени не рви душу. А немцу не бывать за Волгой. Так и знай.

После недолгих раздумий Мишка принял решение. Далось оно ему не сразу, но отступать он не думал.
Напоследок зашел еще раз в тот самый спецмагазин, взглянул на висевшие ружья, особенно на Зауэра, задержал на нем взгляд – хороша Маша, да не ваша. Не минул и серенькую беличью шубку. Ее просила купить жена. После сдачи самородка.
− Зачем тебе она? Куда ходить будешь? Разве в сарай, козе сена подкинуть. На улице глаза пялить будут. Завидовать станут. А от зависти до вражды один шаг, − толковал он Варваре.
− Артисты приедут, в клуб под руку вместе пойдем. И не помню, когда уж так ходили.
− Какие артисты, война идет! – пытался урезонить жену Мишка.
− Но приезжали они! − не сдавалась Варвара.
− Так то когда было! До войны.

В душе Мишка жалел Варвару. Она была верной ему женой. Родила двух сыновей. Есть к кому в старости приклонить голову. Пообещал все же тогда ей шубу, а теперь, получается, не держит своего слова.

Но еще жальче было сыновей. Нет, не то, что они, якобы, были ему дороже. Он равно любил всех. Но Варвара рядом, под боком, в тепле и безопасности, а сыновья на войне. За кого он должен больше думать? Найди десяток таких самородков, отдаст все, только бы вернулись домой.

Продавщица магазина спросила Мишку:
− Присматриваешь что для себя? Самородок нашел? – сказала она, не подозревая, что была близка к истине.
− Нашел, нашел, − в тон ей ответил Мишка. – Скажи, сколько стоит бочка спирта?
− Зачем тебе? – выкатила она удивленно глаза.– Неужто сыновей женить собираешься? Заочно.
− Не твое дело. Спрашивают, отвечай. Для этого ты и поставлена здесь. А остальное твоего ума не касается.
− Ишь, прыткий какой. Скажу, коль спрашиваешь, полторы тыщи. Это если на боны. А за деньги в пять раз дороже.

Через несколько дней Мишка явился к Люське. Она ждала его. Или это ему только показалось? Глянула своими пронзительными глазищами, спросила, как кирпичом по голове бухнула:
− На каких весах взвешивать будем?

Весы у нее были разные, в зависимости от величины самородка. Аналитические, для крохотных самородочков, пружинные и рычажные, начиная с настольных до десятичных, для больших масс металла.
− Что взвешивать-то? – похолодел Мишка. И, хотя ему нечего было бояться, самородок он принес, так сказать, добровольно, по собственной воле и никто не знал, когда он был найден, вчера или месяц назад, вот он, с ним, оттягивает карман, мал, но увесистый, все же Мишка был удивлен и напуган Люськиной проницательностью. На воре и шапка горит.
− Откуда ты знаешь? – спросил он, нащупывая в ватнике слиток. Не утерял ли по дороге?
− Знаю. Весь прииск знает.
Мишка только таращил глаза.
− Бочку спирта заказывал? – спросила Люська.
− Не заказывал, а только спросил цену.
− Как думаешь, кто сейчас станет интересоваться этим? Для чего? Кто без нужды будет тратить такие деньжищи? Свадеб нет, и не скоро будут, все деятельные мужики на фронте. Разве что находку «обмыть». Какую? Самородок. Что еще?
Возразить было нечего. Люська своей железной логикой положила его на лопатки. Чертова баба, мысленно выругал Мишка болтливую продавщицу магазина. Разнесла, как сорока, по всему прииску.
− Давай уже. Не держи в кармане, выкладывай, − примирительно и с насмешкой сказала Люська, и Мишка выложил слиток перед ней на стол.
Люська взяла в руку и покачала на ладони.
− На три с половиной потянет, не меньше. Знатная находка. В отвалах нашел?
− Там, − кивнул Мишка.
На другую сторону весов Люська положила гири. Весы нехотя качнулись и перетянули самородок.
− Ишь ты, малость поменьше будет.

