Ирина Чайковская

Люблю с юности это светлое имя – Юрий Тынянов. А сейчас, когда на канале КУЛЬТУРА прошла передача о нем («Игра в бисер» Игоря Волгина с участием заслуженных литературоведов), сам бог велел с вспомнить замечательного ученого и писателя. На обсуждении у Волгина в центре была теория пародии, разработанная Тыняновым на примере Дрстоевского и Гоголя. Мне же хочется говорить о другом. И начать с личности Юрия Николаевича (1894-1943), был он, кстати, по документам Насонович.

Нашла у него в одном письме 1927 года к Виктору Шкловскому: «Горе от ума у нас уже имеется. Смею это сказать о нас, о трех-четырех людях. Не хватает только кавычек, и в них все дело. Я, кажется, обойдусь без кавычек и поеду прямо в Персию». 

Сложное для толкования высказывание. Конечно, хотелось бы знать его контекст. Но выскажу свою расшифровку – и пусть мне возразят те, кто понимает его иначе.

В 1927 году, на десятый год революции и в год написания романа о Грибоедове «Смерть Вазир-Мухтара», Тынянову становится ясно, что он и еще трое-четверо его друзей находятся в том же положении, что и автор-герой бессмертной комедии. Самое большое горе в России всегда приносил ум, интенсивная умственная работа.

Недавно мне попалась статья об отрицательной коннотации слова «ум» и его производных в российском обществе. Вдумайтесь, о чем говорят словосочетания и фразы типа: «больно умный», «ты что, умнее всех?»», «ишь умник выискался», «если ты такой умный, почему такой бедный?» В них явно слышится презрение к умному, желание поставить его на место.

Точно так в комедии Грибоедова относилось к Чацкому его окружение. Без сомнения, похожее отношение испытал на себе и сам Грибоедов. Он написал об этом трагикомедию, показав одиночество и чужеродность своего героя в среде, где тот обречен находиться.

Сам автор от этой чужеродности бежал в Персию, хотя и предполагал, что побег этот кончится гибелью. Тынянов понимал, что написать о себе и своих «близнецах» впрямую, создать художественный текст (то есть заключить ситуацию в кавычки) – не сможет, время давало шанс говорить только обиняками, в исторических романах.

Оставалось - поехать в Персию, что на эзоповом языке может означать «погибнуть» (кстати, похожий эвфемизм «поездка в Америку» использует у Достоевского Свидригайлов – и тоже для обозначения смерти). Тынянову не пришлось сознательно укорачивать свою жизнь, прожил он на удивление мало, 49 лет, да и то все его последние годы были отравлены страшной болезнью - рассеянным склерозом.

Друзья, которых он мог иметь в виду, - кончили по-разному. Бывшие опоязовцы (ОПОЯЗ – Общество по изучению языка) Эйхенбаум и Шкловский, хотя и бесконечно поносимые за формализм, изгоняемые с мест работы, все же умерли своей смертью. Роман Якобсон эмигрировал и плодотворно работал вне родины, в Чехии и США. Близкие друзья, Зощенко и Шварц, также потерпели от режима, первого не печатали, второго не ставили. Зощенко практически был затравлен, сломался после Постановления 1946 года. Ближайший друг, великий биолог Лев Зильбер, которому Тынянов посвятил книгу «Архаисты и новаторы» (1929), долгие годы провел в лагере и ссылке, чудом уцелел... Вот судьба поколения!

Жизнь Юрия Тынянова начиналась в белорусском городе Режица (сегодня латышский Резекне) , где  ныне проходят Чтения его имени. Семья еврейская, отец – врач. В автобиографии нет никаких сведений, пришлось ли отцу для занятия должности креститься. Думаю, что пришлось. Интересно, что в воспоминаниях Юрия о Псковской гимназии нет ничего о «процентной норме» для евреев.

Между тем, в предреволюционные годы в гимназии рядом с Тыняновым учились несколько впоследствии известных людей с «неарийскими фамилиями».

Один из низ – Лев Зильбер, старший брат писателя Вениамина Каверина; на их сестре Лие (Елене) женится совсем молодой, двадцатидвухлетний Тынянов (1916). Думаю так: в те годы еврейские интеллигенты во множестве отходили от еврейской традиции, от идиша, иврита, изучения Торы в хедере; для проформы принимая крещение, они вливались в ряды российской интеллигенции. Их влекло в мир Большой культуры и литературы, а русская культура в то время, вне всякого сомнения, была на подъеме и ощущала себя значимой частью европейсконр мира.

