Евгений Белодубровский 

«И тут в мой разум грянул блеск с высот,

 Неся свершенье всех его усилий.

 Здесь изнемог высокий духа взлет,

 Но страсть и воля мне уже стремила,

 Как если колесу дать ровный ход,

 Любовь, что движет солнце и светило»

«Божественная комедия» (Рай. Песня XXXIII)

 Перевод М.Лозинского.

 Журнал «Ленинград» 1945.№1-2.

«Цитата не есть выписка – цитата есть цикада, ей свойственна неумолкаемость».

Эта меткая, неотразимая, короткая и бьющая прямо наотмашь резкая фраза – приказ с резким тире посредине – cловно победный выпад рапиры на турнире фехтовальщиков – принадлежит Осипу Мандельштаму (его «Разговор о Данте»). В ней поэт дает классическое определение роли и значении цитаты в любом тексте. Будь то критическая статья, пространное эссе или простое письмо на почтовой бумаге. Однако, именно эта вот неумолкаемость (как будирующая, тревожная нота) почти всегда исчезает из того или иного текста по простой и вполне объяснимой причине: автор вскользь лишь подкрепляет цитатой свою личную оригинальную точку зрения. И тогда судьба цитаты – всего лишь тень, претендующая на глухую сноску в примечаниях. Очень и очень немногим удается обратное, когда цитата – есть основа всего текста. Но тут от автора требуется особый талант, эрудиция и… смирение. Вот именно на такой классический образец неумолкаемости цитаты я натолкнулся недавно, вычитав фрагмент письма Михаила Лозинского к своему старшему брату Григорию из голодного холодного Петрограда 1918 года в Хельсинки… И подивился – насколько она, написанная сто лет назад, современна, своевременна и нетленна для времени, когда бывает не на кого опереться (как ныне у нас)…

Вот судите сами и оглянитесь вокруг себя: «… Конечно, жить в России очень тяжело, во многих отношениях. Особенно сейчас, когда все увеличивается систематическое удушение мысли. Но пока хватает сил, дезертировать нельзя. В отдельности влияние каждого культурного человека на окружающую жизнь может казаться очень скромным и не оправдывающим приносимой им жертвы. Но как только один из таких немногих покидает Россию, видишь, какой огромный и невосполнимый он этим приносит ей ущерб; каждый уходящий подрывает дело сохранения культуры; а ее надо сберечь во что бы то ни стало. Если все разойдутся, в России наступит тьма, и культуру ей придется вновь принимать из рук иноземцев. <...> Надо оставаться на своем посту. Это наша историческая миссия...»

Да! Такова сила цитаты, взятой нами из частного письма (его первая публикация принадлежит внуку М.Л. Лозинского – литературоведу Ивану Никитичу Толстому в нашей «Звезде», честь ему и хвала), которая слово в слово неумолкаемо звучит и призывает нас – спустя целый век – к действию. Книг на все лады пруд-пруди, прилавки ломятся от глянца, но мракобесие и фамильярность правит бал и служит на потребу не взыскующей правды публике. Книга – как непреложный источник воспитания чувств и уважения к человеческой личности – становится все более неизлечимой.

Тревога… не чувствовать ее невозможно. Почему, как и что случилось с нами – и тогда (в 1918) и сейчас – кто ведает? Надо оставаться на посту!!! И поэтому я считаю необходимым прикоснуться к личности этого незаурядного и в высшей степени культурного человека – Михаила Лозинского – и поведать читателям – чтó послужило для меня поводом обратиться к его эпистолярному наследию.

Все просто и не совсем, нас всех «подстерегает случай». Так он подстерег и меня. Совсем недавно, торопясь в гости к своему другу художнику Алексею Штерну, я застал себя стоящим у дома 73-75 по Каменостровскому проспекту, где жил и творил с 1917 года Михаил Леонидович Лозинский. Дом не дом, скорее вычурным фасадом своим более похож на огромный профессорский книжный шкаф-буфет, набитый до отказа Брокгаузом и Ляруссом XVIII века… Чтобы заглянуть в окна квартиры Лозинского на 3 этаже, пришлось высоко задрать голову – под самую крышу, к холодному петербургскому солнцу.