Наконец, после недолгих Люськиных манипуляций самородок был взвешен. Три килограмма четыреста девяносто граммов. Без малого три с половиной кило.
− Распишись в журнале.
И Мишка в согласии поставил свою заковыку.
− Часть выдам бонами, другую, не взыщи – облигациями. Согласен?
− Ты вот что, Люська. Дай мне только на бочку спирта, остальное оставь себе.
− Как это, себе? – изумилась она.
− Ну, государству. Как думаешь, на танк хватит?
Люська смотрела на Мишку во все глаза.
− Сыновья на Волге воюют. Под Сталинградом. Танкисты. Хочу им подарок сделать. Пусть на семейной броне немцев бьют.
− Понимаю, дядя Миша, − впервые назвала она его по имени. – Думаю, на танк хватит, еще и останется. Только надо написать заявление.
− Какое еще заявление?
− Указать фамилию, и на что желаешь, чтобы пошли твои деньги, полученные за самородок. Без этого никак нельзя. Все должно быть по форме, особенно такое благородное дело.
Мишка долго водил чернильным пером по чистому листку бумаги, положенному перед ним Люськой. Писал под ее диктовку. Расписался.

От магазина до Мишкиного двора было не больше сотни метров, и мужики с драги всем миром катили бочку со спиртом по улице. Радовались, подвернулась лафа приобщиться к найденному самородку. Надурняк.

На неровностях, наскакивая железом на бугорки и камешки, бочка, как живое существо, взбрыкивала, сворачивала в сторону, и тогда десятки вытянутых рук подхватывали ее и возвращали на дорогу.

Мишка тоже хотел прикоснуться к своему детищу, ощутить холод выкрашенного по бокам в голубой цвет металла, но его сокровище было плотно окружено со всех сторон, и пробиться к нему он не имел никакой возможности.

У двора перед его калиткой бочку поставили «на попа» белым донышком с круглой ввернутой пробкой вверх и расступились, уступив место хозяину распорядиться ее содержимым.

Мишка принес молоток и зубило, нужного для таких дел инструмента у него не было, наставил острие зубила на край пробки и нанес удар. Раз и еще раз. Пробка туго сдвинулась с места (бочка была надежно закрыта, надо было понимать, что в ней хранилось!), потом пошла легче и под конец вывернулась рукой.

− У-у-х, − потянули носами надвинувшиеся мужики, учуяв запах дохнувшего на них спирта.
Заторопились, приткнули к краю бочки ведро и стали наклонять. Но тут раздались тревожные предупреждающие голоса.
− Стой, стой! Это тебе не солярка, проливать на землю. Шлангочкой сначала надо отобрать, шлангочкой.
Кто-то побежал за резиновой шлангочкой и пока нес ее, толпе ничего не оставалось, как только нетерпеливо топтаться на месте.

Наконец, шлангочку доставили, сунули один конец в бочку, другой – в ведро и стали отсасывать воздух. Слышно было чмоканье губ.
Действие подозрительно затягивалось, а когда из толпы увидели вздутые щеки сосущего и конвульсивные движения мышц горла, шлангочку вырвали из его рук и с руганью оттолкнули от бочки.
− Пьет, гад! Пьет! Присосался к бочке, змей. Гони его.
Мужика с угрозами оттеснили в самый конец очереди и операцию повторили вновь. В донышко ударила пахучая струя спирта.

К наполненному ведру потянулись разнокалиберные кружки, солдатские котелки, фляжки, стеклянные банки и даже чайники. Началась давка, грозившая перейти в свару. Молчаливо-упертое сопение одних, успевших зачерпнуть из ведра в заготовленную тару горючую жидкость и прижимавших ее, как драгоценность, обеими руками к груди, и матерщина обойденных.

Мишку оттеснили, забыли о нем, и тогда он бросился наводить порядок. Сделать это было непросто. Пока разнимал одних, к бочке напирали другие.
− Теперь наклоняй ее, наклоняй! Не боись, не прольется! Малость отобрали, – орали подвыпившие мужики. И из наклоненной бочки, удерживаемой двумя парами крепких жилистых рук, с бульканьем опорожняющейся емкости хлынул щедрый поток и за считанные секунды наполнил ведро.

