Сергей Кривонос


Быть может, ради песен и стихов
В саду листва скользит по безголосию.
Плыву не по реке — плыву по осени,
По осени большой, без берегов.

По кронам лип, что выстроились в ряд,
По неподдельно светлой листопадности,
Где всех прохожих наполняя радостью,
В багряность октября вросла заря.

По полю, где уснули ковыли,
Припав к холмам покатым обессиленно,
По золотому, что — на фоне синего,
И по туманным выдохам земли.

В дворах — костры. Беснуется огонь.
В лугах, как островки, стога разбросаны.
А я межсосенно плыву по осени,
По осени большой, без берегов.

Пройти по листопаду, влиться в осень

Пройти по листопаду, влиться в осень
И разгадать ее цветные сны,
Понять, что все возвышенное — просто,
И что простому в мире нет цены.

Пройти сквозь утро к твоему порогу,
Коснуться краешка зари рукой,
Где журавлям, что собрались в дорогу,
Октябрь прощально прошуршал листвой.

Пройти полжизни от безверья к вере.
Но так тревожна нынче тишина,
Как будто сквозь нее идет Сальери,
Неся предательский бокал вина.

Пройти сквозь шум, сквозь разговоры сосен,
Дела отставив, позабыв про быт,
И небо попросить о том, чтоб солнце
Сегодня не спешило уходить.

Пройти к началу радостных пророчеств,
Пусть осень и туманится уже.
Хотя мрачнее дни, хотя короче,
Но все просторней и светлей душе.

 Многолюден воскресный базар

Многолюден воскресный базар,
Убеждает, шумит, зазывает.
Опустив горемычно глаза,
Просит денег старушка худая.

Ей, в фуфайке до самых колен,
Неуютно стоять и противно.
Что поделаешь, даже на хлеб
Не хватает старушке две гривны.

Взгляд свинцов у ватаги юнцов,
Матерятся они без утайки,
И бросают надменно в лицо:
«Оборзели совсем попрошайки!»

Но, врастая в чужую беду,
Сердобольно насупивши лица,
Старики подаянье кладут,
А добро ведь добром возвратится.

И старушка стоит у ворот,
Словно нынешний символ Отчизны,
И стыдливо монеты берет,
Что ложатся на линию жизни.

Поля унылы и черны

Поля унылы и черны,
Луга печалятся рябые.
А у тебя и у весны
Глаза такие голубые.

Не потому ль, когда ты вдаль
Глядишь, улыбки свет рассеяв,
Весь мир становится весенним,
Прогнав тревогу и печаль?

И, не печалясь, не грустя,
Я за тобой иду в рассветы,
Ведь у весны и у тебя
Глаза полны тепла и света.

Бессмертно чувства затаив,
Дороги я пройду любые,
Чтоб видеть каждый день твои
Глаза такие голубые.

На планете Изель

На планете Изель есть парижи свои и гаваны,
Белизна облаков и рассветов блуждающий дым…
Мы садимся в корабль, надеваем привычно скафандры,
И, присев на дорожку, обратно на Землю летим.

На планете Изель не страдают, не любят, не плачут,
Здесь не встретишь веселых, смеющихся звонко людей,
И вода затекает спокойно под камень лежачий,
Малыши вырастают, не зная своих матерей.

На богатой планете Изель неулыбчивы окна,
Позабытой вдовой в закоулках блуждает любовь.
Здесь покой и достаток. Но все же — ни охнуть, ни вздрогнуть…
Улетаем, не зная, придется ли свидеться вновь.

Улетаем! Туда, где бессмертно живет материнство,
Улыбаются дети, стоят на могилах кресты,
Где великая Память приходит, скорбя, к обелискам,
Где смеются и плачут, и женщинам дарят цветы!

Кочан

Здесь и радость, и грусть. Здесь повсюду звучат голоса.
Здесь буфет-ресторан. Рядом - парк и аллеи просторные.
Это маленький город с названьем привычным "вокзал"
Во главе с чуть подвыпившим, вечно мешающим дворником.

Почему, неизвестно, его называют Кочан.
Проживает один. Во дворе - только Шарик хромающий.
Выпивает Кочан втихаря, а потом по ночам
Матерится во сне и кричит в тишину угрожающе.

Он собаку когда-то отбил у разгульных юнцов,
Что ее на костре на шашлычном едва не зажарили.
Пусть по полной досталось ему от юнцов-подлецов,
Но теперь поиграть во дворе можно с преданным Шариком.