Таким вот «шкапом» я этот дом-буфет и воспринимал ранее. Но убедился воочию, когда волею судеб литературного старателя в середине 70-х годов попал в кабинет Лозинского, где был гостем его сына, математика Сергея Михайловича, свято оберегающего архив и библиотеку отца (это не просто история, это, друзья мои – песня, в другой раз – расскажу, того стоит…) . Скажу лишь, что меня привела туда история одного редкого перевода на русский язык «Новой жизни» Данте, принадлежащей «некоей» Марии Ливеровской, опубликованного в 1918 году в военной Самаре и отпечатанной в типографии Восьмой Армии Восточного Фронта. При белых. Тайна на тайне – вот хлеб старателя. Поначалу я обратился к Игорю Федоровичу Белзе – воистину самому авторитетному на тот момент ученому и знатоку творчества Данте, а он прямиком, как говорится – отфутболил меня к Сергею Михайловичу Лозинскому, зная что Михаил Леонидович собирал все издания и переиздания произведений Данте на русском и на всех европейских языках, Белза и сам не раз обращался к Михаилу Леонидовичу за помощью). И вот тогда мне посчастливилось не только прикоснулся к этим пузатым шкафам со словарями in folio, к рукописям и письмам, но и сидеть в кресле Лозинского за письменным столом с тысячью заманчивых ящичков и полочек …

И вот так стою у ограды, мысленно вспоминаю себя в этом доме, мычу что-то свое, перечитываю текст на памятной доске на фасаде. Но, видимо, получилось как-то громко и тут, откуда не возьмись, появился прохожий господин с авоськой, приостановился, явно приняв меня за зеваку или за безумца. И я поспешил ретироваться. А вернувшись домой, в почтовом ящике нашел любезное приглашение в Публичку, в родной Рукописный отдел на выставку в честь Михаила Лозинского и издательства «Всемирная литература». Вот так совпало. И, как у меня водится, получив приглашение коллег, я всегда принимаюсь копаться в своей старательской картотеке «на заданную тему» дабы поделиться чем-то необычным с коллегами в приватной беседе (вот всегда мне хочется заявить о себе, такой уж я человек)… И – вот эврика! Из одной такой тетрадки выпал листочек с переписанной мной этой вот самой цитатой. Перечитал ее, перепечатал и наутро побежал в библиотеку к устроителям выставки, как раз накануне открытия. И теперь, до закрытия выставки, всяк может тот текст увидеть и перечесть в витрине. Я счастлив…

Михаил Леонидович Лозинский родился в Гатчине под Петербургом, на даче, на макушке лета 1886 года... Но уже с осени того же года семья переехала в город. Гимназистом Михаил Леонидович жил с родителями на Надеждинской; приват-доцентом (1914) перебрался на Малый Проспект Петроградской стороны; однако, будучи в 1912-1913 годах редактором и издателем поэтических сборников под названием «Гиперборей» (великолепное урочище чертовой дюжины поэтов-акмеистов), снял квартиру в Волховском переулке у Тучкова моста, дом 2, где каждую пятницу принимал авторов, критиков, газетчиков и кредиторов (вот еще один адрес для поэтической карты Петербурга – Петрограда). А в 1917 году по осени М.Л. поселился на Каменостровском, где и «кончил жизнь» в 1955 году… До конца жизни он остался истинным и преданным петербуржцем, певцом и поэтом города, с юных лет постигнув его пушкинскую стройность и мистическую тайнопись белых ночей. Как-то на несколько вальяжный вопрос Блока: «Кто Вы?» Лозинский ответил: «Я – петербуржец!»