Мишка стоял на раздаче. Своей алюминиевой кружкой, которая вмещала четыреста граммов, он черпал из ведра и наливал в протянутую к нему посуду.
Ведро быстро пустело, и те же мускулистые руки наполняли его вновь.

Мишка не мог уследить, куда так быстро девается спирт. Бочка вмещала двести литров, и теперь она, изрядно опустошенная, гулко плескалась внутри, когда ее после очередного наклона возвращали в стоячее положение.

Кружка спирта, его алюминиевая кружка – это, однако, не фунт изюма, а если развести водой − целых восемьсот граммов водки. Можно и черта свалить, но не редеющая толпа тянула и тянула к нему пустую посуду. И он сдался. Плюнул на все и выпил свою порцию. Замер. Пересохло во рту, словно по нему прошелся жаркий африканский самум, а глотка стала луженой. Запить бы водой, но зачерпнуть не из чего. Откуда-то со стороны сунули в руки дольку тухлого окуня.
− На, вот. Загрызи.
И Мишка, пьянея, жевал синюшное с «душком» мясо окуня ангарского посола.
За первой кружкой пошла вторая, а там, наверное, была и третья. Он ничего уже не помнил. Его, как мертвеца, заволокла во двор жена Варвара. Еле осилила затянуть через порог в хату. Уложить на койку не было сил. Оставила на полу, подложив под голову подушку.
Сбегала на улицу. Там уже никого не было. Разошлись или расползлись по домам. Толкнула бочку. Она легко подалась. Пустая. Закатила во двор. Чего пропадать добру, за него уплачено.
Два дня драга стояла. Не слышно было грохота промывочного барабана, скрипа черпаков, ни, вообще, лязга железа. Прииск приходил в чувство.

Утром пришли за Мишкой. С кобурой на боку, в начищенных хромачах военный комендант прииска приказал следовавшим за ним солдатам подобрать валявшиеся напротив калитки несколько кружек и котелок, как вещественные доказательства.
Бросившегося во дворе с лаем пса пинками кованых сапог загнали в конуру, а собачий лаз загородили пустой бочкой.
− Свежо еще, − потянули носами запах спирта солдаты, позавидовав загулявшим мужикам.
Вместе с конторскими по улицам ходили вооруженные охранники. Не пропускали ни одной хаты. Слышался пьяный визг баб и сквернословие дражников. Это конфисковывали спирт и настоянную бражку, выносили за порог и лили на землю. Сколько было выпито, а сколько вылито припрятанного – одному богу известно.
Мишка просидел в камере при охранном взводе сутки, а на вторые его завели в кабинет коменданта.
− Рассказывай, где самородок?
− Сдал. Люське сдал. Как на духу говорю. В бумаге расписался. Можно спросить ее.
− Спрошу. А другой где?
− Какой, другой? – не понял Мишка.
− Не прикидывайся. Все знаю. Где другой самородок?
Мишка удивленно глядел на коменданта.
− Семен Васильевич, да ты что! Никакого другого и в помине не было! Сам знаешь, такое счастье ходит в одиночку.
− Я тебе не Семен Васильевич! – гаркнул комендант. – Кто ты такой? Враг народа. Арестованный за подрыв Советской власти, за злодеяние против нее. Знаешь, что следует за это в военное время! Дежурный! – крикнул он. – Быстро, приемщицу сюда!
Мишка смотрел во все глаза. Вот как повернулось дело с этим чертовым самородком. Лучше бы он не находил его.

Минут через двадцать пришла Люська. Стояла осень, было прохладно, и на ее плечи, поверх платья, был накинут теплый суконный пиджачок.
− Садись! – приказал комендант.

Люська присела на стул, отставив круглоносые башмаки, перетянутые сверху узкими ремешками с металлическими застежками.

Выглядела она немодно по сравнению с теми приисковыми девицами, которые по вечерам ходили в клуб не столько в кино, сколько покрасоваться перед хромыми и больными мужиками (других не было), которых не взяли на фронт по состоянию здоровья.