Подбирает объедки Кочан, подметая вокзал.
Каждый день - вид похмельный и рожа с небритыми скулами.
Чтоб у Шарика жизнь человечней была, так сказать,
Сам он жизнью собачьей живет, но об этом не думает.Пусть считают отшельником, пусть осуждает народ,
Твердо верит Кочан, что простятся ему все чудачества.
А умрет, на могилу спасенный им Шарик придет,

Письмо к себе, семнадцатилетнему

Серега, здравствуй, как ты там живешь
В битловско-брежневских семидесятых,
Пока еще ни в чем не виноватый
И часто с правдой путающий ложь?

Не огорчайся тем, что быт убог,
Не так уж и плоха Страна Советов,
В которой люди ходят на поэтов,
Как будто на хоккей или футбол.

Пока все просто, все тебе с руки,
Но за ошибки жизнь накажет строго,
Так что в кино не убегай с уроков,
А коль сбежал, то сочиняй стихи.

Взгляни вокруг - не барствует народ,
Но, радуясь, живет «в семье единой»,
И Пугачева песню «Арлекино»
Вот-вот победно в Сопоте споет.

Поверь, Серега, правде нет цены,
А вот судьба десятки раз обманет…
Тебе, я знаю, не служить в Афгане,
Что станет рваной раною страны.

Ты, может, ожидаешь — под конец
Я напишу возвышенное что-то,
А мне сейчас одно сказать охота:
Живи по чести, как учил отец.

Поговорить нам — много есть причин,
Проблемы впереди стоят оравой…
Я написал письмо. Но как отправить,
Чтоб ты его, Серега, получил?

В твоем лице есть что-то от весны

В твоем лице есть что-то от весны,
От всех апрелей будущих и прошлых.
Проталины морщинок осторожных
Улыбкой добрых глаз освещены.

В твоем лице от лета что-то есть,
Когда приходишь ты, теплеют будни,
И на душе становится уютней,
Как будто добрую прислали весть.

В твоем лице и белизна зимы,
И осени задумчивость лесная.
Что будет с нами завтра, я не знаю,
Но знаю, будет мир с названьем «Мы».

И, небо исписав наискосок
Безоблачными буквами созвездий,
Хмельная ночь нам окна занавесит
И бережно прижмет к виску висок.

Вдохновенно, в устремленье смелом

Вдохновенно, в устремленье смелом,
Весело друзей к себе позвав,
Маленький художник хрупким мелом
На асфальте лошадь рисовал.

Прокатилось солнце торопливо,
Одобряя мальчика игру:
Лошадь розовой была, и грива
Тоже розовела на ветру.

А когда, осев густым туманом,
Над землею распласталась мгла,
Живописца из окошка мама
Голосом негромким позвала.

Сохли полотенца на балконе,
Звякал ветер дужкою ведра.
А мальчишке снилось, будто кони
Цокали у окон до утра.

Григорий жизнь невесело прожил

Григорий жизнь невесело прожил.
Война. Послевоенная разруха.
"Прожил, а ничего не накопил,” —
Ворчала иногда жена-старуха.

Он понимал, что время - умирать,
Да все дела... дела не позволяли.
И сыновей хотел уже позвать,
Да где там — забрались в глухие дали.

Но стало все-таки невмоготу,
За горло взяли старые болячки,
И жизнь упрямо подвела черту,
Последний день Григорию назначив.

Вот так — когда Григорий тихо спал
И слышал, как негромко сердце бьется,
Какой-то странный голос прошептал,
Что все... что день последний остается.

Дед встал. Печально скрипнула кровать.
Взглянул в окно — земли сухие груды.
Подумал вдруг: "Кто ж для меня копать
Такую твердь суглинистую будет?

Как ни крути, а некому. Ну, что ж, —
Прокашлялся. Погрел у печки спину. —
Возможно завтра разразится дождь,
Промочит грунт. Тогда и опочину”.

Прошел неторопливо к образам,
Посапывая и слегка хромая.
"Моложе был бы, выпил бы сто грамм,
А так, пожалуй, похлебаю чаю”.

Порой казалось — нет уж больше сил,
Ни капельки уже их не осталось,
А он, крестясь, у Господа просил,
Чтоб тучи поскорее собирались.

"Куда моей старухе яму рыть —
Ей жизнь давным-давно пора итожить.
А если б дождь прошел, то, может быть,
Управился б сосед — он чуть моложе”.

И дед терпел, хоть было все трудней.
В груди давило. Губы сжал до боли.
Как будто был не в мазанке своей,
А там, под Оршею, на поле боя.

Хотелось показаться, уходя,
Таким, как был, — и крепким, и удалым...
Он умер через день, после дождя,
Когда земля сырой и мягкой стала.