Набока-Питерская Татьяна Ивановна 

родилась в с. Тимоново Троицкого района Луганской обл. Образование высшее. 

Кадриль

Имя-то у него было. Отец с матерью своего первенца назвали Витькой. Да родители Витькины рано ушли из жизни. Так и рос сирота Витька у деда с бабой. Внучек да внучек, так и прилипло к нему это прозвище. В селе по имени его уже никто и не называл, стал он для всех Внучеком.

Приметным был Внучек. От других мальчишек, сверстников своих, заметно отличался: светловолосый, кучерявый, голубоглазый, – как картинка. Но не в этом дело, а в том, что дар у него особый был: с малых лет он не просто любил музыку, он ее чувствовал. Чувствовал как-то особенно, по своему, не так, как все.

Бывало, возьмет в руки дедову маленькую табуретку и представляет себе, будто это у него гармонь, представляет, что играет на ней, меха растягивает, пальцы по клавишам бегают, а ноги его сами собой начинают пританцовывать.
Вырежет ему дед дудочку из лозы, а он и на ней играет что-нибудь. Пойдет дед в степь за коровой или выйдет на луг сено косить, Внучек следом идет. Нет, не идет, а на ходу танцует, ветерок ему подыгрывает. Не ходил Внучек по земле, а танцевал!

Пропадал иногда куда-то Внучек и надолго. Тут работы по хозяйству невпроворот, бабка ищет его: – Внучек! Внучек! – а он стоит где-нибудь да смотрит не насмотрится, как бабочки с цветка на цветок перелетают, или слушает, полузакрыв глаза, как птицы поют и чувствует в душе своей какую-то необыкновенную, слышимую ему одному, музыку.

Простой и очень даже обыкновенный мальчик, он иногда сверстникам своим казался странным. Тогда дразнят его из озорства мальчишки: «Станцуй, Внучек, станцуй!». Он побежит за обидчиком, догонит, а ударить не может, хоть и не слабый был, однако что-то останавливало его.

Когда Внучек подрос, он превратился в красивого, стройного юношу. Тайком вздыхали по нему местные невесты. Таких парней, как Внучек, всегда в народе любят: весельчак, балагур. А играет-то как! И на гармошке, и на гитаре, и на балалайке! Да чего там! На бересте и то так сыграет, что заслушаешься! А еще Внучек пел очень хорошо. Красиво пел и свои, и чужие песни.

Но танцы для него были превыше всего! Все у него получалось: и полька, и краковяк, и цыганочка с выходом, и казачок! Посмотреть, как он танцует, собирались со всей округи.

Не было у Внучека лишь хорошей партнерши, настоящей большой любви. Может быть поэтому он всем своим существом, полностью, без остатка отдавался танцу.

Как-то привезли в клуб новый кинофильм. Название фильма сейчас уже никто не помнит. Но был в этом фильме дивный, как это показалось Внучеку, танец – кадриль. Внучек как зачарованный глядел на экран, не пропустил ни одного сеанса, даже в соседние села ходил, чтобы еще раз посмотреть этот танец. И простой, вроде, танец, а так в душу Внучеку запал.

С той поры перестал Внучек быть Внучеком, прилипла к нему с чьей-то легкой руки новая кличка – Кадриль. Прилипла, да и осталась с ним до конца его дней. Только слово это новое в селе не все выговаривали, вместо «Кадриль» «Редикуль» говорили. И смех, и грех!

Внучека, теперь уже Кадриля, все чаще приглашали на общественные сельские и на семейные праздники, на свадьбы, на проводы в армию. Случалось, что высокопоставленное начальство из района и даже области приезжало на него посмотреть.

А где у нашего народа гулянье, там и брага, водка, самогон. Все чаще и чаще возвращался домой Кадриль глубокой ночью, а то и вовсе под утро, то навеселе, то пьяный вдрызг. Шел он, а ноги не шли, не танцевали, а заплетались. Падал Кадриль, не дойдя до дома, и тут же засыпал. Однажды, зимой, не замерз чуть было, лицом вниз лежал в талом снегу. Благо, добрые люди случайно на него наткнулись и в хату внесли.

Плакала бабка: « Внучек, Внучек, жениться бы тебе надо. Пропадешь ведь.»
Уже и сам Внучек об этом задумывался, да кто ж за него пойдет, когда он не просыхает, когда он каждый божий день пьяный по селу ходит. Как появится в клубе, так и визг на весь клуб. Кого обнять пытается, кого за коленки схватить, да помоложе из девчат выбирает, а сам перегаром дышит. Случалось, из-за него демонстрацию кинофильма приостанавливали.

Как-то слух по селу прошел, что, мол, у Кадриля ребенок есть, девочка, мол, у него. Не все верили, не все и осуждали его – мало ли что, может и есть. Сам же Кадриль на прямой вопрос чаще всего отмалчивался. Но женщина, о которой говорили, что у нее ребенок от Кадриля, из села уехала неизвестно куда и о ней вскоре забыли, как забыли и о ребенке, и слухи постепенно поутихли.