− Оформила, как положено? – спросил ее комендант.
− Конечно, Семен Васильевич. Как же иначе, − ответила Люська.
− И сколько весит самородок?
− Три кило четыреста девяносто граммов.
− А мог он, − комендант неприязненно кивнул в сторону Мишки, − отрубить или отпилить от него кусок, а остальное сдать тебе. Ты хорошо смотрела?
− Семен Васильевич, самородок за свою жизнь приобретает от природы определенную форму. Если ее нарушить, сделать даже незначительный надрез, не скроешь. Сразу видно.
− Та-ак, − недоволен был комендант ответом Люськи, хотелось большего. Но и причиненный пьянкой урон − простой драги, когда в сезон дорог каждый день, да что там день, час, был веским аргументом. Не зря он государственный хлеб ест. Заметят. Повысят в звании, а может, и в должности. Переведут из этого глухого угла, глядишь, в самый Красноярск. Но хорошо бы иметь еще один аргументик. Повесомее. Договориться с приемщицей, отрезать от самородка самый малый кусочек. Вот оно, кража золота! А это уже тянуло на серьезное дело.

− Поглядеть хочу, − сказал он Люське. – Увидеть своими глазами.
− Не могу. Опечатала весь металл, записала в журнал. На днях прилетит за ним самолет.
− Так опечатаешь снова!
− Нельзя, не положено. Чтобы вскрыть опечатанный ящик, надо иметь на то веские причины и только с согласия моего начальства.
− А я для тебя не начальство!
Люська стояла на своем. Открывать ящик не станет. Есть инструкция, и против нее она не пойдет. Делайте с ней что хотите, хоть режьте, но инструкцию не нарушит.
Конвоир, из своих, приисковых, когда вел Мишку назад в камеру, сочувствуя ему, приблизился и шепнул в самое ухо:
− Дурак ты. Надо было поделиться с ним. Теперь засудит. Жалко тебя. Пропадешь.

Мишка молчал. Привыкший зарабатывать на жизнь своим «горбом» он отказывался верить в такую жуткую несправедливость. Происходящее с ним казалось дурным сном, который вот-вот должен закончиться.

На другой день к зданию комендатуры, мало чем отличавшемуся от остальных бревенчатых изб прииска, разве что решетками на окнах, часовым и отпугивающей вывеской, пришли мужики с драги просить за Мишку.
Часовой их не пропустил. Нельзя. Здесь не клуб. Если по важному делу, это одно, доложу, а так – ожидайте на улице.
И мужики, отойдя от порога, чтобы не слышно было их ругани, долго не расходились, переминаясь с ноги на ногу.
− Виданое ли дело, − толковали они, − ни за что держать человека в кутузке! За какие такие грехи? Обмыли самородок. Все честь по чести, по совести, как положено в оных случаях. Ништо каждый день такие находки!
Мишку увезли в Красноярск. На прилетевшем самолете. Вместе с добытым драгой золотом и его самородком в сопровождении вооруженных конвоиров. В руках он держал сумку с харчами, собранными женой Варварой в дорогу. В двери, задержавшись, оглянулся, но его подтолкнули в спину.
Самолет запустил двигатель, взревел, разогнался по летному полю и взмыл вверх. Над тайгой какое-то время стоял его рокот. Потом пропал.


Прииск погрузился в спячку. Зима не лето, не видать света. Рано наступали сумерки, поздно сквозь темноту пробивался рассвет.
Мрачное по-зимнему свинцовое небо низко висело над крышами изб, из труб лениво вился дымок, почти каждый день шел снег.
Великий мастеровой – богом данная природа посеребрила тайгу, скрыв белоснежными мазками вечнозеленые кроны сосен, пихт, елей, одела в легкие, пушистые ледяные шапки кусты, провела между стволами деревьев извилистые линии насыпанных сугробов. Казалось, все живое попряталось в свои норы. На самом деле и прииск, и тайга жили каждый своей жизнью.