Юрист и филолог, поэт и издатель, Михаил Леонидович Лозинский обладал неприкосновенностью со стороны ревнивых поэтов – на него не строчили пародий. Даже дружеских. Только торжественные признательные строки и посвящения. Но всех превзошла Анна Ахматова, посвятив Михаилу Лозинскому целых шесть своих стихотворений, шесть жемчужин, шесть жестов, шесть сердечных откровений... Последнее датируется 1940 годом... Их дружба была взаимно-притягательной, весёлой, творческой. Лозинский был «поверенным лицом» Анны Андреевны с 1911 года, с самых первых лет её замужества за Гумилевым – и до самых страшных лет замалчивания и отлучения, выпавших на ее долю в послевоенные годы. Брезгливо пренебрегая всем этим, он терпеливо учил ее искусству перевода, настойчиво переписывался, посещал ее дом, принимал у себя, помогал всем, чем мог. «Дорогая Анна Андреевна, не осудите мою попытку найти хоть какие-нибудь пятна на солнце. Вы сами поручили мне эту астрономическую задачу. Кое-где я, вероятно, «пережал». Это значит, что от яркого потемнело в глазах. Вашей лучезарности заштатный астроном М.Л. 3 ноября 1952 года». Музыковед и искусствовед-переводчик Абрам Акимович Гозенпуд рассказывал мне, что Лозинский был «рыцарем» Ахматовой, вернувшим этому слову первоначальный смысл. А выдающаяся ленинградская актриса и превосходная переводчица Елена Владимировна Юнгер считала Лозинского самым интеллигентным человеком в Петербурге заметив, что Михаил Леонидович умел сочетать в себе одном строгость с необыкновенно тонким и изысканным чувством юмора, что в его присутствии было невозможно быть глупым, мямлить, путаться в мыслях. Все шло ему – и клетчатый пиджак дэнди, и монокль, и трость, и строгий костюм. Никто, кроме Лозинского, не умел так находить правильный тон с любым собеседником – от дворника до чиновника из заправил «культурного фронта».

Но венцом жизни Михаила Леонидовича был его перевод «Божественной Комедии». 1945 год. Январь-февраль. Ещё идет война, ещё гибнут люди, но смертельная, горькая, высокая и так желанная всему миру победа над коварным врагом человечества – близка, как никогда... Готов к победе и Ленинград. Стало лучше снабжение, заработали театры, научные институты, заводы, Консерватория и Университет готовятся к весенней сессии. В свои брошенные на произвол судьбы жилища возвращаются горожане, понемногу налаживается их быт, люди радуются первым признакам новой весны, щурятся, глядя на солнце, не боясь более бомбёжек и воя сирен... Вернулся из далёкой Елабуги в родной Ленинград поэт-орденоносец Михаил Лозинский... В его скромном багаже – законченная рукопись перевода «Божественной Комедии», все Дантовы кантики, объёмом в 14 233 русских стиха. А вскоре в витринах «Книжной Лавки Писателей» что на Невском проспекте ( и по сей день она живехонька на том же месте) появился свежий номер литературно-художественного журнала «Ленинград» с фрагментами двух песен из «Божественной комедии» (Рай. Песни XXVII и ХХХIII). Этой скромной публикацией дано было открыть более чем полувековой путь всех трех кантик Данте, а Михаилу Леонидовичу Лозинскому – уважение и признательность всего русскоязычного читающего мира...

И вот – главное! Послушайте и прочитайте, какими словами Лозинский открывает свой перевод:

«Божественная комедия» цельна, едина и закончена в своей великолепной стройности. И в то же время она необычайно сложна, но тем и замечательно искусство Данте, что разнороднейшие струи он умеет слить в сплошной поток, неуклонно несущийся к устью. Внутренняя сложность поэмы связана со сложностью творческих побуждений, которые призвали поэта к его великому труду и дали ему силы его довершить... Да все это так, бесспорно. Но в такой же мере это – книга о нём самом. Среди мировых памятников поэзии – продолжает Михаил Леонидович – вряд ли есть другой, в котором так резко отпечатался бы образ его творца».

И я смею утверждать, что те высокие слова, обращенные Лозинским к Данте, можно смело отнести и к нему самому. Ибо Михаил Леонидович сумел в самую тревожную эпоху сталинщины, в эпоху доносительства и уничтожения интеллигенции в нашей стране – подобно мраку постигшему и Италию времен Данте – остаться лично безупречным, сохранить внутреннюю свободу, порядочность, ум и обаяние, наводящих самим своим присутствием бессилие, страх и уныние на власть предержащих…

Довольно часто в наше время недалекие люди от литературы и политики для красного словца приводят гнусную выписку из ленинской речи, в которой он обзывает нашу интеллигенцию бранным и скабрезным словом… Так вот, одно только присутствие в нашу эпоху личности Михаила Леонидовича Лозинского дает мне возможность перефразировать горьковского Сатина и сказать: Интеллигент – это звучит гордо…

https://www.chayka.org/node/9269