ВЛАДИМИР МОЩЕНКО

НЕСКОЛЬКО МЫСЛЕЙ О ТВОРЧЕСТВЕ
 ГАРРИ ГОРДОНА

Давно не видел Гарри Гордона. Но часто, очень часто в моей памяти - его проза, его стихи, его живопись, его фильмы. Не забыть наших совместных выступлений в Доме-музее Маяковского. Поверьте, это были прекрасные вечера - не то, что сейчас. Гарри всегда находил самый сердечный отклик у публики. Понимали (ещё как!), радовались... Я отыскал в архиве своё послесловие к поэтическому сборнику Гордона "Птичьи права". Сейчас я сказал бы куда лучше. Всё равно! Пусть будет, как было. Может быть, кто-нибудь откликнется удачнее, упомянет "Огни притона", "Пастуха своих коров", "Обратную перспективу". Время утвердило талант Гарри Гордона - это главное!

«ДВИЖЕНИЕ ПЕРА БЛАГОСЛОВИТСЯ ДРОЖЬЮ»

НЕСКОЛЬКО МЫСЛЕЙ О ТВОРЧЕСТВЕ
 ГАРРИ ГОРДОНА

В интернете можно найти кое-какие сведения, относящиеся к Гарри Гордону. Там, в ссылке на журнал «Истина и Жизнь», говорится, что автор поэтической книги «Птичьи права», которую вы, читатель, взяли в руки, родился в 1941 году в Одессе, где рос и учился и что «одним этим уже сказано многое о щедрой природе его художественного дара в широком понимании: он живописец, поэт, прозаик». К этой характеристике относится, очевидно, и указание на ориентацию самого журнала, который «специализируется на авторах, не снискавших громкой славы и не имевших отношения к диссидентскому движению, но при этом пишущих спокойные, ироничные (курсив мой – В.М.) прозу и стихи». Далее идёт речь о том, как создатель «красивых в своей простоте» произведений «декламирует» их «со светлой и мудрой печалью во взгляде». Всё это, конечно, трогательно и вызывает уважение к изданию, которое с искренней теплотой представляет Гарри Гордона. Но это, как легко догадаться, одна из форм рекламы гордоновских книг в Яндексе и ни в коей мере не годится для предисловия. Тем паче, что у нас имеется весьма ценная вещь – попытка Гарри Борисовича, по совету великих, самому рассказать о времени и о себе, причём попытка (честь ему и хвала за это!), чуждая всякому пафосу.
Раздумывая о знаменитой картине швейцарца Этьена Лиотара «Шоколадница», он признаётся:

В полушутливом разговоре
Никто, пожалуй, не поймёт –
То сладости чрезмерной горечь
Иль просто горечь промелькнёт.

Какая уж тут красивость, какое уж тут спокойствие…
В начале 60-х Григорий Корин ошарашил многих литераторов призывом: «Поэты, не пишите прозу!» И в доказательство добавил: «Она вас Пушкиным обманет, обманет Лермонтовым вас». Но Гордон, к счастью, никак не может обойтись без поэзии в прозе и без прозы – в поэзии. Чтобы узнать лучше Гордона-поэта, обратимся к Гордону-прозаику, ненавидящему рисовку и позу и говорящему о себе с полным доверием к своим читателям.
В заметках о романе «Поздно. Темно. Далеко» я назвал его человеком, вскочившим на подножку. И слава Богу, что он успел и запрыгнуть на ступеньку. И теперь нам дана возможность проследить художническую судьбу Гарри Гордона, вникнув в жизненные тайники его, как выражались прежде, «лирического героя», его alter ego, Карла, основного действующего лица «П.Т.Д.». Мы видим Карла, когда он возвращается (правда, теперь уже не насовсем) обратно, в Одессу, оставив сентябрьскую Москву с её палой листвой и ветрами в подворотнях. Поезд пробирается сквозь жёлтые полустанки, платформы, прозрачные перелески, – и чем ближе подъезжает наш герой к своему детству и своей молодости, чем больше пахнет теплом, чуть ли не весной, тем отчётливее отстукивает в подсознании: «Еду в Одессу, которой нет…»
Ещё бы, он променял винарки, мокрый песок Аркадии, обрывы между Большим Фонтаном и Люстдорфом на город, который, как известно, слезам не верит. И никто не задал ему вопрос по поводу поисков былого: «ТЕБЕ ТУДА НАДО?», как, например, без обиняков интересовалась белая дощечка, прикрученная проволокой к железяке на конце пирса.
Стихи в поэтической книге «Птичьи права» дополняют эту картину. Оказывается, только что отгремел шторм, после которого «чайка, закинув за спину крылья, ходит взад и вперёд».