Юрия привлекали русская литература и русский язык. Задавшись целью стать филологом, он семь лет с 1912 по 1919 учился на историко-филологическом факультете Петроградского университета.

Юноша, похожий, по общему признанию, на Пушкина, посещал Пушкинский семинарий Семена Афанасьевича Венгерова и был оставлен любимым профессором на кафедре.

Забавно, как по-разному оценивают личность Венгерова Шкловский и Тынянов. Шкловский видит, что профессор погряз в материале, слаб в отборе, вместо книги печатает материалы к книге... Тынянов же видит в седобородом Семене Венгерове не «казенного профессора», а человека живого и увлеченного, научившего своих учеников работать с документами.

И знаете, как он учил? У Венгерова были снимки со всех пушкинских рукописей Румянцевского музея, и он давал их студентам, в то время как в рукописный отдел музея их не допускали. Вот она разгадка, отчего на этом поразительном по эффективности семинаре воспитались такие штучные текстологи-пушкинисты, как Сергей Бонди, Николай Измайлов, Виктор Томашевский, Юрий Тынянов...

Кстати, Венгеров был евреем-выкрестом, родившимся в местечке, но посвятившим себя русской культуре и Пушкину - дело, которое продолжили и развили его талантливые ученики.

Много лет назад я сделала интервью с ленинградкой, ныне жительницей Чикаго, Татьяной Белогорской, в котором она рассказывала о своих предках, Семене Венгерове и его прославившихся каждая на своем поприще сестрах. Это интервью было напечатано в каком-то богом забытом издании, его, к сожалению, нет в интернете. Вижу, что нужно его туда поставить. (Вставка: сейчас это интервью можно прочитать у нас в ЧАЙКЕ от 2 апреля 2016).

 Юрий Тынянов не подходил  своему времени, был для него чужим. Он работал корректором в издательстве, хотя был эрудитом-филологом и писателем Божьей милостью. Директор издательства, которому Тынянов принес свой первый роман «Кюхля», о Вильгельме Кюхельбекере, был несказанно удивлен...

 Почему Юрий Николаевич, одновременно с литературоведческими статьями, стал писать исторические романы? Наверное, не стоит забывать, что уход в историю был почти единственным способом быть напечатанным в Советской стране.

Но были и еще причины.

Вот его важное признание: «Моя беллетристика возникла... из недовольства историей литературы, которая скользила по общим местам и неясно представляла людей... Я и теперь думаю, что художественная литература отличается от истории не «выдумкой», а большим, более близким и кровным пониманием людей и событий, большим волнением о них». Как говорится в Евангелии, ты сказал!

Вот оно главное слово – «волнение». Тынянов проживает чужую биографию, для него нелепый несломленный Кюхля, видящий все наперед Грибоедов, пылкий Пушкин – близкие люди, словно «кровные» родственники, он не только их понимает, он ощущает их боль, как свою.

Есть у Тынянова статья, с которой, кажется, не согласился ни один пушкинист. Она моя любимая с юности, сейчас я ее перечитала, и оказалось, что помню чуть ли не все доказательства и  приведенные цитаты.

Статья называется «Безыменная любовь» и посвящена пушкинской утаенной любви, прошедшей через всю его жизнь. Пушкинисты называют разные имена - Мария Голицына, Мария Раевская-Волконская...

Тынянов говорит об Екатерине Андреевне Карамзиной, второй жене историка. С ней Пушкин-отрок познакомился в Царскосельском Лицее, по соседству с которым в Китайском домике жили Карамзины. Екатерина Андреевна на 20 лет была старше Саши Пушкина, она была женой знаменитого писателя и царского историографа. Потому свою страсть юный поэт должен был таить про себя, потому он называет ее безумной:

Блажен, кто в страсти сам себе/без ужаса признаться смеет!

Тыняновым объясняются непонятные строчки в элегии «Погасло дневное светило», толкуется посвящение к «Полтаве», находится адресат стихотворения «На холмах Грузии», написанного перед женитьбой поэта и обычно относимого к Наталье Гончаровой.

Однако в черновике стихотворения (этот черновик впервые прочитан Сергеем Бонди!) читаем: «Я твой по-прежнему/ Тебя люблю я вновь/ И без надежд и без желаний/ Как пламень жертвенный чиста моя любовь/ И нежность девственных мечтаний...»