Драга остановилась, вмерзнув в лед, но не замерла. Каждый день на ней копошились люди. Шел ремонт, подготовка к новому промывочному сезону.
Лошадки по одной или в паре тащили на санях изношенное или сломанное железо разных механизмов к мастерским, а там допоздна громыхал кузнечный пневматический молот, стучали молотки, вращались патроны токарных и фрезерных станков.
Не хватало металлических болванок, из которых изготавливались детали. Заводы Красноярска помочь не могли, работали только на фронт.
И тогда инженерные головы, высланные из Питера еще в тридцать седьмом, соорудили вагранку, где переплавляли металлолом. Футеровали внутри кварцитом, огнеупором, искали выходы его по берегам рек.
Приисковые задирали головы, заглядывались на высокую каменную башню и пожимали плечами. Чудо и только. Поглядим, что из этого выйдет.
В земляных закрытых ямах, «кучах», томилась тлеющая береза. По старинке готовили для вагранок древесный уголь, способный заменить кокс.
И дела пошли. В приготовленные формы из летки пошел расплавленный металл.
Морозным днем прииск был взволнован сообщением. Комендант принес в клуб единственный, имевшийся только у него приемник, остальные, у кого были, в начале войны изъяли.
На сцену затащили стол, убрали с него патефон с пластинками. Зал притих. Все кресла были заняты, толпились в проходах, у дверей. Послушать новости пришел весь прииск. Комендант щелкнул переключателем, нашел нужную волну, и приемник заговорил.
− От советского Информбюро…
Голос звучал необычайной торжественностью и проникал в самую душу, его знала вся страна. Говорил Левитан.
− После ожесточенных и упорных боев, начавшихся девятнадцатого ноября, войска Юго-Западного и Донского фронтов под командованием генерала Рокоссовского сегодня, двадцать третьего ноября, успешно завершили операцию по окружению под Сталинградом крупной группировки немецко-фашистских войск…
Зал молчал. В мертвой тишине − вытянутые, окаменевшие лица. Ни одного движения. Только глаза, их блеск выказывал внутреннее напряжение. У многих отцы и сыновья сражались на разных фронтах. Живы ли они?
− В стальном кольце наших доблестных воинов оказались двадцать две дивизии гитлеровцев численностью свыше трехсот тысяч человек!
И зал взорвался.
− Ура-а-а, ура-а-а, − гремел клуб, дрожали оконные стекла. Поднятые руки со сжатыми в кулаки ладонями. Радость и слезы на глазах.

В феврале месяце в разгар сорокаградусных морозов начальник прииска получил почту. В этом не было ничего особенного. Почта приходила на прииск регулярно, ее доставляли самолетом. Других путей сообщения с Большой землей в зимнее время не было.
Петр Захарович в конторе за служебным столом разбирал полученные письма. Это были распоряжения и приказы по Горному департаменту всего обширного сибирского края. В них особо подчеркивалось неукоснительное соблюдение плана сдачи металла. Одних за его перевыполнение ставили в пример, поощряли премиями, наградами, других – снимали с работы. Что за этим следовало, Петр Захарович знал.
Среди почты в руки попал тоненький пакет. Адресован он был начальнику прииска, следовательно, ему. Ни имени, ни фамилии. Обратным адресом стоял номер воинской части.
Осторожно перочинным ножичком Петр Захарович вскрыл конверт. В нем было несколько листков, и он стал читать первый.
Это был печатный бланк с расположенным вверху среди красных знамен в военной форме портретом Сталина. Ниже от руки было написано:

Сержанту Беспалову
Леониду Михайловичу
И дальше печатным текстом:
Приказом Верховного Главнокомандующего
Маршала Советского Союза товарища Сталина
От 10 января 1943 года
за окружение и уничтожение немецко-фашистской
группировки войск под Сталинградом
всему личному составу нашего соединения, в
том числе и Вам, принимавшему участие в боях,
ОБЪЯВЛЕНА БЛАГОДАРНОСТЬ.

Ниже стояла подпись командира воинской части, печать, а еще ниже – рисунок, бойцы со штыками наперевес идут в атаку. И еще ниже слова:
Мы в битвах решаем судьбу поколений,
Мы к славе Отчизну свою поведем!