Чисто и тихо от мерного гула.
Полынь, шевелясь, горчит…
Градом побило. Ветром сбило.
Палка в песке торчит.

Для чего же нагрянул Карл в родной город? Для чего надо было разыскивать самый старый и самый милый бульвар?

Ни зги, ни души на бульваре,
И глиняный берег размок.
Лишь капля в макушку ударит,
Да щёлкнет далёкий замок.
Да вскрикнет капризно и звонко
Буксир, подскочив на волне.
А дома всё та же клеёнка,
Всё тот же пейзаж на стене.

Конечно, можно в случае чего сослаться на пресловутую ностальгию, такую «лобовую, кондовую», означающую, по сути, «недовольство наше всем этим набором несовершенств, всем этим заливистым враньём, хамством, всеобщей, всепоглощающей халтурой»; иначе говоря, на первый план выходит «тоска наша по себе, задуманному Божьим промыслом». Уже в том баснословном городе Карл подозревал, что, став художником, «всю жизнь будет вызывать зрительское недоумение безотчётными проколами, ностальгическими ныряниями в тёмное мелковолье Лаго Маджоре».
Как бы там ни было, нужно иметь в виду, что подобные вояжи затеваются для того, чтобы до конца убедиться, сколь недостижима главная, по сути, мечта едва ли не любого из нас, которая сформулирована неким Эдиком («талантлив, собака»): «У человека должна быть лодка и тёплая писька».
С этим перекликаются и стихи «Птичьих прав» о минувшем:

Во дворе палисадник зачах.
Рассыхается лодка на кирпичах.
Толстая женщина возле колонки
Рассерженно полоскает пелёнки.
Платье разорвано выше коленки.
Я стараюсь не замечать.
Целый день во дворе торчать.
Сыграны игры, прочитаны книжки.
Женщина вытирает подмышки.
Я старюсь не замечать.

Тяга к любви – и потные подмышки?! Что поделаешь, так устроен человек. И оттого мечту не оторвёшь от столь приземлённых подробностей. Но. как же достичь её, эту мечту, – особенно тому, кто родился, увы, художником и поэтом? А вдруг это совсем иная женщина, но такая же притягательная, непостижимая, та, что «помнит плечом полуголым элегий седые меха, и фосфор глубинных глаголов, и серную терпкость греха»?
И вновь – к прозе! Вспомним заключительные слова романа «П.Т.Д.»: «Наверное, я счастлив, – уныло подумал Карл». Да так уныло подумал, что ему не хотелось ни курить, ни радоваться, ни удивляться, вообще ничего не хотелось. В книге стихотворений и поэм «Птичьи права» это чувство победно подтверждается звуком едва ли не на каждой странице.

От безнадёжно пешего хожденья
Околевают ноги в колее.
Автомобиль на лаковом крыле
Вперёд моё уносит искаженье.
И, выхлопную вонь преображенья
Вдохнув сполна на придорожном пне,
Подумал я о том глубоком дне,
Куда вернусь. То будет день рожденья.
Итак, я выхожу из колеи.
Пространства разноцветные слои
Окутали монетку циферблата.
Со мной мои, таи иль не таи,
Прорехи, дыры, пятна и заплаты…
Не стоит притворяться – все свои.