Девственные мечтания... Здесь речь идет об отроческой, не нашедшей удовлетворения,  утаенной любви...

Тынянов один за другим завязывает узелки в своем плетении. Пушкин пишет : «Я помню столь же милый взгляд/ И красоту еще живую».

Что это значит «еще живую»? Да то и значит, что Екатерина Андреевна, чьи портреты, увы, не сохранились, была еще молода и хороша, когда поэт впервые ее увидел.

По мысли Тынянова, именно она уговорила мужа, важного при дворе человека, заступиться за юношу-поэта, которого Александр Первый хотел сослать за вольнодумство в Сибирь или на Соловки. А потом, перед своей  женитьбой, Пушкин просит Вяземского сообщить о ней Карамзиной и спросить ее мнения. Он написал ей письмо, Карамзина ответила, прося Наталью Николаевну составить счастье своего мужа. Жене – не мужу «составить счастье» своего супруга.

 Именно о ней, Екатерине Карамзиной, вспомнил Пушкин перед смертью. За ней послали, и он попросил ее его перекрестить.

Ей-богу, гипотеза Тынянова для меня давно уже стала истиной. Могу сказать словами самого Тынянова: «... и тогда приходит последнее в искусстве – ощущение подлинной правды, так могло быть, так, может быть, было».

И знаете, о чем я подумала? Почему наша душа так жаждет, чтобы у Пушкина была одна единственная женщина, любовь к которой прошла от начала до конца жизни?

Объяснить это можно древней традицией. У каждого из билейских патриархов была своя "пара": у Авраама - Сарра, у Исаака - Ревекка, у Иакова - Рахиль.   "Многоженец" царь Соломон воспел возлюбленную - Суламифь. Женатый Данте - прославил в веках Беатриче, книгочей и монах Петрарка - оставил в веках имя Донны Лауры. Пушкинский Дон Гуан в минуту гибели восклицает: "Я гибну - кончено - О Дона Анна!", и не значит ли это, что вдова Командора стала единственной настоящей любовью этого повесы и губителя женщин?

 Варенька Лопухина у Лермонтова, Полина Виардо у Тургенева... есть определенная потребность, чтобы, сколько бы женщин ни было в жизни писателя, непременно была одна – истинная.

Вспомним, что даже Иосиф Бродский свой предсмертный сборник любовной лирики посвятил одной женщине, перепосвятив ей все свои стихи, обращенные к другим женщинам...

 Порой мне кажется, что и в жизни самого Тынянова могло быть что-то похожее.

Всю жизнь он любил больше всего стихи и поэзию, всю жизнь переводил своего любимого Гейне, одновременно беспощадного сатирика и нежнейшего лирического поэта. В Тынянове тоже бродили две эти стихии.

Свой  сатирический дар он великолепно воплотил в повести «Подпоручик Киже». Одноименный фильм снят по сценарию  Юрия Тынянова,  - кафкианский сюжет потребовал кафкианских  художественных средств.

По-моему, фильм получился замечательный,  Павел и его царство-государство показаны в лучшем виде. Да как показаны!  Не  обнажается ли перед зрителем  работа всей бездушно механической государственной махины,  во главе которой стоит  безумный самодур-император?  

Что до лирики, то один из тыняновских переводов из Гейне, мне хочется здесь привести.

Не верую я в Небо,/ Ни в Новый, ни в Ветхий Завет,/ Я только в глаза твои верю,/ В них мой небесныый свет...

Ни верю я в господа бога/ Ни в Ветхий, ни в Новый завет,/ Я в сердце твое лишь верю/ Иного бога нет.
Не верю я в духа злого,/ В геенну и муки ее, / Я только в глаза твои верю,/ В злое сердце твое.

Зная, чем он жил, легко веришь, что в последние месяцы и дни, одолеваемый болезнью, он пробуждался к жизни, только услышав стихотвотворную строчку. Шкловский вспоминал, что в больнице «... чаще всего имя Пушкина возвращало ему сознание... Он начинал в забытьи читать стихи и медленно возвращался ко мне».

Удивительное, редкое поколение! Как мало осталось от них дневников! Время требовало уничтожения документов. Свой архив, по свидетельсту того же Шкловского, Тынянов сжег в годы сталинщины. Не знаю, как вам, а мне бесконечно жаль, что исчезли записи, возможно, дневник Юрия Николаевича! Исчезли в прожорливой пасти огня - умные люди России предпочитали не оставлять после себя дневников.