Петр Захарович отложил благодарственную грамоту в сторону. Под ней оказалась еще одна, точно такая, но с другим именем:

Ефрейтору Беспалову
Игорю Михайловичу
На следующем листе сообщалось, что Леонид и Игорь Беспаловы, братья, танкисты передового отряда танкового корпуса, 22-го ноября на рассвете дерзкой атакой захватили у врага исправный мост через Дон у г. Калач и удерживали его до подхода главных сил, что способствовало окружению немцев под Сталинградом. Оба награждены орденами Боевого Красного знамени и медалями «За отвагу», повышены в воинских званиях. Танк Игоря во время боя был подбит, горел, но не прекращал вести огонь по врагу, и сам он сильно обожжен, ослеп, находится в госпитале. После излечения Леонид Беспалов, теперь уже лейтенант Советской Армии, доставит своего брата домой.
Командование части просит на общем собрании прииска зачитать благодарственные письма Верховного Главнокомандующего и рассказать о подвиге ваших земляков.
Ниже стояла подпись начальника штаба и печать.

− Вот так дела, − высказался вслух озабоченный и в то же время обрадованный Петр Захарович.
Он всунул все три листка назад в конверт, поднялся из-за стола, вызванной секретарше сказал:
− Я в комендатуру. По пустякам не беги за мной, − и, одевшись, вышел из конторы.

Мороз стоял за тридцать. По сибирским меркам это была хорошая, рабочая температура. Под ногами поскрипывал снег, по дороге, почтительно приветствуя, кивали встречные, но он никого и ничего не замечал. Голова была полна мыслей.

Хозяин комендатуры сидел у себя в кабинете. Удивленно поднял голову. С прииска редко кто заглядывал к нему, чаще он бывал в «гостях».
− Читай, − протянул Петр Захарович конверт.
И комендант, как всего полчаса назад начальник прииска, развернул вытащенные из конверта бумаги. Прочитанные листки откладывал в сторону.

− Ну и что? − выдавил из себя. − Сыновья герои, а отец враг народа. И такое бывает. Они должны отказаться от своего родства. Не забывай, за пятнадцать минут опоздания на работу светит срок десять лет! А тут два дня простоя, и по чьей вине? Самородок обмывали, − съехидничал комендант, оправдываясь. − Сколько недополучено металла? Посчитал!
− План дали. Сто четыре процента выполнения. И отец этих ребят, стакер Михаил Беспалов, никакой не враг нам. Найденный слиток золота отдал государству на строительство танка, а народ наш, приисковый, угостил. И только. Такая находка случается не каждый день. Как объяснишь это его сыновьям, когда явятся домой?
− А никак. Письмо адресовано тебе, вот ты и объяснишь. Так и так, скажешь, по вине вашего отца драга не работала целых два дня, урон государству нанесен такой-то, − и комендант протянул пакет обратно.
Петр Захарович поднялся со стула.
− Надо понимать, благодарственные письма Верховного, а, стало быть, самого Сталина тебе не указ?
Комендант, как ужаленный, вскочил из-за стола.
− Да за такие слова!.. Я сейчас позову охрану, и ты загремишь следом …
− Не позовешь. У меня в надежном месте хранится письмо приемщицы, где она говорит, что ты требовал от нее сорвать пломбы и открыть, показать тебе, якобы для проверки, опечатанные ящики с золотом. В случае чего письмо будет доставлено в Красноярск.
На самом деле никакого письма у Петра Захаровича не было. Люська просто пожаловалась ему на самоуправство коменданта, только и всего.
− Правильно поступила, − успокоил он ее. − Не для каждого глаза казна государства напоказ. Стой на своем, держись инструкции.
Петр Захарович был интеллигентный и образованный человек и не терпел прощелыг, возвысившихся над людьми одной данной им властью.
− Садись, − почти приказал он коменданту. – Я тоже не последний человек здесь. И там, наверху, − Петр Захарович указал пальцем в потолок, − со мной считаются, потому что прииск выполняет план. А каково это с оставшимися калеками и стариками и в отсутствии нужных до зарезу для работы драги деталей? Сам видишь. Давай договоримся. На днях будет самолет, вот и полетишь с ним обратным рейсом в Красноярск.
Петр Захарович вернул конверт с письмами Верховного, положил на стол.
− Выручать Беспалова, тобою арестованного, − уже совсем мирно добавил он.− Скажешь, ошибочка вышла. С кем не бывает. Ну, ты сам знаешь, что и как сказать. А для пущей убедительности соболишек прихватишь с собой. Да не каких-то рыженьких, а самых что ни есть лучших, черноспинных. Я распоряжусь. Принесут тебе. Не пожалеют для такого дела. И, главное, напирай на благодарности Верховного. У героев сыновей отец не может быть врагом народа.