А по весне, после слухов тех, пришла к Кадрилю молодая вдова из соседнего села. Жили, не регистрируясь. Бабка Кадриля все чаще и все тяжелее болела, дед совсем немощный стал, а за хозяйством нужен глаз да глаз. Корова все-таки, кабанчик, птица разная. И все бы ничего, да не смогла та женщина долго жить с Кадрилем. Попервах держался он, слово давал не пить, а как сорвется, как запьет – спасу нет. И пил уже и по поводу, и без повода. Весь разум его водка затмила, танцы свои стал забывать. Ушла женщина, в город уехала.

Вскоре и бабка померла. Остался Кадриль с дедом, пуще прежнего запил.
В этот год лето выдалось жарким, сухим. С утра сидел Кадриль с мужиками возле сельмага. Говорили о том, о сем. Курили. Ярко светило степное солнце. Кадриль небритый, нечесаный сидел подле мужиков и о чем-то сосредоточенно думал. Ему очень хотелось похмелиться, да не на что было, а мужики за спасибо уже давно ему перестали наливать.

Подъехал незнакомый мужикам небольшой автобус, из которого смеясь и толкая друг дружку выскочили озорные девчушки. Это были учащиеся практикантки из областного культпросветучилища. В сопровождении степенного руководителя они совершали фольклорную экспедицию по району. Прослышали где-то о Кадриле, заинтересовались, кто да что, нельзя ли повидать?
– Да вот он, вот! – широким жестом указал председатель местного сельсовета на Кадриля. – Принимай, Виктор, гостей! Хлебом-солью встречай! Покажи девочкам, как мы умеем! – председатель хлопнул Кадриля по плечу.
– Никак не умеем, – угрюмо отозвался Кадриль. – Ни-как.
– Станцуй, а? Нужно это им, девочкам, понимаешь?
– Голова болит, председатель. Выпить надо, выпить. Налей, председатель, – в хриплом голосе Кадриля звучала просьба, в глазах – мольба, – налей, председатель.
– Да ладно тебе, ладно, после разберемся. Девушки вот о тебе прослышали, специально сюда завернули на танцы твои посмотреть. Уважь, Виктор, покажи, как ты умеешь.
– Ничего, председатель, не могу. Водочки бы мне, душа жаждет.
– Савелич, – обратился председатель к трактористу, – у тебя есть что? Плесни ему чуток, сочтемся.
Кадриль судорожно, залпом глотнул живительную влагу и почувствовал, как стала отогреваться душа, как полегчало на сердце и как ноги Кадриля стали наливаться упругостью.
– Ну, что ж, – сказал Кадриль, – что ж… – он потянулся, расправил затекшие мускулы, напрягся, взял у гостей гармонь, провел пальцами по ее пуговичкам и, глядя куда-то в чистое синее небо, запел, запел так, как никогда и нигде до этого не пел. Вздрогнули отчего-то мужики, смолкли разом девичьи голоса, а Кадриль пел о вечной любви, о ранимой душе, о больном сердце, и его удивительно чистый голос уносился ввысь вслед за его взглядом.
Его давно не танцевавшие ноги начали медленно и неуверенно топтаться на месте, а потом – все быстрее, быстрее, и, вот уже они выделывают такое, во что трудно поверить.

Кадриль не жалея рвал гармонь, а она, упоенная вихрем танца, слилась с Кадрилем и поддакивала ему, и танцевала, и металась вместе с ним.

У ног Кадриля заклубилась пыль и, поднимаясь все гуще, все плотнее, словно хотела упрятать танцора от напряженных лиц, от восхищенных глаз, а Кадриль выделывал невиданные кренделя, то, лихо подбоченясь, поводил плечами и отбивал умопомрачительную дробь, то крутился, широко раскинув руки, то взметал их вверх и они казались большими сильными крыльями и казалось, что их обладатель вот-вот оторвется от земли и взлетит, и не вернется, а останется там, высоко в небе, и будет оттуда улыбаться чему-то своей особенной загадочной улыбкой, будто видя что-то то, что не видят остальные.

Вдруг Кадриль стал оседать, оседать и, судорожно глотая воздух, рухнул наземь. На его побелевшем лице еще блуждала улыбка, а в широко открытых глазах отражалось синее небо. Кадриль силился подняться, что-то сказать окружившим его людям, но не смог, и лицо его стало медленно наливаться мертвенным воском.

Кадриль жил в танце, в танце же он и ушел из жизни, ушел совсем непонятый любившими его односельчанами. Что чувствовал Кадриль в последний миг, теперь никто не узнает, но был же он, наверное, счастлив, улыбался же он чему-то. И может быть там, на небе, он все также танцует свои танцы, но не один, а вместе с той, которую жаждал и искал, и которую так и не встретил на этой праведной, на этой грешной земле.