Согласитесь, разве это не родственно настроению духовно близкого Карлу и людям его склада Клода Лантье (из «Творчества» Эмиля Золя), страдавшего от одиночества, в каком очутилась его картина в Восточном зале парижской выставки? И с чего бы веселиться нашему одесситу, если в только что написанной повести всё предстаёт в новом свете, «далёком от принципов социалистического реализма», всё свежо и талантливо, но… что скажут в издательствах? («Сам понимаешь, старик…») Чего уж тут не понять?
В стихах это прозвучало особенно выразительно:

И день спозаранку неправильно зажил,
И лучшие краски черствеют, как хлеб,
И время, как пыльная рама пейзажа,
Ценнее всего в остальном барахле.
И эти гнедые цыганские кони,
И эти пристойные, трезвые сны…
А рядом, вне хлама, уже беззаконье
Горячей, как проповедь, ранней весны…

Проходят годы, даже века – а что меняется? От этого и возникает желание «вываляться в грязи, как, ну, не свинья, конечно, а слегка, – как носорог или, скажем, слон, – для защитного слоя». И тут же возникает страх, а с ним – ощущенье вины

За мой нетвёрдый шаг,
За то, что стол залит,
Что не болит душа,
А голова болит.

Это вот и есть поэтический фокус. Именно такая интонация помогает нам уразуметь, что болит-то как раз душа, иначе и не появилась бы такая боль. Никто из нас не поверит «безразличию» автора, когда он восклицает: «Запах октавы, глубокой и чистой, с привкусом сладким далёкого ада. Завтра опять ничего не случится. Ну и не надо…» Может быть, кому-то всё предельно ясно, но только не Гарри Гордону, у которого неожиданно вырвалось: «Мир ясен, как глаза убийцы».
Лишь в таком состоянии прозрения (думаем мы вместе с Карлом) понимаешь, что «материал гнётся, ломается, звякают какие-то словечки, многозначительные пейзажи, точные сами по себе» и это «изобличает дилетанта». «И ещё этот одесский жаргон, будь он проклят, вызывает смех там, где не надо… Нет самого главного, ради чего всё и затевалось».
Или иначе (если сказать стихами):

Я сам, в надежде на кибитку,
Запел искательно и прытко.
О, как прельстительно я пел,
Как прибалтийская певичка,
Но голос, как сырая спичка,
Не зажигался и шипел…

Для постиженья «Птичьих прав» следует учесть и время действия, когда первого в Одессе со времён Багрицкого поэта–еврея не принимают в Союз писателей, когда покупают ксерокопию Оруэлла «1984» за двадцать пять рублей («в трамвае, разумеется, читать было нельзя»), когда имена Ван-Гога и Сезанна были известны только по стихотворению Маяковского «Верлен и Сезанн», когда Союз художников «со скрежетом» давал такие выгодные заказы, как «Маркс на фоне Вестминстерского аббатства». Или вот ещё одна подробность: в издательстве «Советский писатель» рассыпали набор книги замечательного Владимира Леоновича, близкого друга Гарри Гордона, сразу после того как поэт на похоронах Александра Тихомирова перекрестил покойного, прощаясь с ним в ЦДЛ.
Страждущие признания провинциалы, попав в Дубовый зал этого знаменитого Дома и озирая литературные горизонты, «как Наполеон на Поклонной горе», в то же время не сознают перевёрнутости мира и томятся: «А где Евтушенко?.. Где Евтушенко?» Мало того, их, самозванцев, не пускают в Софрино на совещание молодых литераторов. Члены комиссии СП, неофициально звавшейся по борьбе с молодыми, нашего героя «не просеивали, а просто аккуратно вынули двумя пальчиками, чтобы не повредить агрегат». Им наплевать было на его строки:

Беспризорны, оробелы,
Взявшись за руки, летят
Ангел чёрный, ангел белый,
Друг на друга не глядят.