Комендант молчал. Петр Захарович понимал, таких людей переубедить обыкновенными человеческими словами очень трудно или совсем не представляется возможным. И тогда он выложил свой последний аргумент.

− Приедут сыновья, к кому они придут за правдой, как думаешь? Кто арестовывал их отца и, главное, за что? Ну, выпили, немного погуляли, так это скорее не вина, больше на грех смахивает. Так пусть поп и судит. К тому же, мужики наверстали упущенное, − Петр Захарович хотел добавить «прогулянные» дни, но вовремя спохватился.
Комендант не отвечал, и тогда Петр Захарович тихо, как бы про себя, заметил:
− Беды бы не вышло. Хлопцы молодые, а уже повидали многое. Им не то, что немец, сам черт теперь не страшен.


Дни шли за днями. В феврале столбик термометра опускался чуть ли не до пятидесяти градусов, в избах топили печи дважды на день, дым из труб в полном безветрии ровным столбом поднимался высоко в небо и только там расплывался тонкими слоями.
Длинными вечерами приисковые собирались в клубе. Слушали радио. Обстановка на фронте после разгрома немцев под Сталинградом изменилась, появилась так необходимая всем уверенность, – выстоим. Тревожные настроения исчезли, не стало им места, и комендант оставил приемник в клубе.
Крутили патефон, устраивали под него танцы. Подросшие за годы войны девчонки, одетые в длинные юбки, сняв валенки, переобувались в простенькие туфельки. Парней не было, все на фронте, и они танцевали со своими подружками. Очень полюбилось одно танго. Заезженная пластинка издавала хриплый звук мелодии:
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви.
Было странно слышать родившийся где-то далеко-далеко отсюда, у теплого под жарким южным солнцем моря этот проникновенный грустный мотив, бьющийся в промерзлых бревенчатых стенах клуба, окруженного глубокими на тысячи верст сибирскими снегами.

Девчонки томились чужой любовью, как своей, а те, кто был в годах, тихо сидели на лавках и слушали музыку.
За «Утомленным солнцем» ставили «Рио-Риту». Это был веселый быстрый фокстрот. И танцы продолжались дальше.
Комендант вернулся из Красноярска один. Маленький самолетик, который один раз в неделю привозил на прииск почту и мог, в случае необходимости, взять на борт десяток пассажиров, коснулся лыжами заснеженной полосы, гордо называемой здесь аэродромом, пробежал в ее конец, громко фыркнул, разворачиваясь, чихнул и остановил винт.

Из открытой двери на снег выбросили перевязанные стопки газет, писем, следом за ними по короткой приставленной лесенке спустился и сам комендант.
Каждый рейс самолета на прииске ждали с нетерпением. Ждали весточек с фронта, и на аэродром, подгоняемые нарастающим гулом в небе, стекались люди. В этот раз их было даже больше, чем обычно. Присоединились еще и дражники – пришли встречать Мишку. Стояла в ожидании и жена его – Варвара.
О нелицеприятном разговоре начальника прииска с военным комендантом (шила в мешке не утаишь) знали, и что после этого тот улетел в Красноярск выручать им же арестованного стакера, догадывались.
Уже и дверь самолета захлопнулась, взревел мотор и бешено завертелся единственный его винт, а Мишки все не было. Но дражники не уходили, надеялись на чудо.
И только когда шасси оторвалось от взлетной полосы, и самолет стал набирать над тайгой высоту, угрюмо разошлись по домам.
Петр Захарович не покидал конторы. Он уже знал, ему доложили о прибытии коменданта, и что тот вернулся один. Ждал у себя.
Но прошел час, а коменданта все не было. Что-то случилось? Неужели ничего не вышло? Может, мало соболей привез, или Беспалова освободят не так скоро, как хотелось бы?
И он сам направился в комендатуру.
В кабинете стоял сизый дым. Пепельница была полна смятых окурков, а сам комендант, облокотившись на стол, сидел с опущенной головой. Рядом стояла пустая бутылка и стакан.
Петр Захарович понял все. Беспалова не освободили. Не помогли ни благодарственные письма самого Верховного, ни черноспинные соболя. По всей вероятности, он уже где-то на пересылке по дороге на Колыму.
− Рассказывай. Может, надо еще что-то сделать? – с надеждой спросил Петр Захарович.
Комендант отрицательно покачал головой.
− Ему уже ничем не поможешь.
− Почему? Так далеко заслали?
− Дальше некуда,− с кривой усмешкой ответил комендант.
− Говори яснее. В чем дело?
− Расстреляли.
Петр Захарович молчал. Он был оглушен. Непостижимо! Человек сдал государству найденный самородок золота, и его за это лишили жизни.
− За что расстреляли? − спросил он.
− За саботаж.
Не чувствуя мороза и не видя перед собой дороги, Петр Захарович возвращался в контору. Ноги несли его сами.


Ближе к весне прииск залихорадило во второй раз. Исчез комендант. Последний раз его видели несколько дней назад, заходил в магазин, купил бутылку водки. С тех пор как в воду канул. Не появлялся ни дома, ни в комендатуре.
Поползли слухи – нет в живых. Отомстили за Мишку. Подкараулили где-то в темноте. Зимние дни короткие, а ночи длинные, дали по башке, связали и утащили в тайгу. Бросили там. Замерзай, гад! Попробуй, отыщи, когда все следы присыпало снегом. А то в прорубь спустили. Где выплывет весной, одному богу известно.
Понаехало из Красноярска НКВДэшников! Весь прииск перешерстили, допрашивали. Особенно дражников, а среди них – дружков Мишки.
− Пили вместе? – намекая на бочку спирта, спрашивали их.
− А то! Как отказаться от угощения? Чего не выпить. Не краденое.
− А на работу не выходить сговорились?
− Какое там. Очумели от выпитого. Кружками хлестали. Бабы бесчувственных домой волокли, как бревна. Отлежались, вышли. Никакого саботажа.
− От кого слово такое слышал? – тотчас молнией сверкнули глаза.
− От ссыльных. Политических.
− Здешних?
Дражники насторожились. И дернул же черт такое слово вымолвить. Мигом хороших людей можно под монастырь подвести.
− Нет. Еще от тех, что при царе тут были. Жил в наших краях в ссылке Серго Орджоникидзе. Наши отцы от него слышали. Рассказывали.
Так ничего и не добившись, не найдя ни малейшей зацепки, НКВДэшники улетели назад.

Весна пришла в назначенное природой время. Куда ей деваться. В апреле ранними утрами под подошвами сапог трещала тоненькая пленка льда схваченных за ночь натаявших днем луж, во всю цвинькали ожившие после зимы синицы, из хозяйских дворов несло вытаявшим коровьим навозом, а в прозрачной синеве морозного воздуха стоял затаенный вздох пробуждающейся природы.

Снег сходил на глазах. Днем припекало так, что под шапкой потела голова. Улицы прииска очистились от снежных наносов, а на солнечных склонах запарила выглянувшая земля.

Из тайги выходили охотники. Промысел закончился, возвращались домой с добычей – беличьими и соболиными шкурками.
Иван Безруких, прозванный за свой рост Дылда, наткнулся на вытаявший труп. В полушубке и серых валенках тот лежал на животе, уткнувшись головой в землю. Рядом – свалившаяся меховая шапка. Лицо, то, что видел Иван, было объедено лесными зверьками. Полураскрытая ладонь, тоже изгрызенная, костяшками пальцев удерживала пистолет.
Иван не стал переворачивать труп, догадался кто это, взял пистолет и на следующий день сдал в комендатуру.
Прииск залихорадило в третий раз. Только теперь разговоры были иные. Одни злорадствовали, другие жалели коменданта.
− Покончил с собой. Видать, совесть замучила. И то, − загубил невинную душу.
Следователь из НКВД подтвердил:
− Застрелился.