В душе художника «соловьи трясли кроны, как мальчишки трясут фруктовые деревья», и до него не сразу доходило, что уже осень, что он «на улице Горького возле Центрального телеграфа и у него нет ни жилья, ни работы, ни пятака на метро, ни двухкопеечной монеты позвонить хоть кому-нибудь». И, чудом получив должность старшего художника в проектной организации, решил: «Ничего, Эль Греко просто художник, а я – старший».
Став «столичной штучкой», он тут же заторопился в Одессу, и это, как мы уже поняли, надо было – кровь из носу, ведь всё уходит в тартарары, потому что и «рыба ушла, скумбрии лет пятнадцать нет уже у берегов, пропал луфарь, камбалу и бычка сожрала экология…»
Этот же мотив пронизывает и страницы «Птичьих прав». Вот почему «сумрачен чайки полёт, ошалела улыбка дельфина», вот почему «ветер по пляжам пустым носит сухую траву». Это осень, это «спадает вода, обнажаются в скалах пещеры», и «в безмолвные волны падает фиговый лист…» И если «горько пахнет вечером белая полынь», то, значит, «ветер задувает в щели мусор и песок, потому что рухнул, верьте иль не верьте, тот обрыв, где пели и кустарник сох».
Гарри Гордону всегда хотелось точнее и ярче запечатлеть первоначало, искорку, давшую жизнь творчеству, – безразлично в чём – в прозе, или в поэзии, или в живописи. Ведь далеко не все похожи на Фёдора Сологуба, рождённого, по его утверждению, «не в первый раз и уже не первый завершавшего круг внешних преображений».
У гордонского Карла своё понимание бытия: оно для него «как миг и вечность – пополам». И необходимо срочно воскресить в слове то, что, казалось бы, неповторимо, – и Нарышкинский спуск, и Приморский бульвар, и трамвай, огибающий Привоз, где любой объяснит, кто такой Красавчик, и Дюковский сад, и ночную Дерибасовскую с магазином «Золотой ключик», опадающими акациями и тенями от уличных фонарей, и воспитанных бандитов с Пересыпи и Молдаванки, и покалеченную Потёмкинскую лестницу, и чад, стоявший над пляжем, «как над сковородкой с подгорающей рыбой».
И как же органично перетекает эта проза в поэзию!
Строки «Птичьих прав» полны тем же стремлением дважды войти в одну и ту же реку.

…В приморском парке возле арки
Екатерининских времён
Старухи дремлют, словно Парки.
Мальчишки чинят перемёт.
…И море, млея от загара,
Лежит, беспечности пример.
И тлеет лето, как сигара
В зубах у вечности…

Гордон изображает ту Одессу и тех людей, о которых мы и ведать не ведали и которые есть то, что именуется нашей жизнью. Изображает в прозе, «стремительной, как признание.., прозрачной и пузырчатой, как нарзан», характеризующейся здесь же стихами:

Несёт душеспасительная сила
Сплошной поток густеющего ила –
Обломки мух, древесная кора,
Окаменелая девонская икра,
Голубизна и зёрна хлорофила, –
Всё это, камни подмывая, плыло…

И всё это, добавим мы, притягивало поэта, как тянул к себе Клода Лантье мост Святых Отцов, откуда открывался совершенно незнакомый Париж. Разные времена, разные города, разные художники – какая разница? Привкус творчества везде и всегда одинаков. Что, к примеру, взял Гарри Гордон «из Питера Брейгеля»? Именно эту общность. «Мы связаны крепкой бечевой». Нам даны «из милосердия» и хлеб, и сыр, и вино, и это вино прекрасно. «По мокрым лугам, по деревням, ходим полунагие, Питер и Ганс, Пауль и Ян, Клаус и другие…» Ходим в предчувствии вселенской катастрофы. Вот и обжигают читателя добрейшие и тем не менее беспощадные строки:

Прошелестит звезда
По колее небесной.
Покажется – беда,
На самом деле – бездна.
Протащится вагон,
Гремя ночными псами.
Покажется – закон,
А это – расписанье.
Движение пера
Благословится дрожью.
Послышится – ура,
Почудится – о Боже…

Три строфы, но в них – огромное пространство, в них – драма нашей страны, тоже огромная, хотя и уместившаяся в крохотном арестантском вагоне. И тайна здесь. Каждый, по своему опыту, определит, о каком «расписании» идёт речь и почему оно выше закона. Шутки здесь неуместны, что и подчёркивается любой мелочью. «Висит паук в углу картины, изображающей Содом». Поэт не забывает об ответственности за своё слово, за свои краски.

И в чаще выкрутасов,
Где бьётся родничок,
Суровый, словно Стасов,
Кряхтит лесовичок.

Любимое занятие Гордона – очеловечивать пространство. И в этом ему помогает искусство живописца. «А утром шёл обыкновенный снег, на трубы падал – видимо, погреться. И падал на зелёные трамваи, и далеко просматривались люди, как на картинах Брейгеля…» Впрочем, он никогда не гоношится своим умением, ощущает все свои несовершенства. «Поминая чёрта всуе, сереньким карандашом человек метель рисует, белый снег и чёрный дом». Это ли не подлинное мужество художника – не отводить взгляда от истины!

Разъедается дорога
Облаком. Одна беда –
Жёлтого окна Ван-Гога
Не увижу никогда.

И если случаются большие удачи, то это не от хотения, а от нечаянной, мгновенной сопричастности поэта, по его словам, к Божьему промыслу.

Не то чтобы состоялся –
Но волен в подборе беды.
Скорее всего – отстоялся,
Как буря в стакане воды.
Холодные чистые грани,
И радуги бледный излом
Приемлют моё содержанье.
Скорее всего – повезло.

В лучших стихах Гарри Гордон заставляет своё пространство быть выразителем высшей нравственности. И когда «трава прогоркла, пар идёт из луж», когда «трещит рессора старой колымаги», «дым от листвы и скомканной бумаги» волею поэта «возносится, как противленье злу».
И в который раз обратимся к роману «П.Т.Д.». Как-то некий пятнадцатилетний пацанёнок в окружении таких же, как он, ничтожеств под гогот и свист помочился на загоравшего Карла: «Хлопци, жиденя!» Как же вспоминается этот обидчик теперь? «Я представил его, если он жив, где-нибудь в глухом северном посёлке – старого, больного и пьяного, сидящего, как и я, на голом льду, на самом дне мироздания». Это очень важный момент. «На самом дне мироздания»! Не верьте, что замыслы, пусть даже и не великие, воплощаются художниками не на этом дне. Некоторые из этих художников покидают пределы России, но остаются всё там же, на этом дне, если остаются художниками. Такие, как Карл, хорошо знают, что земля вовсе не круглая, особенно в день прощания с лучшими друзьями и сокровеннейшими надеждами, – наоборот, она плоская, «как блин, и только слева, у Люстдорфа, на покатости, как следы грабель, буреют виноградники, и в стороне от города бронзовеет полоса несжатой кукурузы».
Всё сходится, недаром же на всём этом – свет некрасовской несжатой полоски.
Поэт готов пропасть в родном пространстве, вернее – стать его голосом.

Леденец, оборванец, любимец, промокший башмак,
Под обычным дождём я теряю свои очертанья.
И текут по лицу, и толпятся в оглохших ушах
Сочетания слов, человеческих снов сочетанья.
Я на русский язык первёл сновидения птиц,
Я глазами похож на собаку ненужной породы.
Массовик-одиночка, я вас приглашаю пройтись,
А потом убегу у подножья осенней природы.

Гордон стремится убежать от расхожих мелодрам, поскольку они пакостны, «как в плохо прилаженной раме разбитое камнем стекло». Тут дела куда серьёзнее. Недаром на ум приходит мифический Сизиф, карабкающийся в гору. «Какой конец убогий, какой напрасный труд… И отвернутся боги, и люди засмеют». Пришло время подводить итоги. Каждому настоящему писателю обязательно должны увидеться, по точному определению Владимира Набокова, «Другие берега».

А как подумаешь, что скоро помирать
Не то чтобы за правду, а взаправду,
Без всякой позы и без всякой пользы –
Чернила сохнут на конце пера.

Мотив этот у Гарри Гордона не случаен.

Не разберёшь, потихоньку скрипя,
Что там сломалось, хомут или дышло.
Жизнь постояла на месте и вышла,
Брови нахмурив и сердце скрепя.

Конечно, это троп, это метафора, и дай Бог Гарри Гордону долгой и счастливой жизни. Но именно такие строки помогают писателю утвердиться в разумении своей ответственности; поэтическое слово получает уже не просто птичьи права, а право быть достоянием многих людей.
И тем не менее, не утрачивая своей птичьей сущности, оно, даже приземляясь, легко взмывает ввысь.

ВЛАДИМИР МОЩЕНКО